а  "Москва"  и дом Совнаркома,  в  глубине смутно, сквозь
сумерки  выделялись колонны посольства нашего нового могучего  союзника США,
окна затемнены, но  наверху сквозь  щелку пробивается узкая полоска света --
кто  там сидит?  Дипломат, разведчик, офицер связи?  --  двинулась вверх  по
улице  Горького, сквозь  аллею  затемненных массивных домов, и  вот  он, мой
нынешний "дом", который  я обхожу стороной, вот его верхний этаж, семь  окон
моей квартиры -- там сейчас, должно  быть,  Борис IV занимается с гантелями,
наращивает  мускулатуру,  и тихая  Верулька сидит  с  книжкой  в  кресле,  и
Вероника,  должно  быть,  у себя перед трюмо,  в страданиях  "бальзаковского
возраста",  может  быть,  даже  и  с коньячком,  -- пошла вверх, все  больше
набирая  скорость,  все дальше  уходя  от "сердца родины", в сторону полей и
холмов завтрашнего боя.
     Никита посмотрел на профиль своего шофера. Васьков немедленно дрогнул в
ответ, как бы с полной готовностью спрашивая: какие будут уточнения, товарищ
генерал-полковник? Следи  за  дорогой,  Васьков,  никаких  уточнений, просто
изучаю.  А чего же  изучать-то, Никита  Борисович, я теперь весь перед вами,
как на  ладони. Ну вот я  и смотрю, как бы  с  ладони тебя  не  сдуло. Есть,
товарищ генерал-полковник!
     После позорного выступления Ереся в расположении 8 авиаполка  в декабре
прошлого  года  Никита  однажды,  оставшись  в  блиндаже наедине,  вырвал  у
Васькова из рук тальяночку и в буквальном смысле припер к стене с пистолетом
под горло.
     --  Ну-ка,  рассказывай,  Васьков,  все  по  порядку  о своих  делах  с
особистами!
     Что  оставалось делать, если вся жизнь твоя завязана на этом  необычном
человеке, все, можно сказать, скромное материальное благополучие?
     -- Пистолетом  не надо  стращать,  товарищ генерал-полковник,  пули  не
боюсь,  а вот лучше впрямую  поставить вопрос  о моей  к вам исключительной,
многолетней преданности.
     Да, еще в Хабаровске заставляли стучать на вас, но я  так стучал, чтобы
вам  не  вредить.  Да,  к  Веронике  Александровне  подсылали  после  вашего
несправедливого  ареста,  однако  я  так действовал,  чтобы  матери-одиночке
только помочь, и не только  пальцем  к  ней  не  притронулся, но,  напротив,
отпугивал  других  желающих.  Признаюсь,  товарищ   генерал-полковник,  они,
чекисты, меня сразу же к вам  после освобождения приткнули, однако ж  я  так
действовал,  что всю им  стратегию  сбивал. Например, передал по  инстанциям
якобы ваши размышления о ценности Сталина.
     -- А о бездарности товарища Ворошилова не передал? --  спросил  Никита,
зорко  щурясь  на  своего  незаменимого  стукача.  Пистолет  он  давно  уж с
васьковского горла  снял,  однако  в кобуру не убрал, положил перед собой на
стол.
     -- Ну что вы, Никита Борисович,  как  можно! -- воскликнул Васьков. Эту
сугубо интеллигентскую интонацию подслушал, должно быть, в Серебряном Бору.
     Никита усмехнулся:
     --  А  напрасно не передал,  Васьков. Для того  и  было высказано,  для
передачи.
     У Васькова дрогнули брыла, щенячьим восхищением засветились глазки.
     -- Значит, давно уже расшифровали, Никита Борисович? Малость играли  со
мной, да?
     --  Теперь  играть  не  будем,  --  сказал  Никита  тем  своим  недавно
появившимся,  "фронтовым"  тоном, который  не  оставлял несогласным  никаких
шансов. -- Теперь все будет всерьез, Васьков!
     Васьков трепетно подался вперед, понял, что не выгонит, вшей  кормить в
окопы не пошлет.
     -- Да я, товарищ генерал-полковник, ради вас на все готов!
     -- Что же, посмотрим.
     Никита закурил  папиросу,  прогулялся по директорскому  кабинету  (штаб
стоял в  усадьбе совхоза),  потом подошел  к  Васькову,  в истуканской  позе
сидевшему у стола, заглянул в болотные глазки;
     -- Капитану Ересю  тут  у нас  нечего делать. Слишком  старается  -- на
собственную жопу.
