етвертым.
     Никита с подножки вагона видел идущих рядом Вадима и Веронику. Он знал,
что бывшему другу нечего здесь делать, как только выслеживать его жену. Мрак
опустился на него,  а  тут  еще он  вдруг увидел  бодро шагающий  по перрону
небольшой отряд, вроде  бы полувзвод  моряков в их черной форме с блестящими
пуговицами, с трепещущимися лентами  бескозырок; один, в  первом ряду, --  с
боцманской дудкой на широкой груди. Никите вдруг показалось, что в следующий
момент  отряд возьмет его  на  прицел,  то есть мгновенно  и  без  церемоний
отомстит за Кронштадт.
     -- Нет,  я не приду к вам в купе,  -- тихо сказал Вадим Веронике. --  Я
просто хотел вам счастья пожелать.
     Вероника еще веселее засмеялась и взяла его под руку.
     --  Такой странный!  Счастья  пожелать! -- Она махнула мужу всей пачкой
только что купленных журналов. -- Никита, смотри, кого я заарканила!
     Вадим освободил свою руку, отступил и исчез в толпе.
     Отряд моряков остановился и сделал левый  поворот  возле международного
вагона,  в  котором отбывал не  только комдив Градов,  но и завком Западного
военного округа Тухачевский. Оказалось,  что  это просто-напросто музыканты.
Почти мгновенно они заиграли "По долинам и по взгорьям".
     В  последний момент перед отходом поезда  по перрону, словно скоростная
моторка,  пронеслась Нина. Она еще успела  прыгнуть на шею брата,  лобызнуть
золовку, подкинуть высокомерного младенца-племянника.
     Поезд  медленно тронулся. Никита  и Вероника  стояли  в  дверях вагона,
обнявшись. Смеялись и посылали воздушные  поцелуи. Все шло как  по маслу под
бравурную интерпретацию красноармейско-белогвардейской песни минувшей войны.
Провожающие,  как им  и  полагается, махали руками, платками и шляпами. Мэри
Вахтанговна, не  в силах  видеть удаления любимого детища,  уткнулась мужу в
мягкий шарф. Участковый уполномоченный Слабопетуховский  то и  дело доставал
из-за  голенища  четвертинку водки.  В  его  сознании,  очевидно,  произошел
некоторый сдвиг времен.
     -- Шла дивизия вперед! -- кричал он вслед поезду. -- Даешь Варшаву!
     -- Прекратите, Слабопетуховский! -- строго сказал ему Кирилл Градов. --
Вы что, не понимаете, что вы несете?
     Участковый  протянул  партийцу  свою  драгоценную четвертинку  и  очень
удивился, когда его щедрая рука была решительно отодвинута.

        "Глава 7"

     На носу очки сияют!

     В ноябре 1927 года  Тоунсенд  Рестон вновь покинул свою штаб-квартиру в
Париже для того,  чтобы совершить путешествие на "Красный Восток". Повод  на
этот раз, в отличие от первого, два года назад, приезда был более отчетливым
--  освещение  грандиозных  празднеств,  затеваемых  в   Москве  в  связи  с
десятилетием Октябрьской революции.
     Десятилетие   немыслимой    власти,   перед    которой    даже   шабаши
чернорубашечников  и  речи  Муссолини  кажутся  лишь  пьеской!  Власть стоит
незыблемо  и,  по  всей  вероятности, вовсе  не  думает  меняться,  то  есть
утрачивать  свою немыслимость, идти в том  направлении,  которое  предсказал
тогдашний собеседник  Рестона,  мистер  Юстрелоу, теоретик  движения  "Смена
вех".
     В отличие  от этого профессора-эмигранта Рестон  не  испытывал никакого
священного  трепета  перед  "исторической миссией  России", если  он  вообще
когда-нибудь предполагал, что эта миссия  действительно  существует и  с ней
цивилизованный мир должен считаться. Он просто  видел полную  абсурдность  и
самую наглую беспардонность установившейся в разрушенной империи власти и ни
на минуту не сомневался, что они раздавят этот свой нэп в ту же  минуту, как
только решат, что он им больше не нужен.
