-- Послушайте, Тэлавер, отойдите от окна со своей трубкой, -- сказал из
глубины комнаты Джеффри Пэнн, помощник посла по политическим вопросам.
     --  Боитесь,  что  мой  огонек  заметит  какой-нибудь  ас люфтваффе? --
усмехнулся полковник.
     --  Боюсь, что вас заметит  патруль с улицы  и нам придется тащить свои
дринки в бомбоубежище, -- хохотнул Пэнн.
     Несколько  дипломатов и  гость,  знаменитый  журналист  Тоунсед Рестон,
коротали время  в затемненной гостиной. Единственная слабо светящаяся в углу
под  кремовым  абажуром лампа  придавала  помещению  особый уют  осажденного
комфортабельного отеля. Этому также способствовала батарея бутылок, сифоны с
содовой, ведерко со льдом, словом, то, без  чего не завяжешь джентльменского
разговора о политической ситуации.
     --  Ну  что, помахал  тебе Сталин из  своего Кремля, Кевин?  -- спросил
Рестон,  когда  длинная  фигура  Тэлавера  отошла  от окна и приблизилась  к
маленькому бару, чтобы сделать себе очередной дринк. Они были приятелями еще
по Гарварду,  не раз  пересекались  во  время той  войны,  что до  недавнего
времени именовалась Великой, а нынче, похоже, будет  просто "первой", вместе
колобродили по  Парижу в те  первые сумасшедшие  послевоенные годы. Потом их
дорожки  разошлись, и  Рестон,  добравшись сразу после  открытия  Восточного
фронта  до  Москвы,  очень  удивился,  найдя  в  составе  посольства  Кевина
Тэлавера, да к тому же еще и в чине  полковника.  Оказалось, что тот все эти
годы работал в каком-то сугубо теоретическом отделе Пентагона, да  к тому же
стал  большим знатоком  Восточной  Европы и России,  защитил  диссертацию по
российской истории,  овладел русским языком со всеми его жуткими склонениями
и наклонениями.  Последнее обстоятельство наполнило Рестона черной завистью:
в который  раз  он  уже приезжает сюда, русская  тема и  сделала, собственно
говоря, ему имя,  а до сих пор  не  может  связать десяти слов в  отчетливую
фразу. Тэлавер, побрякивая кубиками льда в стакане, приблизился к обществу и
сел в глубокое кресло, выпятились вверх донкихотовские колени.
     -- Сталин пропал, -- сказал он. -- После той речи  третьего июля, после
того, хм, библейского обращения к народу -- "братья и сестры", видите  ли, с
того дня о нем ничего не слышно, никто не видел его во внешнем мире, ужасно.
     -- Что же в этом ужасного, Кевин,  позволь тебя спросить? -- усмехнулся
Рестон. -- Народ не видит своего дракона, некому приносить жертвы?
     --  Речь сейчас идет  о другом, -- возразил Тэлавер. -- Так  или иначе,
дракон оказался  лидером  этой великой страны, всей русской цивилизации. Для
миллионов людей  он  был символом  могущества  страны, и вот  сейчас,  когда
страна  разваливается,  символ  исчез. У меня такое ощущение, что он  просто
празднует труса, боится за свою шкуру. Это трагедия!
     -- А по  мне,  так  эти "наци" и "больши" -- одного  поля ягоды.  Я  их
ничуть  не жалею, этих  "больши",  -- заскрипел Рестон.  --  Конечно,  народ
страдает, но,  если  в  результате развалятся обе  преступные  шайки,  я  не
заплачу.
     -- Прости  меня, Рест (так  они  в  Гарварде  называли  его,  чтобы  не
возиться с  неудобным  Тоунсендом,  из которого  при сокращении  возникал то
"город",  то  "песок"),  прости меня,  но  разница между "наци"  и  "больши"
все-таки  есть. Увы, они  не могут развалиться одновременно, а "наци" сейчас
стоят под Москвой, а не наоборот; в этом и есть разница.
     В других креслах в  это  время  дипломаты говорили  о  катастрофическом
положении на фронте.  Джеффри Пэнн пересказывал содержание последних сводок,
полученных послом.