     -- Понял, -- шепнул в ответ шофер. -- Понял и знаю, как сделать.
     -- Ну, хорошо, Васьков, -- усмехнулся Никита. -- Сделаешь, когда скажу.
     Дня  через  три после  начала  наступления  командующий со  всей  своей
кавалькадой прибыл  в  расположение 24  пехотного батальона.  Подразделение,
вернее, то, что от него осталось, пыталось отдышаться среди холодных пепелищ
некогда  раскидистого  села.  Узнав,  что  батальон  потерял  в  наступлении
политрука и  что без пополнения завтра  они  никак не смогут  выполнить свою
задачу, Никита обнял комбата,  мохнатобрового, с торчащими из ушей и ноздрей
пучочками волос человечка, за плечи:
     --  До  завтра,  комбат.  Получишь  два  броневика и  роту  моряков,  а
комиссара... комиссара я тебе пришлю. -- Он  оглянулся на свиту в своей, уже
всем известной, быстрой задумчивости, за которой обычно следовали мгновенные
и непререкаемые "градовские" решения. --  Вот тебе политрук!  Капитан Ересь,
до особого распоряжения откомандировываетесь к майору Духовичному.
     Свита   на  мгновение  застыла  в  прекрасной  немой   сцене.  Чекиста,
"особняка", который вроде бы был вне обычного подчинения, с которым все, так
или  иначе, осторожничали,  главком одним  махом  отправляет на передовую, в
завтрашнюю  убийственную  атаку!  Главком же  позволил себе  удовольствие  в
течение нескольких секунд  лицезреть игру кровеносных сосудов на лице своего
соглядатая. Капитан Ересь, покачиваясь, нырял из  неслыханного возмущения  в
ледяной  ужас,  а  оттуда уже дрейфовал  в  сплошную  синюшную зону гибели и
отчаяния.  Вот  это  тебе  за  всех, кого ты  допрашивал,  а может  быть,  и
расстреливал, от имени всех, на кого ты  стучал, с приветом от всех, кому ты
душу  изломал вербовкой. Теперь придется тебе  с пистолетиком личный  пример
подавать, "за Родину, за Сталина!", сучий потрох!
     На  обратном  пути с передовой  старшина Васьков, мигая всем, чем можно
мигать,  то  есть и  носом,  и  бровями, и  округлым,  как уральский  валун,
подбородком, неслышно шептал:
     -- По гроб жизни не  забуду, Никита Борисович! Верным оруженосцем вашим
лишь позвольте остаться, не пожалеете!
     -- Прекратить мерлихлюндию, Васьков! -- строго сказал Никита.
     --  Слушаюсь,  товарищ  генерал-полковник! --  радостно гаркнул "верный
оруженосец".
     С  этим теперь  было все ясно.  Далее  следовало укрепить своими людьми
весь штаб, всю  канцелярию и всю  группу охраны и связи. Свой человек  давно
уже у  него сидел "зампотылом" -- не кто  иной, как генерал-майор Константин
Владимирович Шершавый.  С  последним  главкому точно пришлось иметь нелегкое
объяснение,  в результате чего  "дивный вестник"  вошел  в  разряд вернейших
градовцев.  Своих, а  иной раз "своих" Никита определял  на глазок, в полной
уверенности,  что "глазок"  его никогда не ошибется,  он  продвигал на посты
комкоров и комдивов, старался пронизать ими весь свой комсостав до полкового
уровня.
     Собственно  говоря,  этим же  занимались  все  большие  "шишки"  войны,
главкомы армий  и  фронтов. Считалось вполне естественным,  что военачальник
вырабатывает  свой собственный  костяк  армии или фронта. Центр  если  и  не
поощрял этого, то молчаливо не препятствовал. Неизвестно только, был  ли и у
других  главкомов  тот  же  прицел,  что  и  у  Никиты, --  свести "стук" до
минимума, вытравить из  ближайшего  окружения  чекистскую  коросту. Так  или
иначе, после первого полугода на  посту главкома Особой ударной армии Никита
добился  своего: вокруг  него  стояли  верные  или  казавшиеся  ему таковыми
"крепкие мужики" и "не хамы".  Подразумевалось, что и не стукачи, ну,  а так
как без стукачей в Красной Армии невозможно, то делалось так, чтобы они, эти
совсем уж необходимые стукачи, работали на своего дядю, а не на чужого.
