Шопеном, манной кашей. Подполз  еле живой Круткин,  уткнул голову
ему в колени, трясясь от рыданий, пробудил к реальности.
     --  Митька, прости, не выдержал я,  раскололся,  заложил я тебя, родной
мальчик, единственный мой друг, сказал, что ты добровольцем к немцам пошел и
меня увлек...
     -- Ну что ж, спасибо, Гоша, -- усмехнулся Митя. -- Другого я от  тебя и
не ожидал. Будь здоров и выживай, а с меня этого всего уже хватит...
     Он был уверен, что его  теперь  немедленно шмальнут там,  где  они всех
шмаляют,  за мусоркой,  однако сразу же  после  Гошкиного  предательства все
как-то  странно переменилось. Во-первых, их обоих перевели из ямы  в  сарай,
где даже  крыша была, хоть и худая. Во-вторых, стали малость  подкармливать:
то баланды скотской дадут, то  даже солдатской каши, не то что  в яме,  куда
раз  в  три  дня одну  лишь бадью гнилой картошки сбрасывали.  Допросы пошли
более  по-деловому,  меньше  стало  мата,  слюноизвержения,  истерик,  хотя,
конечно, засаживали порой по-прежнему очень крепко.
     Потом  двое  совсем  уже  серьезных  появились,  по  всей  вероятности,
прилетели  с   Большой   земли.  Эти  уже  совсем  никаким  хулиганством  не
занимались, и даже  спиртягой  от них не пахло. Больше всего их  интересовал
тренировочный  центр  Дабендорф,  где  ребята провели  четыре  месяца  перед
отправкой  на Украину. Кого  там видели  и  что  можете сказать о  Боярском,
Малышкине, Благовещенском, Жиленкове и особенно о Зыкове? Появлялся ли перед
вами  сам  Андрей  Андреич?  Какой,  простите, Андрей Андреевич,  расторопно
переспросил Гошка. "Что же, вы  своего  вождя, Власова, по имени-отчеству не
знаете?" -- усмехнулись серьезные товарищи. Ну, а немцы, какие с вами работу
проводили? Вот, например,  некий Вильфрид  Карлович появлялся? А  вот такой,
фон Тресков? Тут уж Гошка просиял: "Помнишь, Мить,  мы его Треской прозвали?
Мы  его,  товарищи,  Треской   дразнили".  А  ну-ка,  перестань  веселиться,
предатель Родины, нахмурились вдруг серьезные товарищи, и Гошка тут же скис,
поняв, что от расстрела все же совсем не гарантирован.
     Далее  еще более странный какой-то поворот  произошел с Митей.  В  ходе
допроса пришлось  ему рассказать свою биографию и, естественно,  упомянуть о
том, что воспитывался  с восьми лет в семье  профессора  Градова.  Авось  не
вспомнят  про сыновей  --  "врагов народа", надеялся  он,  не зная,  что его
приемный дядя  Никита давно уже  не враг, а  великий герой  народной  войны,
командующий  легендарным Резервным  фронтом, маршал СССР. Серьезные товарищи
молча переглянулись, получив эти  сведения, после чего Митя  был переведен в
теплую землянку, возле которой был поставлен отдельный солдат.
     Фронт уже  прошел через их края, и теперь партизанская база оказалась в
близком тылу сражающихся войск. И  однажды на  эту базу  прибыл  по Митькину
душу странный гость. Он пролез большой лысой  морщинистой башкой в землянку,
а за ним сам командир бригады внес керосиновый фонарь. Поверх формы на госте
был овчинный тулуп, так что чина не различишь, однако ясно, что чин большой.
Больше   часа  сидел  гость  в  вонючей  землянке  и  задавал  страшному  от
исхудалости и побоев юнцу вопросы о его жизни в семействе Градовых. Проявлял
удивительную осведомленность.
     Вот когда вашего приемного отца Кирилла Борисовича  арестовали? А когда
Вероника Александровна  из  Хабаровска  приехала?  А что  вы  вообще  можете
сказать  о  Веронике  Александровне? Получали  ли старшие  Градовы письма от
арестованных  детей  и  как  на  них  реагировали? Не замечалось ли... хм...
предвзятого  отношения  по  национальному  вопросу к  вашей приемной  матери
Цецилии Наумовне Розенблюм? А вот  насчет Нины Борисовны, как она? Ну, в том
смысле, как проживала, часто ли бывала у родителей, не ссорилась ли с мужем,
как  к  дочери  относилась,   вообще  как  высказывалась?  Как,   интересно,
изменилась  жизнь  семьи  после  ареста  старшего  сына,  Никиты Борисовича?