     -- Группа армий "Центр" под командованием генерал-фельдмаршала фон Бока
сконцентрировалась для окончательного штурма Москвы. В ее составе почти  два
миллиона  войск,  две  тысячи  танков,  огромное  количество артиллерии.  Ей
противостоят разрозненные и деморализованные  паническим  отступлением армии
русских,  в  которых  нет  и половины  их  штатного  состава.  Линия  фронта
фактически отсутствует, многие дивизии попали в "котлы". Немцы не знают, что
делать с огромным числом пленных. Ходят слухи о капитуляции целых соединений
в  полном составе во  главе  с генералами.  В воздухе  полное  превосходство
люфтваффе.  Танки красных  не  выдерживают  ни  малейшего соприкосновения  с
немецкими   бронированными   кулаками.  Немцы  жгут   их  сотнями.  Поражает
оперативная беспомощность советских полководцев. Словом,  полный развал. Как
бы нам не  пришлось, джентльмены, наблюдать парад вермахта  прямо под нашими
окнами.
     Рестон ничего  не ответил  Тэлаверу. Краем уха он  слушал Пэнна, и  ему
хотелось  подключиться к  той, другой группе, где  в  этот момент  проходила
главная информация. Кевин  же, очевидно, был настроен на рассуждения  общего
порядка.
     -- В общем, Рест, должен тебе  сказать, что я вовсе не буду в восторге,
если над Кремлем вместо полностью красного флага поднимется тоже красный, но
с белым кругом и черным  пауком в середине, -- продолжал  Тэлавер. -- Помимо
всего  прочего, я, ты знаешь,  никогда не делал  секрета  из  своей любви  к
России, к ее литературе и истории, и мне  вовсе не хочется, чтобы этот народ
превратился в стадо "унтерменшей" согласно нацистской доктрине.
     --  Кевин!  -- громко обратился  тут Джеффри  Пэнн.  -- Это правда, что
Сталин за несколько лет до войны уничтожил массу своих генералов?
     --  Истинная  правда, --  ответил  Тэлавер,  но  тут  поднялся  Рестон,
обрадованный тем, что беседа вернулась в общее русло.
     -- Я могу вам  рассказать об этом лучше Кевина. В тридцать седьмом году
я освещал московские show trials .
     Показательные процессы (англ.)
     Он  начал  говорить о событиях всего лишь  четырехгодичной давности,  о
том, как приехал тогда в Москву и как сначала  ничего не мог понять, а потом
пришел к простейшей отгадке, стал ее прикладывать ко всем  сложным советским
ситуациям, и все совместилось.  Отгадка  состояла  в том,  что если  страной
правит  банда, то  и  все  неясности  надо  объяснять  простейшей  уголовной
логикой. Он завладел аудиторией, но в этот момент быстро вошла,  едва  ли не
вбежала  секретарша  посла Лоренса  Стейнхардта  миссис  Свенсон и  принесла
сенсационную новость:  только что, вообразите, джентльмены,  почти  в девять
часов  вечера, послу в его  Refuge  звонили из Наркомата  иностранных дел  и
сказали,  что  в  связи   с  осложнением   ситуации   на   фронте  некоторые
правительственные   учреждения   и   иностранные   посольства   могут   быть
эвакуированы  в  Куйбышев.  Куйбышев,  джентльмены,  это  восемьсот  миль  к
востоку, в заволжских  степях, нечто вроде Небраски, но там  до сих  пор,  я
полагаю,   бродят   кочевники.   Словом,   наркомат   предложил  нам  срочно
подготовиться к отправке. Кроме того, прошу меня простить за вторжение в ваш
столь уютный "мужской клуб",  однако человек из наркомата, его имя, кажется,
мистер  Царап,  настоятельно  просил  или,  если угодно, требовал  во  время
воздушной тревоги спускаться в бомбоубежище.  В связи  с этим посол хотел бы
подчеркнуть обязательность его уже сделанных на этот предмет распоряжений.
     --  Могу  я  вам  чего-нибудь налить  в  связи в этим, Лиз?  -- спросил
Джеффри Пэнн,  но в это время снова забухали зенитки,  совсем близко на этот
раз,  как будто  с крыши "Националя" или со двора университета;  даже сквозь
плотные шторы  затемнения стало заметно, что  небо снова озарилось зловещими
сполохами.
