ьончик только чмокал и фукал, а теперь задает вопросы бытия."
     Машина тронулась.

     На теннисном  корте Веронику  уже ждал  ее  напарник, пожилой  красавец
мужчина, и  еще  двое тоже  не молодых  атлетов. Все  трое представляли  тип
уцелевшего в  революции и ожившего "знаменитого адвоката", который, впрочем,
занимался теперь чем угодно, но только не защитой обвиняемых. Игра  началась
споро, и через несколько минут Вероника уже летала по корту, стремительная и
раскрасневшаяся, прекрасно понимая, что выглядит она  просто  очаровательно,
ну неотразимо!
     --  Мы вас  громим, мальчики!  -- кричала  она противникам, и те просто
сияли от этих "мальчиков", прямо  молодели  на  глазах под ударами  "красной
генеральши".
     -- О ты, Вероника, богиня тенниса!
     Борис 4 тоже был  при  деле, носился  вокруг  корта,  ловил  отлетающие
мячики. Среди немногих зрителей  в углу  дощатой трибуны, сдвинув фуражку на
глаза,  сидел военный. Вероника уже  заметила, что это  был ни кто иной, как
комполка Вуйнович.

     Между тем в  одном из больших кабинетов наркомата обороны шло совещание
группы   высших  командиров  РККА.  Карта  СССР  и  прилегающих  стран  была
развернута  во  всю  стену. Перед  ней  с  указкой  прогуливался,  как  само
воплощение  сдержанной  мощи,   командующий  Особой  Дальневосточной   армии
командарм  первого  ранга Василий  Блюхер.  Доклад Блюхера  о стратегической
ситуации захватил Никиту Градова не меньше, чем его жену -- теннис.
     --  Центр  военно-политической  активности, направленной  против  нашей
страны, сейчас смещается к  Дальнему Востоку, -- говорил  Блюхер.  -- Особое
значение  приобретают планы  Японии по  созданию марионеточного  Мачжурского
государства на нашей  границе. Прошу  вас снова обратить внимание на  карту,
товарищи.  Синими стрелками  здесь  отмечены  недавние перемещения  японских
сухопутных сил и флота.
     Синие  стрелки японских сил, будто рыбины, тыкались в вымя  и под хвост
огромной  коровы Советского  Союза. Блюхер подправлял  их указкой. Командиры
увлеченно делали пометки в блокнотах.
     -- В ближайшие  месяцы мы должны быть  готовы к серьезной конфронтации,
-- продолжал Блюхер, -- может быть,  к прямым столкновениям с очень  сильным
врагом. Японцы  воевать умеют...  -- он улыбнулся,  --  и  любят. --  Улыбка
командарма  явственно  говорила:   "Как  и  мы  это  дело   любим",   и  все
присутствующие так и понимали.
     Блюхер пересек комнату, остановился возле Никиты Градова, поставил ногу
в сверкающем сапоге на перекладину стула.
     --  Именно у нас,  на  Дальнем  Востоке,  Никита Борисович, вы  найдете
применение  своим  стратегическим  талантам.  Я  предлагаю  вам  стать  моим
начальником штаба в Хабаровске.
     Пораженный Никита вместо лица командарма взирал на сверкающее голенище.
Все,  улыбаясь, повернулись  к  нему.  Предложение  было  из тех,  о которых
молодой  командир может только мечтать! Это  ли не трамплин для грандиозного
взлета?!
     -- Это очень неожиданно, Василий Константинович, -- пробормотал Никита.
-- Мне начальником штаба?... В Хабаровске?...
     Блюхер протянул ему руку:
     -- Ну, согласен?
     -- Как я могу отказаться от такого предложения?
     Четко встал, оправил складки вокруг ремня, пожал протянутую руку. Вдруг
подумал:  что-то  есть   общее   между  Блюхером  и   покойным  Фрунзе.  Все
присутствующие весело зааплодировали: красное воинство, боевое братство!
     По  окончании доклада Блюхер вышел  в коридор в сопровождении  Никиты и
группы своих подчиненных из Хабаровска. На ходу он  уже отдавал практические
распоряжения:
     -- Комполка Стрельников  будет  вашим  заместителем,  Никита Борисович.
Знакомьтесь. Комбат Сетаных  назначается вашим старшим адъютантом. Остальных
членов  вашей группы  подберете сами.  Пока  все.  Вы свободны до двух часов
тридцати пяти минут.