Заезжали ли его старые друзья или  полностью  все отвернулись? А как  вот  к
вам,  приемышу из  крестьян, все эти  Градовы  относились? Не унижали вашего
человеческого достоинства?
     Последний  вопрос  показался  Мите  таким  диким,  что  он даже  как-то
захаркался, сглатывая мокроту,  что, возможно, было задумано, как изумленный
смех. После этого странный гость, не прощаясь, выбрался из землянки.
     Еще несколько  дней  прошло  в неопределенности.  В кашу  стали  совать
кусочки мясных  консервов. Митя  подумал, что шмальнут  теперь не  сразу: он
кому-то там для чего-то нужен, странный гость посетил его явно неспроста.
     Вдруг опять все  перевернулось и  покатилось, теперь уже прямо в волчью
пасть. Вдруг вытащили из землянки,  накидали ни за что ни про что  пиздюлей,
погнали  прикладами на дорогу, прибили  к колонне предателей Родины,  и  вот
оттуда уже начался его окончательный марш  на  ликвидацию, за Харитоновку, в
тот овраг. Откуда  было знать  Мите,  что с каких-то  высот  поступил приказ
немедленно ликвидировать всех предателей и  сотрудничавших с  оккупационными
властями лиц  в том секторе, где  он  имел  несчастье  находиться.  Операция
проводилась, во-первых, в  порядке "справедливой мести" за недавнее убийство
украинскими  партизанами-бандеровцами  генерала  Ватутина,  а  во-вторых,  в
превентивном  порядке, поскольку генерал  Хюбе с  тремя  танковыми дивизиями
начал развивать в этом секторе успешное контрнаступление,
     И  вот  его  подтаскивают к  освещенному прожекторами краю  оврага,  из
которого  ошеломляюще разит смертью. Стоят, покачиваясь, тени людей, похожие
на мишени в форме людей. Другие тени  быстро проходят от одной тени к другой
--  стреляют  из пистолетов  в  голову,  в  затылок. Тени-мишени  пропадают,
тени-стрелки утирают ряшки:  кое-что, очевидно, на них попадает при выстреле
в упор.
     Подтаскивают одну  за другой  шатающиеся кучки  людей, связанных вместе
веревкой.  При развязывании веревки в ответ  на приказ "разобраться!" иногда
случается "непорядок";  какой-нибудь псих начинает ваньку  валять, падает на
колени,  театр тут всякий устраивает: "Братцы, пожалейте! Братцы, пощадите!"
Один так просто всех  насмешил. "Я  сам шел!  --  кричит.  -- Я же  шел, как
положено!" Как  будто  если  сам шел на  расстрел, так его расстреливать  не
надо. Ну,  если сам  шел, так теперь  сам  и  вставай, падло, как  положено!
Давай, ребята, живей! Кончайте этот театр, так  до  утра не управимся!  Иной
раз галопом-галопом,  как  конница-буденница,  по кучам предателей  начинали
работать "максимы",  и  тогда  дело  шло веселее,  хотя  точность,  конечно,
снижалась. Ну, ничего, в яме все сойдется.
     Митя  еще  хотел  распрямиться  во  весь   рост,  еще  надеялся  успеть
выкрикнуть  в  слепящие  фары  красной,  жадной  до  трупов  электрификации,
выкрикнуть что-то, пролаять все-таки  с ощетинившейся холкой,  показать зубы
трупа,  чтобы  запомнили,  когда  отпущенная  без  предосторожностей  кривая
всеобщей диаграммы коммунизма саданула его  по боку и  пошла  дальше, срезая
целый пласт земли и обнажая слежавшиеся эпохи, кости и окаменевшие печени.
     На обратном пути в  Москву Нина делила купе с Любовью Орловой. Она была
очень весела,  хохотала, рассказывала кинозвезде какие-то фронтовые курьезы,
и Люба подхохатывала, прекрасно  понимая, что  у  Градовой  завязался роман.
Наверное,  уж  какой-нибудь летчик-истребитель,  воздушный ас, вся  грудь  в
орденах, кто-нибудь вроде  знаменитого Покрышкина.  Меньше  всего,  конечно,
походил   на   героя   фронтового   романа   некто   сутулый   и   тощий,  в
жеваной-пережеваной   шинелишке,  который   толкался   вокруг   автобуса   с
артистической бригадой до самого отъезда на железнодорожную станцию.