     Дипломаты неохотно  вылезали из удобных кресел. Теперь придется торчать
несколько часов  в подвале, хотя вероятность попадания бомбы  на  самом деле
весьма незначительна. Не более значительная, чем спуск немецких парашютистов
на  лужайку  в  Refuge,  предположил Джеффри Пэнн. Он,  как и  многие другие
сотрудники посольства, почти открыто высмеивал исключительную дальновидность
"нашего   адвоката"  --  так   они  называли  непрофессионального  дипломата
Стейнхардта.  Едва лишь  началась война  между  Германией и  Россией,  посол
немедленно  приступил  к  строительству комфортабельного  убежища  в  сорока
километрах от  Москвы на реке Клязьме. Практическая  деятельность посольства
почти  заглохла. Посол, очевидно, решил  пересидеть смутное время за высоким
забором  в  стиле  фортов   Дальнего  Запада.  Если   только  не   спустятся
парашютисты, шутили дипломаты. Или не  ворвутся индейцы, добавлял кто-нибудь
особенно  ехидный. Так или иначе,  приходилось  подчиняться. Кое-кто проявил
хорошую  предусмотрительность, засунув в карман  бутылочку "Johnny  Walker".
Кевин Тэлавер забежал в свой офис, чтобы запастись  чтением. Рестон подождал
его в коридоре.  Тэлавер выскочил со стопкой старых книг под мышкой. Оба они
посмотрели друг на друга  и подумали одновременно одно  и то же: "Этот малый
еще совсем неплохо выглядит".
     Рестон посмотрел, что за  книги тащит  с собой в бомбоубежище  Тэлавер.
Это была в основном поэзия: Пушкин, Тютчев, Элиот...
     -- Ты -- самый странный полковник из всех, кого я  встречал в жизни, --
улыбнулся Рестон.
     -- Блажен, кто  посетил сей  мир в его минуты роковые, -- явно рисуясь,
произнес Тэлавер по-русски.
     Из  всей этой фразы Рестон поймал только слова "мир" и "минуты". Чертов
язык!
     Они  догнали остальных  уже на  лестнице. Инструкция запрещала во время
воздушных  тревог  пользоваться  лифтом.  На  нижнем  этаже  Рестон  заметил
небольшую дверь с надписью "выход". Он приотстал на несколько шагов, а когда
вся группа скрылась за поворотом, повернул набалдашник дверной ручки.  Дверь
совершенно  непринужденно  открылась,  и  через  мгновение старый авантюрист
оказался на улице, вернее, под аркой проезда, соединяющего посольский двор с
Манежной площадью.
     В первый миг ему показалось, что он вышел не  в Москву, а в какой-то не
вполне реальный карнавальный город.  Небо  трепетало  сполохами, смешивались
стихии  воздуха  и  огня,  из полного  мрака вдруг,  словно  на  фотобумаге,
проявлялись башни Кремля, ревел  звуковой шторм, в котором слышались и басы,
и дисканты разрушительных средств, временами вдруг посреди урагана возникали
паузы  полного  молчания, и они, как отсутствие чего бы то ни было, поражали
еще больше, чем рев.
     Рестон старался, чтобы звук его шагов совпал с грохотом и ревом налета,
а само продвижение мимо милицейского поста -- с моментами мрака. Ему удалось
незамеченным  выйти из-под  арки,  пройти мимо  затемненного  "Националя"  и
завернуть на  улицу  Горького.  Эту улицу  он долго  и упорно называл старым
именем -- Тверская, пока не перевел новое  название на английский. С тех пор
стал величать главную улицу столицы победившего социализма на свой лад,  the
Bitter  Street -- Горькая улица, что звучало,  с  его  точки  зрения, вполне
уместно.
     Рестон  любил   такие   неожиданные   отрывы  от  расписания  солидного
журналиста   с  его  приемами,  коктейлями,  запланированными   интервью   и
пресс-конференциями.   Именно   такие   внеординарные   моменты,   вспышечки
tout-a-coup,  впечатлений,  делали  его  репортажи  необычным   явлением   в
журналистике.  Сегодняшний  спонтанный  отрыв просто  привел его в  восторг.
Значит, еще не постарел, черт возьми, если позволяю себе такие  штуки, думал
он, быстро шагая  вверх по Горькой  улице.  Подошвы его  будто летели, мышцы
будто звенели  от  восторга, он  будто  ждал  какой-то  волшебной встречи, о
которой  якобы  мечтал  всю  жизнь,  он  будто  бы  к  ней  с  каждым  шагом
приближался.  Возле  здания телеграфа  к его  ногам  упала  дымящаяся гильза
зенитного снаряда.