     Первая серия "русских" статей Рестона, которую он как раз и построил на
форме  дискуссии с неким  русским, "осоветившимся" историком,  имела  успех.
После  этого уже Рестон  не сводил взгляда с Востока. Он  знал о  проходящей
внутрипартийной борьбе и  ни на цент  не  верил ни тем, ни другим.  Конечно,
Устрялов ухватился бы за тот факт, что генеральная линия одолевает оппозицию
с ее ультрареволюционными лозунгами. Вот, сказал бы он, вам и доказательство
укрепления идеи нормальной государственности. Сталин -- прагматик, ему нужна
крепкая держава,  а не мировой пожар, ему нужен нэп, нужны  крепкие финансы,
надежное снабжение, довольно  сытый народ. "Bullshit", -- бормотал Рестон  в
ответ  на воображаемую тезу, коммунизм в  этой стране  зловеще укрепляется с
каждым годом, и укрепляет  его генеральная линия, а не болтуны из оппозиции.
Оппозиция, при  всем ее  революционном  демонизме,  -- это  все еще  отрыжка
либерализма. Истинный коммунизм начнется со Сталина.
     Утром  7 ноября он вышел  из "Националя" и пешком направился на Красную
площадь, куда  ему стараниями  ВОКСа  был выписан пропуск. Сопровождала  его
воксовская  переводчица  Галина,  блондинистая   особа  с  повадками   плохо
тренированного  скакуна. Она все время как-то дергалась в разные  стороны  и
озиралась одновременно во всех направлениях.
     "Может быть, все-таки переспать с ней? -- думал Рестон. -- удовольствие
явно будет  не  высшего  сорта,  но  зато  смогу  похвастаться,  что  спал с
чекисткой."
     Он положил ей руку чуть-чуть  ниже  талии. Круп Галины  немедленно ушел
из-под  руки, как  льдина из-под сапога в ледоход.  Крупные боты сбились  на
нервный галоп.
     -- Переведите мне, пожалуйста, все эти лозунги, -- попросил Рестон.
     Манежная площадь на всем протяжении была  заполнена отрядами участников
парада; они или  стояли "вольно", или  маршировали  на  месте, или  начинали
двигаться  по  направлению  к   Кремлю.  Серый  денек  был  крепко  подогрет
повсеместным  полыханием одноцветных,  то  есть  кумачовых,  знамен. Со стен
Исторического  музея,  Гранд-отеля и  здания бывшей Думы  смотрели  портреты
Ленина,  Сталина, Бухарина и  других  членов Политбюро. "В  принципе на этих
портретах одно и то  же лицо", -- подумал Рестон.  Меняются от вождя к вождю
только очертания растительности.
     Галина  торжественным тоном переводила призывы с огромного полотнища на
фасаде Исторического музея:
     -- "Взвейтесь, красные  знамена! Пролетарии мира! Труженики всей земли!
Готовьтесь, организуйте победу мировой революции!"
     Проходившие  мимо   части  Красной  Армии  демонстрировали  новинку  --
яйцеподобные стальные шлемы. Промаршировал санитарный отряд женщин в голубых
косынках. Марширует на месте полк Осоавиахима. Рядом  машет сжатыми кулаками
полк  "Красных фронтовиков Германии", часть  из  них, несмотря на московский
промозглый  холод,  в  коротких  баварских  штанишках. Здоровенные  молочные
ляжки.  "Фронтовики" вызывают  умиление  у московской  публики.  Подвыпивший
субъект в пролетарской  фураженции  плачущим  голосом обращается  к  немцам:
"Пулеметиков  бы  вам,  браточки,  пулеметиков  бы!  Показали  бы  вы  тогда
Гинденбургу!"
     "Зиг хайль!" -- ревут хорошо отъевшиеся в Москве немцы.
     Через  репродукторы по всей площади  начинает разносится произносимая с
трибуны Мавзолея речь  Николая Бухарина. Парад начался. Рестон и переводчица
ускорили шаг.