     Когда погасили свет, Нина долго лежала в счастливой  дреме. Все тело ее
вспоминало прикосновения Сандро, и  в глазах стояли его  обожающие, какие-то
ритуальные глаза. Язычник, смеялась она в полусне, из драной  кошки сотворил
себе кумира. Она знала, что он может быть красивым. Когда расстанется с этой
гнусной формой, ничто не помешает ему стать красивым, даже маленькая плешь.
     Она  попыталась представить себе  их будущую жизнь,  закатное,  хорошей
старой меди небо  над вечным  Тбилиси, но  вместо этого вдруг увидела головы
шагающей в темноте колонны, мертвую зыбь голов, и вдруг совершенно отчетливо
поняла, чье лицо мелькнуло перед ней в луче конвойного фонарика. Контрактура
всей кожи, мгновенный и незабываемый спазм.
     Все, что выливалось из сверху лежащих, стекало  на Дмитрия  Сапунова  в
его  последний  час.  Когда  этот  час  прошел,  он  начал  выкарабкиваться.
Отодвигая отяжелевшие  конечности беспардонно сверху лежащих. "Одной-то пули
нам мало, -- бессмысленно  бормотал он. -- Одной-то  пульки-шмульки-фитюльки
нам  маловато..." Пролезал из черного  мрака в  серый  мрак.  Предрассветный
туман прикрыл толстыми  слоями все ночное  дело. Стали вырисовываться стволы
невинных  животных земли  --  деревьев.  Перекликались часовые,  навьюченные
пульками упыри. Сверху с небес гудела боевая слава -- авиация. Все дальше он
уходил, зажимая локтем располосованный рикошетной пулей правый бок. Почти не
скрываясь, проковылял мимо обгорелых печей Харитоновки. С другой ее стороны,
с полевой, видны были привольные,  лежащие  в талых лужах луга. Первые  лучи
из-за бугра осветили  водяные  пятна и заставили их, как в старину, отразить
облака.  Тогда  он упал  в  кусты, на прошлогодние листья,  вдохнул весеннюю
гнильцу и заснул, вызывая серьезный интерес у двух сидящих поблизости ворон.
Тление невинное и тление греховное, казалось,  думали вороны, что  разлучает
вас в космических полях?
     Проснулся он от посвистывания. Незнакомая ему мелодия "Тучи в голубом".
По  вьющейся  поперек  поля и  уходящей к  горизонту  грунтовой дорожке шел,
удаляясь, одинокий солдатик. Он весело  перепрыгивал через лужи  и удалялся,
на плече вещмешочек. Никакого оружия, вот что интересно, подсказала Сапунову
одна из ворон. Солдатик, похоже, возвращался из госпиталя в свою часть.
     Сапунов, подавляя  стон,  поднялся и тяжело побежал  за ним.  Рухнул на
маленькую  спинку,  железными,  может,  еще  трупными  пальцами сжал  горло,
бесповоротно круша хрящи.  За шиворот потянул приконченное так  легко тело к
себе  в кусты. Синь удушья отлилась от  солдатика, он  лежал  с  румянцем на
щеках,  будто  кемарил. Сапунов  залез  в  нагрудный карман,  вытащил  пачку
помятых папирос "Норд", штук десять в  ней было, точнее, одиннадцать; там же
была и зажигалка, сделанная вручную из гильзы бронебойного патрона.
     Сапунов  начал курить и не остановился, пока не выкурил все одиннадцать
штучек. Хорошо  было,  лежишь  рядом  с  каким-то  военнослужащим,  будто  с
корешем, дымишь, в небе над тобой на большой  высоте пролетает международная
авиация.  Потом  вспомнил,  что  не  для  курева  же душил.  Полез в  другой
нагрудный  карман,  вытащил  красноармейскую книжку.  Вот ради этого  душил.
Документика. Ксивка-бурка вещая каурка.

        "ГЛАВА XVII VIRTUTI MILITARI"

     Девятка  больших перелетных гусей  стройным клином заходила на посадку.
Балтийский высокий закат отражался по всей поверхности городского пруда. Эта
поверхность  и  была  посадочной  площадкой для  гусиной  эскадрильи.  Вожак
аккуратно  снижал скорость,  громко  требовал  синхронности: "Делай,  как я!
Делай, как я! Делай, как я!" Для него, видимо, важна была не просто посадка,
а посадка,  выполненная в идеальном стиле,  в полном синхроне. Все остальные
гуси  молчали, стараясь точно  и ритмично повторять взмахи его крыльев. Сели
все  одновременно, с минимальным количеством брызг. Сели  и только тогда уже
загоготали, вознося  хвалу  своему  вожаку.  И  он  теперь  гоготал  наобум,
счастливый и гордый,  встряхивался, нырял  большой головой в немецкое озеро,
выныривал весь  в  брызгах, в лучах заката. Долетели! Привел свою  семью без
потерь и в лучшем стиле!