     Все эти градовские люди смотрели  на своего молодого главкома -- Никите
еще не  было и сорока двух лет -- с восхищением, но без "мерлихлюндии", были
ему верны -- или так ему опять же казалось, -- решительны и не трусливы. Все
они знали, что Градов пойдет еще выше, что ему уже прочат Резервный фронт, а
это означает,  что и все они продвинутся  вслед за  ним,  к  новым  кубикам,
ромбам и шпалам, а может быть, и к неведомым звездам, ибо шли уже  разговоры
о возможном  возврате  армии  и флота к дореволюционным  знакам различия, то
есть   о  превращении   красного  комсостава   в   миллион  раз   обосранное
"золотопогонное  офицерство".  В  редкие дни  затишья  командарм пускался  в
лыжный забег по проложенной загодя конвоем лыжне. Он отменял сопровождение и
брал с собой только  любимую собаку, крутолобого тугодума лабрадора по имени
Полк. Ни в коем случае не Полкан, черт вас побери! Не смейте звать фронтовую
собаку презренной дворовой кличкой! Скользя со все нарастающей скоростью, со
все большим размахом  рук  вдоль  кромки  леса, Никита  старался не обращать
внимания  на постоянно маячивших  в отдалении "волкодавов" своей охраны. Ему
хотелось хоть в эти редкие минуты  почувствовать одиночество. Штабные, может
быть, предполагали,  что, вот так отдаляясь,  Градов  продумывает дальнейшие
удары   по  фон   Боку   и   Рундштедту,   между   тем  всемогущий   владыка
трехсоттысячного воинства  старался  прежде всего разогнать по  жилам кровь,
прочувствовать каждую свою мышцу, пальцы, шею, грудь, длинные мускулы  спины
и черепаший панцирь живота, мощных  львят под  кожей плеч, ритмично играющих
дельфинов в  скользящих  и  летящих  ногах.  Иными словами,  во  время  этих
одиноких тренировок он пытался  хоть ненадолго выбраться из  командармовской
шкуры,  отрешиться от военно-политического значения своей персоны, вернуться
к  своей  сути  или  хотя бы  к этому  страннейшему  кожно-мышечно-костяному
контейнеру, в котором путешествует его суть.
     Неясные  эти и, казалось,  столь необходимые для  самоосознания чувства
постоянно отвлекались звуками близкой войны: то прогревающимися за березовой
рощицей танковыми моторами, то отголоском внезапно вспыхивающих на передовой
артиллерийских  дуэлей, то  нарастающим, и отлетающим,  и снова  нарастающим
ревом сцепившихся в небе самолетов... Война -- тысячи кожно-мышечно-костяных
контейнеров  живой  сути,  каждый  в путанице  своих собственных  рефлексов,
страхов и надежд, ежедневно встают и бегут навстречу летящим к ним миллионам
отшлифованных кусочков металла, не вмещающих никакой сути, кроме взрывчатки.
Каждую минуту происходят тысячи трагических -- или элементарных? -- стечений
обстоятельств, соединения скоростей и остановок, движений влево или  вправо,
падений или  подъемов, совпадений с неровностями  земли, соединение  секунд,
мгновений,  и  живое сталкивается с  неживым, плоть  налетает  на  сталь или
догоняется сталью, разрывается ею, с ревом или молча исторгает из рваных дыр
вслед за  мгновенно исчезающим паром  крови  свою личную, неповторимую суть,
которая тут  же растворяется  в черных клубах  стоящего  на весь охват  неба
пожарища.  "Дальнейшее --  молчание", если,  конечно,  не считать гниения  и
мерзких запахов,  которые  вопиют. К кому, к  чему? Странно, но  я,  столько
махавший саблей, стрелявший во все стороны из всех видов стрелкового оружия,
я, косвенный, нет, прямой виновник гнусных расстрелов полосатогрудой братвы,
я, едва  не загнувшийся  в плену красно-фашистской  банды,  я, отдавший  всю
жизнь  войне,  до  сих  пор,  до  вот этой, второй  Отечественной,  позорной
сталинско-гитлеровской, что-то  не очень-то  постигал  подлинный смысл этого
человеческого занятия.  Может быть,  виной тому  бесчисленная  теоретическая
литература,  которой   я  так  самозабвенно   в  тридцатые  годы  увлекался?