     --  Пролетарии!  --  театральным голосом взывал Бухарин. --  Трудящиеся
крестьяне!  Бойцы  Красной Армии и Флота!  Пять лет с  винтовкой  в  руке мы
сражались против несметных сил врага! Мы разбили их вдребезги! Мы переломили
хребет помещику! Мы ниспровергли  банды капиталистов! Пять  лет мы сражались
против разрухи и нищеты, частного капитала и паразитов! Мы подняли страну из
бездны, мы быстро идем вперед!  Мы  тесним  капитал, мы окружаем кулака! Кто
мы?  Массы! Миллионы!  Рабочие,  крестьяне-труженики! Да здравствует Великая
Октябрьская революция!
     "И  после таких речей здесь люди  еще  на что-то надеются",  -- подумал
Рестон.
     "Почему  бы ему не подарить мне эту авторучку? -- подумала переводчица,
глядя, как  гость -- "гость непростой, даже опасный", предупредили ее, -- не
замедляя   хода,   ставит  стенографические   закорючки  в  блокноте   своим
"монбланом" с золотым пером. -- Ах, я была бы без ума от этой авторучки!"
     --  Скажите,  Галина,  это  правда,  что  оппозиция сегодня  собирается
выступить? -- спросил Рестон. -- Говорят, что будет своего рода параллельная
демонстрация, вы не слышали?
     Она пошла крупной дрожью. Вот уж правильно предупреждали! Опасный!
     -- Да  как же  вы можете  это говорить в такой день, господин  Рестон?!
Всенародный праздник,  господин Рестон!  Разве  вы  не  симпатизируете нашей
стране?
     -- Нет, не симпатизирую, -- буркнул он.

     В десять утра  на  Кремлевской  стене вспыхнула огненная  цифра "Х". Из
ворот  Спасской башни на белом коне выехал наркомвоенмор Ворошилов.  Всадник
он был явно не  плохой, в седле сидел вольготно, видно было, что наслаждался
сегодняшней  миссией:  тысячи  глаз  устремлены на  него,  "первого красного
офицера"! После завершения  церемонии принятия  рапортов мимо Мавзолея пошла
кавалерия: всадники  в  остроконечных  "буденовских" шлемах держали  пики  с
разноцветными флажками.
     "Странная униформа,  --  строчил Рестон в свой блокнот. -- Армия Хаоса.
Гог и Магог".

     Будто для того, чтобы усилить  это  впечатление "опасного гостя", через
площадь на всем скаку прошел национальный полк Кавказа. Летели  черные бурки
и голубые башлыки.
     На  трибунах  для иностранных  гостей,  где преобладали  разноплеменные
коммунистические делегации,  воцарился полный  восторг.  Оглядываясь, Рестон
видел горящие глаза и поднятые в пролетарском приветствии кулаки.
     Кто-то,  кажется  группа  испанцев,  запел  "Интернационал". Тут  же на
разных языках загремела вся  трибуна. Кто-то,  принимая за  своего,  положил
Рестону руку на плечо. "Мерзавцы", --  думал журналист,  улыбаясь, показывая
все тридцать два американских зуба.

     За трибуной  Мавзолея в комнате отдыха  был  сервирован большой стол  с
вином,  закусками  и   огромным  самоваром.  Здесь   наблюдалась  постоянная
циркуляция  вождей,  среди  которых мельтешили  Молотов,  Калинин,  Томский,
Енукидзе, Клара Цеткин, Галахер... В открытые двери доносилась музыка и гром
парада.
     Сталин  и  Бухарин  пили чай  в  уголке. Стаканчик  слегка дребезжал  о
подстаканник в непролетарской  лапке  Николая Ивановича. Иосиф Виссарионович
олицетворял стабильность,  кусок за куском  ел  бутерброд  с икрой.  Как все
грузины,  он  умел  есть.  Бухарин,  истый  наследник  бездарной  позитивной
интеллигенции, хлебал неаппетитно, шептал:
     -- Иосиф, есть точные сведения, что оппозиция выступит  по крайней мере
в Москве и Ленинграде.