     Маршал Градов, прогуливаясь вдоль пруда, с интересом смотрел на гусиные
радости.  Прилетели,  должно   быть,  из  Северной   Африки,  от  Тобрука  и
Эль-Аламейна;  не из  долины ли  Нила?  Напрямик, как  требует  тысячелетняя
традиция, невзирая на  зенитный огонь и  воздушные бои,  в  точности  следуя
своему навигатору и  садясь на  поверхность озера в Данцигском  коридоре, не
зная, впрочем,  ничего  про  этот  так  называемый  коридор;  однако  весьма
довольные тем, что очертанья городка не изменились.
     А могли бы ведь измениться, и очень сильно, как,  например,  изменились
очертания  Кенигсберга. Если бы  фон  дем  Боде  не капитулировал,  вряд  ли
удалось бы городскому замку сохранить  свои башни. Волны  "летающих  танков"
Ил-2 вкупе  с гвардейскими минометами  и  с артиллерией всех  трех  основных
калибров  превратили  бы всю эту  готику  в  "плюсквамперфект".  Увы, таковы
обстоятельства  конца игры, ваше  превосходительство  "сумрачный  германский
гений".
     Так  элегически размышлял командующий Резервным  фронтом, прогуливаясь,
как всегда, под бдительным оком  своей  охраны  по берегу городского пруда в
маленьком и вылизанном, несмотря на войну, до последнего булыжничка прусском
городе на спорной германо-польской территории в апреле 1945 года.
     Интересно  превращение  абстрактного, исчисляемого количеством  дивизии
генерал-полковника  фон дем Боде в  конкретного военнопленного человека.  Не
первый раз  наблюдает  Никита этот феномен в ходе  войны.  Прошлым летом при
завершении операции "Багратион"... Сначала ты смотришь на карту, на огромный
"котел",  в котором "варятся"  60  000  окруженных гренадеров Хиттера.  Этот
"котел"  скорее  похож на амебу, он то расширяется на севере, то сужается на
юге. Вокруг амебы день за днем сжимаются стальные пальцы трех  фронтов, трех
отвлеченных   стратегических  понятий  под  именами   "Мерецков",  "Градов",
"Рокоссовский".  Идет  тактическая  игра,  перемещения  колонн,  пересечение
коммуникаций, подсчет процентов потерь... У Хиттера только одно преимущество
--  огромное  болото  под брюхом  амебы. Вели  у  него  есть еще надежда, он
надеется  отсидеться  за  этим  болотом  до подхода каких-то  гипотетических
подкреплений. Однако раньше подходит  "Захаров", и дальше стратегия начинает
стремительно превращаться  в кровь,  пот  и слезы,  в бешеное  сопротивление
других. Тысячи солдат плетут себе из ивняка  эскимосские сетчатые  лыжи и на
них форсируют болотную топь. Хиттер  приказывает  своим гренадерам примкнуть
штыки и  контратаковать. Проходит два дня, и  все кончено, амеба расплющена,
непобедимая еще  два  года  назад  армия  превращена  в  мечущийся  по  лесу
панический  сброд. Победители хлебают суп из брошенных на дороге  еще теплых
вермахтовских  полевых  кухонь,  берут  из ящиков запасенные впрок "железные
кресты",  ставшие среди солдат  своего рода валютой.  Стратегическое понятие
"Бобруйский  котел" в конце концов  превращается в  сомнамбулическую  фигуру
немецкого генерала, одиноко бредущего вдоль дороги и что-то бормочущего себе
под нос.
     У меня в "виллисе" были тогда  Илья Эренбург  и  американский журналист
Рестон.  Мы  остановились  и  пошли  навстречу  потерявшемуся  генералу.  Ни
русского, ни  английского  он не  знал, а  я  забыл  свой школьный немецкий.
Эренбург кое-как слепил фразу: "Кто  вы  такой" --  и расхохотался,  получив
ответ: "Я немец, а не блоха!" Почти по Зощенко. Впрочем, остается на совести
у Эренбурга, поскольку перевод некому было проверить.
     Позднее,  когда  ужинали  в  Бобруйске,  то  есть когда  стратегические
понятия  "Рокоссовский", "Мерецков", "Захаров" превратились  в собутыльников
Костю,  Кирилла, Жору,  начали  говорить  на эту тему, то есть о превращении
военных, стратегических, исторических понятий в судьбу отдельного маленького
человека, и тут же осеклись,  потому  что все сообразили, что приблизились к
опасному пределу. Могучие маршалы побаивались касаться острых тем.