Наукообразная игра в солдатики?.. Побывавшие недавно в  расположении  Особой
ударной армии связные офицеры  союзников,  узнав, что  командующий  свободно
читает  по-английски, оставили ему охапку  журналов  "Тайм" и  "Лайф". С той
поры  Никита  сохранил  привычку  с  любопытством  пролистывать  глянцевитые
страницы,  полные  снимков  со всех театров боевых действий  Второй  мировой
войны. Там -- за пределами России -- пока что преобладали водная и воздушная
стихии. Американская морская  пехота на огромных пространствах Тихого океана
высаживалась  на клочки суши, имена которых звучали, как гимназические мечты
двенадцатилетнего  Китки  Градова:  Соломоны,  Маршаллы,   Новая   Гвинея...
"Летающие тигры", "томагавки", "небесные ястребы", "кобры",  бомбардировщики
с  раскрашенными  под акульи  пасти кокпитами атаковали японские  позиции на
Филиппинах. Камикадзе целились в гигантские авианосцы. В Атлантике англичане
отбивали  свои  конвои  от немецких подводных хищников.  Много было  снимков
морских спасательных операций. Спасали своих, спасали и чужих. Экипаж только
что потопленной  подлодки среди  пляшущих  волн плыл  в  пробковых жилетах к
английскому эсминцу. Лица немцев поражали спокойствием, иные даже улыбались,
видимо, были уверены, что англичане вытащат их из воды, а не пройдутся им по
башкам  пулеметной  очередью.   Увлекательная,  почти   мальчишеская,  почти
спортивная  война!  Какое отношение  она  имеет  к нашей бесконечной  грязи,
гнили, гною, ошеломляющему по масштабам и  непримиримости уничтожению плоти?
Сухопутная война  в Африке тоже выглядела весьма  увлекательно.  Там явно не
было тесноты. На фоне огромных пустынных горизонтов -- атаки редких танков и
стрелков в блюдоподобных касках  и шортах до колен. Артиллеристы обслуживали
орудия голые по пояс,  стало быть, одновременно  можно  было  и  воевать,  и
загорать.  Патрули  въезжали  на  открытых  броневичках в  древние  арабские
города; за зубчатыми стенами угадывались  дивные мордашки, до глаз прикрытые
чадрой.
     "Лайф" преподносил серию снимков о прошлогодней победоносной кампании в
Абиссинии.  "Капитуляция  герцога  Аоста  оказалась  кульминационным пунктом
восточноафриканских  операций.  19   мая  в   Амба-Алачи  итальянская  армия
численностью   19    000   сложила    оружие.   Вице-король   Абиссинии    и
главнокомандующий  итальянскими  силами  в  Восточной  Африке  с  пятью  его
генералами  и  штабом   сдались  последними.  Вы  видите  герцога   Аоста  в
сопровождении английских офицеров выходящим из пещеры, где располагалась его
штаб-квартира.  Потерпевшим поражение войскам были оказаны воинские  почести
перед строем шотландского полка "Трансвааль".
     Герцог Аоста был длиннее всех длинных англичан и довольно нелеп в своих
тонких  крагах. Он шел рядом с улыбающимся  английским командующим  и что-то
тому увлеченно  объяснял, очевидно, причину поражения своих  войск. За  ними
вперемешку двигались английские и итальянские офицеры. И те  и другие были в
легком светлом обмундировании. Многие англичане  -- в шортах. Один полковник
в классической позе держал под мышкой свой стек. Итальянцы, как проигравшие,
держались несколько более  скованно, чем победители,  хотя, казалось, именно
им  принадлежала  в этом краю роль  хозяев,  англичане же явились  в  гости.
Герцог Аоста сжимал  в левой руке перчатки.  Не исключено, что он в принципе
не  очень-то был разочарован создавшейся ситуацией: лучше все-таки попасть в
плен к британским колонизаторам, чем к абиссинским дикарям. Его войска между
тем  маршировали  перед   строем  шотландских  гвардейцев.  Потом  шотландцы
маршировали перед его войсками. Разница заключалась в том, что первые  несли
в  руках  ружья, тогда  как у  последних  руки отдыхали.  Играли шотландские
волынщики и итальянские трубачи. Никита показывал эти снимки  своим штабным,
и  те  шумно  хохотали. Женевская конвенция,  тудыт ее горохом! Никита  тоже
улыбался. А между тем так и  должны завершаться  цивилизованные войны, черти
полосатые! Партия сыграна, гроссмейстеры  останавливают  часы,  обмениваются
рукопожатием.