     Тут  же  все  разошлись.  Никита  медленно   двинулся  по   коридору  и
остановился возле еще одной карты СССР -- ими богат наркомат. Зелень долин и
коричневый  горб  Урала,  потом  опять  луговое  разлитие  Западной  Сибири,
подпирающие с юга  кочки Алтая и... так  далее... Хабаровск... Восемь  тысяч
километров от Москвы... Вероника  бросит меня... Сзади кто-то сильно хлопнул
его по плечу.  Он вздрогнул.  Этот стиль запанибратских отношений  давно уже
был  изжит,  что касается Никиты, то он ему даже и на гражданской  войне  не
нравился, а  теперь  уж  и  подавно.  Особенно  если тебя  со всего  размаха
хлопают, а потом  еще и сияет прямо тебе в лицо какая-то  полузнакомая физия
из начсостава НКВД.  Он не сразу узнал  Семена  Стройло. Со времен Нинкиного
отъезда в Тифлис не только не видел, но и думать о нем забыл.
     Стройло шумел:
     -- Поздравляю, комдив! Вот  ведь удача!  Значит, будем работать вместе!
Меня только что назначили в особый отдел при твоем штабе!
     -- Простите, не имею чести вас знать, -- со злостью сыграл Никита.
     Стройло тут же уловил интонацию и сам сразу заиграл с коварством:
     -- Ну, чего ты, Никита, лейб-гвардию из себя корчишь! Мы ж с тобой чуть
не породнились до того, как Нинка-то сбежала от своих троцкистских дружков в
Тифлис...
     Никита  резко отодвинул его в сторону, мимолетно удивился, что не такой
могучий человек оказался, как ожидалось, и быстрыми шагами удалился. Стройло
с кривой  улыбкой смотрел ему вслед. Выдуманный и давно забытый пролетарий в
нем теперь проснулся и был глубоко уязвлен.
     Никита  направился  прямо  во временный  кабинет  Блюхера.  Командующий
что-то писал, сидя под портретом Сталина. Никита решительно приблизился.
     -- Простите, что явился  без  приглашения, Василий Константинович, но я
вынужден отказаться от поста начальника штаба ОДА.
     Блюхер  дописал  фразу и  только  тогда глянул  хмуро.  Как и все люди,
держащие под командой  многотысячные войска, он немедленно менял отношение к
тем, кто шел поперек.
     -- Ваша причина?
     -- В особый  отдел при штабе  назначен человек,  которому я полностью и
решительно не доверяю, --  сказал Никита и подумал, что наживает себе в этот
момент могущественного неодолимого врага.
     Между тем неприязнь так же мгновенно,  как и возникла, отлетела со  лба
командующего.  Такая "постановка вопроса" была ему  понятна.  Человек из его
окружения выбирает  свое  окружение --  это  понятно, это по-военному  и без
лицемерия.  Он   вынул  список  новых  назначений.  Золотое   немецкое  перо
остановилось на имени Стройло.
     -- Этот?
     Никита сдержано кивнул.
     -- Да. Семен Стройло.
     Золотое перо  резко  вычеркнуло нежелательное имя.  Блюхер  внимательно
посмотрел на комдива Градова, оценил ли тот этот  акт доверия, и увидел, что
оценил.

     Быть может, как раз в этот момент Вероника уже окончательно наплясалась
в теннисе и прекратила игру. Тут же она и заметила Вуйновича.
     -- Вадим, какими судьбами?! Ой, воображаю, какая я сейчас страшная! Что
же вы столько лет пропадали? Просто испарился человек с горизонта!
     Вуйнович,  донельзя смущенный, клянущий себя за то, что не ушел на пять
минут раньше --  что делать, никак не мог оторвать взгляд от скачков грации,
--  вертящий  в  руках  так и  не  укрывшую  его  фуражку,  бормотал  что-то
несусветное:
     -- ...Слепой случай... удивительное  совпадение... шел мимо, слышу стук
мяча...  теннис...  никогда  не  видел  раньше...   зашел,  и  вдруг...  вы,
собственной персоной... ей-ей, меньше всего ожидал...
     Не прерывая, она смотрела на него с улыбкой, как бы давая  ему  понять,
что его страсть ей вовсе  не противна, если она останется  в таких вот милых
романтических пропорциях.  Он замолчал, и  тогда она снова вступила в том же
духе, в отлично, как ей казалось, найденном тоне:
     -- Ах,  вот как? Значит, вы обо мне  никогда и не думаете? Хорош  друг.
Ну, ладно, вы арестованы, комполка! Идемте на дачу, все вам будут рады!
     От этого приглашения у Вадима сильно дернулись лицевые мышцы. "Особенно
профессор будет рад", -- подумал он, надел фуражку, взял под козырек.