     Никита вспоминал выходящего из бункера, продрогшего, измученного,  явно
очень грязного,  в  нарушение  всех имперских традиций, генерал-фельдмаршала
фон  Паулюса. Клубок распутан, выдергивается последняя  ниточка, на  грязном
снегу  Сталинграда  остается  человечек,  мечтающий  о горячей бане  и смене
чистого белья.
     То  же самое могло случиться и со мной при другом повороте событий, как
это случилось с  Андреем  Власовым, когда он потерял свою армию и был загнан
со  своей  Марией  Игнатьевной  в последний  сарай.  С  каждым  историческим
деятелем это может  случиться. Вообрази себе Сталина, изгнанного из Кремля и
бредущего пешком в Гори. А что произойдет в ближайшем будущем с историческим
понятием,  именуемым "Гитлер"? Немецкие генералы, вроде этого  фон дем Боде,
из  заштрихованных участков карты превращаются  в военнопленных, ну, а я  из
лагерного доходяги с его мучительным  "ну-если-еще-значит-еще" превратился в
грозное  для  немецкого генштаба  понятие  "Градов". Не  следует забывать  и
обратного  движения, я никогда не должен  забывать трагикомической подоплеки
человеческих судеб.
     Акт  капитуляции  соединения фон дем Боде  происходил в городском замке
Шлоссбурга.  Никита  обменялся  с  пленным  генералом  рукопожатием  и  даже
пригласил его  на чай в  кабинет  бургомистра.  Немец не выказывал  никакого
прусского несгибаемого  величия,  наоборот,  был явно благодарен  за  прием,
словоохотлив, как будто напрашивался на дружбу.
     --  Вы  разбили  нас  с помощью  нашей собственной  стратегии  глубоких
танковых клиньев, концентрации  огня и пехотной массы. Оставьте нам хоть это
утешение, маршал Градов!
     Никита благосклонно кивал, оставлял  разбитому  врагу  хоть  это  малое
утешение, подмечал,  с каким  явным наслаждением  пленный  генерал-полковник
обсасывает ломтик лимона.
     -- Маршал Градов, вы не прикажете меня  расстрелять,  если  я задам вам
один личный вопрос? -- спросил фон дем Боде.
     Никита тут же понял, что это  будет вопрос о лагере.  Разумеется, немцы
знали, что я провел четыре  года в заключении. Интересный типус этот фон дем
Боде, по его вопросу можно уже судить, как он сам будет себя вести в лагере.
     В этот как  раз момент доложили, что за генералом прибыли представители
военной разведки,  и двум джентльменам,  советскому и нацистскому,  пришлось
распрощаться.  Перед  уходом  фон  дем  Боде  обвел  ясным  взглядом  стены:
прощайте,  мол, тевтонские скрижали. На прощанье Никита отдал  ему честь и с
удовольствием увидел, что, пока немец шел по анфиладам, все его ребята брали
под козырек.
     Вооруженные  силы  должны   держать  свое  достоинство  не  только  при
поражении, но и в разгуле победы.  То, что сейчас происходит, это чудовищная
деградация армии. И нации! Позор нам всем, русским! Позор нашей цивилизации!
За танками мчится толпа мародеров  с мешками! И это мы, которые  так классно
защищались!  Агиттреп  опять  нравственно  разлагает  народ!   Сначала  была
бдительность  и всеобщий донос, сегодня --  эта  грязная  идея  неудержимого
мщения! Отовсюду, из всех щелей, из газет, из радио, от политруков, лезет на
обалдевшего от четырехлетнего грохота бомб солдата эта подлость,  и  все мы,
включая и меня самого, отвечаем за это.  Не я  ли орал: "Не давать передышки
гадам"? Да  ведь  и  нельзя было  давать  передышку. Однако  именно  из этой
неудержимости и для поддержания оной это и возникло:  мстить! Ярость и жажда
-- жажда! -- мщения! Разотрем их всех в пыль! Бей, насилуй, бери трофеи,  то
есть грабь! И совершенно понятен  циничный "социальный заказ".  Разнуздать в
солдате  мародера  --  значит, сделать  его  бесстрашным, свирепым варваром,
значит,   такой    ценой   приблизить   цель    --   окончательный   разгром
дезорганизованного врага. Ну, а если глубже копнуть, то  можно увидеть нечто
еще  более подлое и зловещее, осуществляемое, возможно, бессознательно, но с
присущим  этой  банде  точным  инстинктом