     Вдруг  откуда-то  прорезался  милицейский свисток,  потом  послышалось:
"Стой!",  в  очередном всполохе  мелькнул  приближающийся мотоцикл, зажглась
фара.  Он решил во что бы то ни стало не попадаться и побежал.  Иначе  опять
загонят в бомбоубежище, думал он,  не зная,  что речь в подобной ситуации --
ночь,  тревога,  налет, патруль, убегающий  человек -- может пойти  совсем о
другом, а именно о  пуле в спину. Он не  знал, что в  Москве повсеместно вот
уже несколько  недель распространяются призывы к бдительности, что все, даже
школьники,  высматривают немецких  шпионов, которые  якобы во время  налетов
фонариками подают с земли  сигналы бомбардировщикам. Рестон этого не знал  и
убегал  от мотоцикла даже с некоторой шаловливостью. Нырнул во двор, забежал
в  какой-то  темный  подъезд, увидел, как мотоцикл промчался  мимо, и  снова
выскочил  на  Горькую.  Больше  его  никто не  тревожил, и он  спокойно  шел
несколько минут  и даже  постоял немного на Пушкинской  площади, глядя,  как
озаряется огнем какая-то высокопарная  скульптура -- социалистический ангел,
парящий на крыше углового дома.
     Стрельба  зениток усиливалась, лучи прожекторов метались по всему своду
небес.  На площади Маяковского он  вдруг увидел высоко  в небе в пересечении
лучей  медленно  плывущие  крестики  нацистских  бомбардировщиков. Разобрать
марку  машин  было  невозможно, но  он сказал  себе, что  это  "хейнкели"  и
"дорнье", и быстро черкнул в записной книжке -- "хейнкели" и "дорнье". Вдруг
где-то, совсем неподалеку, раздался ужасающий  удар, немедленно перешедший в
грохот  развала.  Он  понял,  что  эти мирно  проплывающие  крестики  начали
сбрасывать свой груз.
     Он  уже   знал,  что  метро  в  Москве  используется   как  гражданское
бомбоубежище, и быстро пошел к знакомой ему станции "Маяковская".
     Какие-то мальчишки в полувоенной одежде, дежурившие в вестибюле, увидев
его, бросились,  крича:  "Ты что, дядя,  охерел?", втащили внутрь. Проклятое
слово "бомбоубежище" никак не давалось Рестону, но он все-таки его произнес.
     --  Англичанин  тут  какой-то  охеревший шатается! --  крикнул  кому-то
какой-то  из  дежурных и подтолкнул Рестона  к эскалатору:  --  Давай, чапай
вниз!
     Движущаяся  лестница, естественно,  не работала, и он долго шел пешком,
удивляясь глубине шахты. Не исключено, что при постройке в  начале тридцатых
кто-то уже думал о будущих бомбардировках, предположил Рестон.
     Как и всех иностранцев, московское метро поражало Рестона изысканностью
своей отделки, в которой сквозь нарождающуюся социалистическую  пышность еще
кое-где  просвечивал  ныне  совсем уже  загнанный русский  модернизм. Почему
вдруг решили  с такой роскошью украсить  обыкновенную городскую транспортную
систему?  Скорее всего, это  идея  самого Сталина, без  него тут  ничего  не
делается,  но что все-таки он имел в  виду? Быть может, хотел в этих дворцах
показать  массам  черты приближающегося коммунизма?  Замечательно,  что этот
идеальный коммунизм возник изначально все-таки под землей.
     Лестница кончалась,  выступали  из мрака два  ряда колонн  полированной
нержавеющей стали,  мраморная облицовка  стен, купола  с мозаичными панно, в
которых-то как раз сквозь радостное социалистическое содержание  просвечивал
какой-то формализм.  Пол  станционного  зала,  запомнившийся  Рестону  своим
геометрическим орнаментом, был не виден, поскольку все его пространство было
до  последнего  квадратного  сантиметра  покрыто  сидящими  или  лежащими  в
скорчившихся позах людьми.
     Рестон   остановился   в   недоумении,   потом  попытался,  балансируя,
продвинуться вперед. Вряд ли в этом храме социализма найдется место для моей
задницы, подумалось ему, не садиться же, в самом деле, на людей. Тут как раз
его позвали:  "Эй, садитесь, гражданин!"  Он оглянулся  и увидел, что кто-то
умудрился  подвинуться,   освободив  ему  кусочек   пола,   достаточный  для
приземления на половину ягодиц. Опустившись,  он подумал,  что вряд ли уйдет
отсюда  без  воспаления  седалищного нерва.  В следующий  момент  ему  стало
чертовски неловко, поскольку  он  увидел, что по-медвежьи привалился боком к
какой-то  женщине.  Еще  один  момент  проскочил,  пока Тоунсенд  Рестон  не
сообразил, что ему чертовски повезло: женщина была очаровательна. У нее были
густые темные волосы  и  прозрачные голубые  глаза  -- сочетание, иногда, не
часто, встречающееся  в Северной Италии. Не там  ли он  встречал ее?  Его не
оставляло  ощущение, что  он  уже где-то  видел эту  женщину. Между тем  она
сидела словно не на полу в бомбоубежище, зажатая со всех сторон, а в  уютном
кресле  возле камина. Ноги  ее были прикрыты клетчатым пледом. От Рестона не
ускользнуло, что их очертания были очень милы. На колене она держала блокнот
и время от времени что-то в  нем записывала. Уж не  на  журналистку ли напал
старый  бандит пера? К левому боку женщины привалилась девочка лет семи, она
безмятежно спала,  посапывая  носиком. Справа, увы, громоздился здоровенный,
пропахший трубочным табаком и шотландским виски американец.  Она  улыбнулась
ему ободряюще: устраивайтесь, мол, поудобнее.