     -- Простите,  не могу, Вероника Александровна. Спешу на вокзал. Как раз
сегодня уезжаю в Таджикистан.
     -- Надолго ли? -- с досадой воскликнула она и подумала: как в книгах.
     -- Может быть, навсегда, -- сказал Вадим и быстро пошел к выходу.
     Какая  сильная прекрасная фигура, подумала, глядя  ему вслед, Вероника.
Легко представить, как  бы он меня  взял. Тут  подбежал совсем  ошалевший от
двухчасового кружения Борис 4.

     Пользуясь неожиданными благами бабьего лета, Градовы вынесли на веранду
самовар.  Потекло традиционное летнее чаепитие с домашними  вареньями разных
сортов и государственными бубликами.
     За  столом  в этот  вечер  сидели Борис  Никитич,  его  помощник  Савва
Китайгородский,  Мэри Вахтанговна, прислуга, или, по  нынешней  терминологии
домработница,  Агаша,   "богиня   тенниса"  Вероника,  ее  сын,  исполненный
достоинства  Борис  4, а  так  же новый член  семьи, "кулацкое отродье" Митя
Сапунов.
     Прошло  чуть больше недели с того дня, как полуживого мальчика привезли
в  Москву  и водворили  в  Серебряном  Бору, вызвав жуткий  переполох  всего
семейства.  Теперь его узнать было нельзя:  отъелся, был  вымыт,  пострижен,
одет  в хороший свитерок. Только взгляд его остался страшноватый, легко было
бы  сказать "затравленного волчонка", если  бы  временами в  нем не мелькало
совсем уж что-то непостижимое  и  ужасное, некий  взгляд-невзгляд.  Впрочем,
мелькало все реже, а иногда Митя даже улыбался,  когда мама Мэри гладила его
по голове и подкладывала на тарелку кусочек  сыра и ветчины. Совсем уж нежно
он улыбался,  когда вдруг друг дома  Пифагор обдавал  его жарким  дыханием и
клал ему свою морду на сгиб руки.
     Тем  временем  Борис  Никитич  и Савва обсуждали  свои профессиональные
дела.
     --  Коллегия  наркомата одобрила наше  предложение. Так что готовьтесь,
Савва, -- сказал Градов.
     --  Да  неужто?  --  Савва  радостно  заволновался.  --  Значит,  может
действительно войти в практику? Значит, внедрение анестезии по Градову не за
горами?
     --  Нет,  не за  горами,  --  улыбнулся  профессор,  -- а  еще  точнее,
оперируем послезавтра.
     В этот как  раз момент  на веранду  со стороны сада начала  подниматься
молодая марксистская пара.  Они держались за руки и в четыре  очковых стекла
сияли друг  на друга. Все  на них  смотрели, а они  ни на кого  не  обращали
внимания. Агаша налила им  чаю, они  сели рядом с жарким  самоваром. Палящие
его  бок как бы еще  ярче  вздул веснушки  Цецилии.  Ни чай,  ни варение  не
интересовали Кирилла, только лишь эти веснушки.
     -- Кирилл,  что  с тобой? --  строго  спросила Мэри Вахтанговна. Нельзя
сказать, что она была в восторге от выбора младшего сына.
     -- Да мы только что расписались с Розенблюм, -- сказал Кирилл.
     Агаша всплеснула руками:
     -- А, батюшки! И без свадьбы?
     Вероника фыркнула:
     -- Интересно, вы и в постели называете друг друга по фамилии?
     -- Вероника! -- осадила ее свекровь.
     Кирилл  же просто подхихикнул  Веронике, он  бестолково кивал домашним,
сжимая под  столом руку Цецилии. Пропал  сумрачный догматик,  уступив  место
влюбленному школяру. Он даже шутил!
     --  Раз  уж мы умудрились  заиметь  восьмилетнего сына, мы должны  были
пожениться!
     Мэри Вахтанговна тут же обеспокоилась:
     -- А вам не кажется, что Мите будет лучше, если его усыновим мы с Бо?
     Цецилия сразу  же  отвлеклась от  любовного  отсвечивания,  высказалась
категорически:
     --   Позвольте,  Мэри  Вахтанговна,  ребенок  должен  быть   со  своими
родителями, то есть с нами!
     -- Ну, вот я и опять дед!  -- весело воскликнул  Борис  Никитич. -- Мог
стать четырежды отцом, а стал дважды дедом!
     -- А что ты сам, Митенька, думаешь? -- спросила Мэри мальчика.
     Тот вздрогнул с набитым ртом, потом опустил глаза и буркнул:
     -- Я чай пью.