     Сталин улыбался, то есть слегка распускал рот под усами:
     -- Не  волнуйся, Николай. Рабочий класс не  допустит  бесчинства  кучки
негодяев.
     -- Менжинский в курсе дела? -- нервно интересовался Бухарин.
     Сталин хмыкнул:
     -- Не волнуйся, дорогой.
     Характер шума за дверью  между тем изменился. Мерное  уханье маршировки
увядало. Вразнобой играло несколько оркестров. Многотысячное шарканье шагов.
Хаотическая  многоголосица.  Выкрики   любви   к  правительству.  Начиналась
демонстрация трудящихся столицы.
     Рестон допытывался у переводчицы, что  это за дикие карикатурные фигуры
плывут  над колоннами. Та  сначала вздыхала,  закатывала глаза: ну, это так,
ну, в общем, политическая сатира, но потом, закусив  губу,  с некоторой даже
злостью -- вот, мол, вам за гадкое любопытство -- выложила:
     -- Вожди британского империализма Макдональд и Чемберлен!
     Ага, понятно, Рестон  теперь и сам  уже начинал разбираться. Вот плывет
огромная фанерная фигура  мирового рабочего с кувалдой. Перед ним оскаленные
зловещие рожи империалистов в цилиндрах и  с сигарами. Ражие парни,  хохоча,
тянут веревку.  Рабочий вздымает кувалду и обрушивает ее на цилиндры.  После
справедливого наказания кувалда снова  вздымается, а цилиндры распрямляются.
"Смешно, что  он  не  может  нанести  окончательно сокрушающего удара, иначе
провалится все шоу", -- зловредничал в записной книжке Рестон.
     Вдруг пошла какая-то необозримая  колонна китайцев. Над ней  на ходулях
вышагивали  империалистические чучела.  Сатирический  мотив  затем  схлынул.
Колонны   московских   предприятий   плакатами  и  передвижными   радостными
диаграммами рапортовали о  своих достижениях. Тут и там  проплывали портреты
Сталина,  Калинина,  Рыкова.  Представители  колонн  кричали  в  большие  из
оцинкованной жести рупоры:
     -- Да здравствует Сталин!
     -- Да здравствует всесоюзный староста!
     -- Да здравствует наше родное Советское правительство!
     Рабочие  завода  имени  Ильича  развернули   широкий  транспарант:  "За
ленинизм, против троцкизма!"

     Главная  улица   Москвы  Тверская  с   ее  гостиницами,  ресторанами  и
магазинами была запружена медленно продвигающимися в сторону Красной площади
колоннами демонстрантов. Погода в целом  благоприятствовала излиянию чувств,
как, впрочем  и  возлиянию  ободряющих  напитков. Бодрили и оркестры,  шлось
хорошо.
     Над демонстрантами,  на балконе  гостиницы "Париж", стояли  шесть фигур
руководящего  состава.  Они  приветствовали колонны,  выкрикивали  в  рупоры
лозунги революционного  характера, бросали праздничные листовки.  Проходящие
под балконом "михельсоновцы" отвечали громким "ура" и аплодисментами.
     -- Кому вы аплодируете, товарищи?! -- надрывался Кирилл Градов. -- Ведь
это же оппозиция! Троцкисты! Раскольники!
     Он  стоял на платформе  грузовика  с  откинутыми  бортами. Вместе с ним
орали во  все стороны несколько других агитаторов Краснопресненского райкома
ВКП(б).
     "Михельсоновцы" сначала  и их просто награждали  аплодисментами,  потом
стали соображать  -- что-то не по-праздничному базлают товарищи. Потом стали
внимательнее приглядываться  к  "Парижу", пошел  в ход классовый прищур -- и
впрямь что-то не  то:  в окнах  гостиницы  портреты  Троцкого и Зиновьева, с
балкона,   если  разобраться,   доносится   несуразное   "Долой   сталинский
бюрократизм!"...  а  вон  листовочка  парит,  пымай  ее,  Петро,  да прочти!
Прочесть мало, тут карикатура на нашу партию, товарищи. Вот гляньте: "ВКП(б)
за решеткой".