     -- I'm awfully sorry, ma'am, for such an  inconvenience, -- пробормотал
он. Она удивленно, если не изумленно, подняла брови. Иностранец?! Здесь?!
     Прошу прощения, мадам, за подобные неудобства (англ.).
     -- Не хорошо русски, -- сказал Рестон. -- Est-que vous parlez francais,
madam?
     Вы говорите по-французски, мадам (фр.)
     Оказалось, что она совсем неплохо говорит по-французски, хотя все время
смеется над  своими спотыканиями  и  дурным  произношением.  Мало  практики,
вернее, полное отсутствие практики.  С мужем они иногда в виде шутки болтали
по-французски, но он уже  вот почти месяц как ушел на фронт. Он военный, ваш
муж, мадам? Нет, он врач, хирург, ну и, как вы понимаете, сейчас там большой
спрос на хирургов. Ваш французский, мадам, ненамного  хуже моего, а  я жил в
Париже  больше  двадцати  лет.  Вы  русская?  Она  улыбнулась:  полурусская,
полугрузинка.
     Задавая этот вопрос, Рестон, как и  все американцы, больше имел в  виду
гражданство, чем  происхождение. Собеседница  же ответила в типично  местном
ключе:  многонационально-советское гражданство  подразумевалось. Грузины  --
это  на  юге,  вспомнил  он,  на  границе  с  Турцией.   Вот   откуда  такое
замечательное сочетание, Средиземноморье и  Север, отголосок Скандинавии  --
она ведь тоже всегда присутствует на этой равнине, если верить истории.
     Простите, мадам, но меня не оставляет ощущение, что мы уже встречались,
проговорил он. Из-за сдавленного положения их  тел  она все время говорила с
ним как  бы слегка из-за  плеча,  и эта ее  поза уже начинала кружить голову
Тоунсенду Рестону.  Странно, сказала она,  мне тоже кажется, что  я  вас уже
где-то видела, но ведь  это невозможно, ведь вы?.. Я  американец,  но я  тут
часто бываю.  Позвольте  представиться, Тоунсенд Рестон. Назвав свое имя, он
тут  же пожалел,  что  ставит  ее в  неловкое,  если  не  сказать  страшное,
положение.   После   всех  этих  ужасов  тридцатых  годов  советские  боятся
знакомиться с иностранцами, и их,  ей-ей, можно  понять.  Вот и она, как ему
показалось,   запнулась.  Не  беспокойтесь,  мадам,  я   все   понимаю.  Она
засмеялась.  Вам  можно позавидовать, если это так. Я, например,  ничего  не
понимаю. Меня зовут Нина, Нина Градова.
     Нина  была  поражена  случайностью  этого знакомства. Из тысяч и  тысяч
людей, спасающихся от бомбежки, словно по произволу романиста, именно к  ней
прибился, возможно,  единственный на всю эту толпу иностранец, да еще эдакий
"Хемингуэй", международный джентльмен, американец из Парижа! Да  к  тому же,
оказывается,  он  еще  и журналист,  обозреватель  европейских  событий  для
"Chicago  Tribune"  и  "New  York Times", добрался  сюда  через  Тегеран  на
английском самолете, чтобы писать о битве за Москву. Она была почти уверена,
что это  имя  ей  встречалось  в  советских  газетах  в  контексте  яростных
идеологических   контратак.  "...Небезызвестный  Тоунсенд  Рестон  со  своей
привычной антисоветской колокольни" -- что-то в этом  роде. Ну все, подумала
она, меня теперь возьмут сразу на выходе  отсюда. Впрочем, на него, кажется,
здесь никто  не  обращает внимания. Война все-таки, бомбы падают  на Москву,
р