     -- Ответ, достойный Сократа! -- вскричал профессор, все зааплодировали.
     Мэри оставалась чрезвычайно серьезной, голос ее слегка дрожал:
     --  Я  настаиваю, я даже  требую,  чтобы Митя оставался с нами, хотя бы
пока вы не получите приличную квартиру!
     Подняв  подбородок, с  видом  оскорбленного  достоинства  она  покинула
веранду. Почти немедленно из дома начал доносится взволнованный рокот рояля.
     --  Слышишь?! --  грозно  сказал  Борис  Никитич  Кириллу,  после  чего
повернулся к своему ассистенту и отъединился от сложных дел семьи. -- Завтра
берите день отгула, Савва,  и  ничего не делайте. Расслабляйтесь, отдыхайте.
Операция должна пройти безупречно и с блеском, батенька мой.
     Савва засобирался  домой, хотя ему  вовсе не  хотелось уходить.  Всякий
раз, когда он бывал в  Серебряном Бору, ему казалось, что  он встречается  с
Ниной.  Агаша, прекрасно понимавшая страдания молодого специалиста, принесла
ему сверточек со своими коронными пирожками. По дороге с кухни она заглянула
в окно и пропела сладким голоском:
     --  А  вот и  Никитушка  возвращается.  Вон  какой  веселый шагает, моя
ладушка.
     Вероника увидела идущего от калитки мужа и картинно  закурила папиросу:
"Что-то он слишком веселый возвращается."

     Через  день в хирургической  клинике  Первого московского  медицинского
института  состоялась  долгожданная  операция  с применением  нового  метода
анестезии.  На  амфитеатре вокруг операционного стола не было мест. Пришлось
ограничить число  зрителей только  врачами и аспирантами. Студенты  старшего
курса толкались на застекленном балконе под потолком.
     Все  прошло  на  удивление  гладко.  Разработанный  в  последние месяцы
анестезирующий  состав прекрасно  действовал  на стволы и  окончания нервов.
Пациент  был  спокоен,  шутил  с  сестрами.   "Как  себя  чувствуете,   Юзеф
Александрович?"  --  каждые  пять минут спрашивал его  Градов, и  каждый раз
почтенный  настройщик  роялей  с  неизменной  бодростью отвечал: "Прекрасно,
Борис Никитич!" Теперь Савва Китайгородский накладывал последние швы. Вскоре
больного  увезли.  Хирурги отступили  от  стола  и  сняли  маски.  Амфитеатр
разразился аплодисментами.
     --  Итак, товарищи, можно считать, что с сегодняшнего дня анестезионная
система Градова-Китайгородского  продвинута в общую практику! -- громогласно
объявил профессор.
     Савва смотрел  на  шефа с ошеломленным видом,  да и все  присутствующие
были удивлены: мало кто из профессоров  так просто делился славой с молодыми
помощниками.
     Когда  они  остались  одни  в кабинете  Градова,  сестра  принесла  две
мензурки с разведенным спиртом. Савва и Борис Никитич чокнулись.
     --  Ух, -- сказал Савва и потер лицо двумя ладонями. -- Да как же  так,
Борис Никитич? Система Градова-Китайгородского? Ей-богу, я не заслужил!
     --  Очень даже заслужили,  -- возразил профессор. --  Вы были со мной с
самого  начала, Савва, работали, как  вол, и в  лаборатории,  и  в  клинике,
внесли  столько блестящих  предложений!  Да и  вообще...  -- Он чуть было не
сказал  "вы  мне как  сын".  Вместо этого  положил молодому человеку руку на
плечо.  -- Скажите, Савва, как  так  получилось, что  вы  тогда, в  двадцать
седьмом, не поженились с Нинкой?
     Савва был в  полном замешательстве.  Сладкая тоска,  столь неуместная в
стенах хирургической клиники, бурно подкатила к горлу.
     --  Ну...  я,  право,  не  знаю...   сначала  Семен,  потом   Степан...
Разочарование  в Семене,  увлечение  Степаном.  Ведь  они  же  поэты, Нина и
Степан, не правда ли?...  А я -- лишь скромный докторишка... Боже  мой, да я
люблю вашу дочь  больше всего на свете!... Я только о ней и  думаю, когда...
когда не оперирую, Борис Никитич...
     --  Она скоро возвращается, мой друг, -- сказал Градов.  Он испытывал к
ассистенту  острую  симпатию  и  жалость. Скромный  докторишка...  Когда  он
ухаживал за Мэри в конце  прошлого века, медицинский диплом  считался верхом
престижа. При нынешней власти все привычные престижи подвергаются унижению.