     Цивилизованные войны,  элегантные  мясорубки.  Суть  войны,  которой я,
мальчик   из  династии  русских  врачей,  отдал  всю  свою  жизнь,  все-таки
выявляется  здесь,  где  пленных  гонят  как  грязный  скот  и  при   первой
возможности просто избавляются  от  них, все мы знаем как;  где  идет террор
гражданского населения, где мы  уходим, за собой поджигая и  взрывая все, не
думая  о  тех,  кто  остается,  а потом  возвращаемся  и видим  плоды  своей
жестокости и адской  жестокости врага, все  те  же гниль и  вонь, чудовищное
уничтожение плоти... ради чего, ради спасения родины или ради победы Сталина
над Гитлером?.. А теперь, когда  эти великолепные вояки, тевтоны, взялись за
массовое уничтожение еврейских детей и старух... вы  по-прежнему настаиваете
на джентльменстве, учредители конвенций?
     Он   умерял   свой  бег,  тормозил  и,  наконец,  останавливался  среди
заснеженных сосен и берез, горячий и румяный. И, как  всегда после выхода из
лагеря,  немного ожесточенный.  Это  почти  незаметное,  как  ему  казалось,
лагерное ожесточение было, очевидно, все-таки заметно окружающим.  Не раз он
спотыкался  о взгляды  людей, как  будто  понимавших и боявшихся. Немедленно
возвращался Полк, трогал лапой, подставлял свою крутую лбину. Никита ободрял
пса ласковой трепкой за ушами:  "Хороший пес, хороший, немного туповатый, но
это бывает среди солдат"...
     То, что  я делаю, противоречит  моему предназначению. Мне предназначено
было стать врачом, как отцу моему, деду и прадеду, я должен был заботиться о
человеческой твари,  а не посылать тысячами на убой. Однако если я делаю то,
что я делаю, значит, таково и было мое предназначение, не так ли?
     Ну-с,  поздравляю,   блистательно   завел   самого   себя   в   "котел"
предательской логики. Теперь выбирайся! Он смотрел  на часы и, сильно махнув
сначала  левой, а потом  правой  лыжей,  поворачивал  назад.  Немедленно меж
стволов   или    из-за   ближайшего   бугра   появлялась   охрана,    верные
"волкодавы"-автоматчики.   Разумеется,  они  всегда  присутствовали.  "Князь
войны" возвращался в свои владения.
     Тут следует еще добавить, что к его блистательным сорока  двум  годам у
генерал-полковника   Никиты  Градова  развился  исключительный   эротический
аппетит. Молодых баб  вокруг было немало -- медсестры, связистки, секретарши
службы тыла,  летчицы полка ночных бомбардировщиков, -- и  все  они знали об
этой  слабости своего  любимого  командующего, и  многие, ох, знали об  этом
совсем  не  понаслышке.  Дальневосточные,   однако,  впечатления   оказались
незабываемыми.  Месяц   назад  Никита  послал  Васькова  за  Тасей,  и  она,
разумеется,  тут  же  приехала и  очень  быстро  освоилась  в  роли  главной
фронтовой спутницы героя, продолжая и в самые интимные минуты называть его с
исключительной услужливостью  на  "вы"  и Никитой  Борисовичем. Ну, только в
самые уж  разынтимнейшие моменты  позволяла себе  Тася  забирающее  за душу:
"Ой-е-ей, Ники-и-итушка-а-а Борисо-о-ович".
     Так   жил  красный  герой  и   бывший  зек,  молодой   полководец   все
разворачивавшейся мировой войны. Каждую минуту  он должен был держать  в уме
все свои позиции, тылы и фланги, а также воздушное пространство над головой,
и  как  водитель за  рулем  начинает ощущать автомашину продолжением  своего
тела,  так  и  Никита  уже  вбирал  в понятие  своего "я" все многие тысячи,
находившиеся  у  него в подчинении, всю  технику и  весь  боезапас и нередко
мысленно, а порой и вслух употреблял такого рода выражения: "левое мое крыло
выходит к Ржеву, в то время как правое мое крыло охватывает Вязьму".
     И только один маленький  отряд полностью выпадал  из  этого охвата  его
крыльев  -- его  собственная  семья.  Они,  казалось,  эти трое,  в  большой
квартире на улице Горького -- генеральша Вероника, Бобка  IV  и  Верулька --
совсем к его нынешней жизни не относились, принадлежали вроде бы прошлому, в
котором некий  фантом, именуемый Никитой  Градовым, хоть  и существовал,  но
все-таки не был еще настоящим  Никитой, то есть  командующим  Особой ударной
армии. Все больше  сгущались  сумерки за кормой идущего  к фронту броневика,
тускнела косо лежащая над крышами раскаленная шпала заката. Москва уходила в
таинства светомаск