     -- Нина возвращается! -- вскричал Савва, но тут же осекся, отвернулся к
окну. Там на ветке березы раскачивался воробей. Крохотная капелька слетела у
него из-под хвоста. Победно взъерошившись, он взмыл в неизвестном ему самому
направлении.

        "Глава 12"

     Шарманка-шарлатанка.

     К  северу  от  грузинской   столицы  в  прозрачном  воздухе  виден  был
отдаленный горный хребет.  Еще более впечатляющие пики гор сияли на фанерном
щите сразу  за входом в  городской  зоопарк.  На фоне этих гор изображен был
стройнейший,  осиная  талия, кавказец  в черкеске с газырями на  груди  и  с
кинжалом на поясе. Вместо лица -- овальная дырка. В нее-то и влезает круглая
русская физиономия беспутного "попутчика" Степы  Калистратова. Вуаля --  вот
он уже и романтический абрек. Фотограф с усами а-ля Вильгельм (или командарм
Первой  конной  Семен  Буденный)  поднимает  магниевую  вспышку,  ныряет под
покрывало.
     -- Скажите "изюм", батоно!
     -- Кишмиш! -- крикнул Степан. Магний вспыхнул. Фотограф вынырнул.
     --  Браво! Вы моя  лучшая модель  за  весь год! Куда прикажете прислать
фотографии? Москва, Париж, Монте-Карло?
     --  В  Соловки,  мусье! Все приличные люди отдыхают сейчас в  Соловках,
очевидно, это будет и мой адрес на ближайшее будущее, -- ответствовал поэт.
     Он  явно играл  на зрителей, но, оглядевшись, был очень разочарован, не
найдя  вокруг  никого,  кроме своего  неизменного  Отари, рыцаря  печального
образа. Зрители  же, на  которых  все  работалось, группа хохочущих  молодых
людей  и среди них  личная жена Нина, находились  неподалеку, не обращая  на
Степу никакого внимания.
     Вся компания -- Нина, ее кузен Нугзар,  молодой поэт Мимино, танцовщица
Шалико и художник Сандро Повзнер -- приплясывала перед клеткой,  из которой,
поднявшись на задние лапы, взирал на них огромный бурый медведь. Кто тут был
зрителем,  а кто исполнителем, нелегко разобраться. Все, включая, кажется, и
медведя,   преисполнены   были   какой-то   фальшивой   иронии   и   дешевой
театральности, какие  возникают  порой в  молодых компаниях  после  большого
ночного пира и утренних хаши с водкой.
     Особенно старалась Нина, она простирала руки в взывала к медведю:
     -- Дорогой  мой русский медведь! Земляк! Соотечественник! Попутчик моей
жизни!  Бедный, что ты почувствовал, когда  проснулся после сладкой спячки и
обнаружил  себя  в  этой  гнусной  клетке?!  Дитя  мой!  Ты  мой  Лермонтов,
заброшенный на Кавказ! Я хочу тебя поцеловать!
     Она вроде бы и не  замечала никого вокруг, но краем глаза все же видела
своего мужа с его Отари, и сквозь хмель и  расхристанность в ней поднималась
какая-то злинка. Вдруг, не отдавая самой себе отчета, она перепрыгнула через
барьер,  подбежала к клетке  и рванула дверь.  Замок оказался незащелкнутым,
слетел и  дверь открылась. Нина  вошла внутрь.  Медведь,  будто  Собакевич в
театральной  интерпретации  великой  поэмы,  медленно  к  ней повернулся. Не
раздумывая,  Нина встала на цыпочки и запечатлела  на его морде великолепный
поцелуй. Опять же краем глаза заметила, что Степан со всех ног бежит к месту
действия, а за ним, заламывая руки, поспешает Отари. Донесся крик мужа:
     -- Нинка, ты совсем рехнулась!
     Возле  клетки Нугзар  перехватил  Степана,  зажал  ему рот, скомандовал
железным голосом:
     -- Перестань вопить!
     Медведь между тем  положил передние лапы на плечи Нины и топтался возле
нее, опять же как Собакевич в гостиной, точно боясь наступить на ногу. Пасть
его была приоткрыта, оттуда разило застойной вонью.  Все давно уже перестали
смеяться. Кто может предвидеть следующий шаг скучающего медведя? Только Нина
еще храбрилась, старалась не потерять ноту:
     -- Бедный мой медведь! Мой Лермонтов! Дитя мое!
     На самом  деле она боялась шелохнуться под лапами зверя. Мелькнула даже
мысль: какой немыслимый  конец! Медведь же явно  не собирался упустить такой
беспр