     "Во влипли, братцы!" -- захохотал кто-то. Другой кто-то яростно заорал,
потрясая кулаком: "Надули,  сукины дети,  испортили  праздник!"  Из переулка
вырвалась  группа молодых, краснощеких, пошла пулять,  яблоками по  балкону:
"Бей гадов!"
     У входа в гостиницу стояла довольно плотная, не менее двух сотен, толпа
оппозиционеров, преобладали люди студенческого и интеллигентного вида, было,
однако,  немало и рабочих. Покачивалось  несколько раскольнических лозунгов:
"Да  здравствует оппозиция!",  "Да здравствуют  вожди мирового  пролетариата
товарищи  Троцкий  и  Зиновьев!".  Все  новые  и  новые   группы  молодчиков
выскакивали   из  переулков,   разрезали   колонны,   теснили   митингующих,
выхватывали то одного, то другого, сильно давали по шее или под дых, швыряли
на мостовую. В ораторов на балконе все гуще летели паршивые  яблоки, галоши.
Оппозиционеры, видя, что каша заваривается вкрутую, пытались соединить руки,
выкрикивали хором: "Долой Сталина! Долой сталинизм!" -- защищались неумело и
ничтожно, будто толстовцы собрались, а не такие же яростные коммунисты.
     Подъезжали один за другим милицейские фургоны. Организованных патриотов
становилось все больше,  к  ним присоединялись и демонстранты  из проходящих
колонн,  и  вскоре  теснение  оппозиции  превратилось в повальное  избиение.
Оппозиционеры,  бросая  плакаты, пытались выбраться  из  толпы,  скрыться  в
подъездах.  Их тут же перехватывала милиция и  без церемоний распихивала  по
фургонам.
     Кирилл   с  райкомовского  грузовика  не  без  содрогания   смотрел  на
разворачивающуюся картину. Литературные ассоциации, некоторыми, естественно,
был богат  градовский дом, услужливо подталкивали сопоставить происходящее с
чем-то из "позорного  прошлого", некий  повтор, налет охотнорядцев на митинг
социал-демократов.
     Рядом  потирал  руки  радостно возбужденный  товарищ  Самоха. Борясь  с
отвращением, Кирилл взял чекиста за пуговицу.
     -- Что происходит, Самоха? Вы спустили с цепи Марьину Рощу!
     Большой и складный мужик. Самоха даже не повернул к юнцу головы.
     -- Ничего, ничего, --  приговаривал он. -- Это им пойдет впорк! Не будь
интеллигентским хлюпиком, Градов! История шутить не любит!
     "Может быть, он и прав,  -- подумал Кирилл. -- Скорее  всего,  он прав,
пора  уж раз и навсегда, как Ленин учил, выбросить белые перчатки.  А чем  я
лучше этого Самохи? Не я  ли  весело смотрел, как на  Преображенском  висели
двое таких же вот, в шпанских кепариках?"
     вдруг он увидел неподалеку, как двое, как раз двое и как  раз "таких же
вот", в  кепариках  с  обрезанными под  корешок козырьками, тащат  женщину с
портретом  Троцкого  в  руках.  Один сорвал  с нее платок, другой ухватил за
волосы. Не помня себя, Кирилл спрыгнул с грузовика и бросился на выручку.
     Троцкий с переломанной палкой резко вылетел из рук женщины, в последний
раз  на сотую долю мига косым планом зафиксировался над бурлящей  толпой. --
Эх,  а ведь совсем  еще  недавно жарили под тальяночку: "Посмотри-кось ты на
стенку, етта Троцкого портрет, на носу очки сияют, буржуазию пугают"!  --  и
свалился  в  грязь под  ноги. Рифленая  подошва  немедленно  прогулялась  по
легендарному лицу. Бросив женщину,  молодчики принялись за Кирилла. Схватили
за грудки,  придавили к  стене.  Морды  их  сияли  счастьем:  эх,  жизнь  --
прогулка!
     Кирилл сопротивлялся, чем  еще больше их веселил. Теперь один давил ему
на шею, пригибая голову к земле, а второй заворачивал руку за спину.
     --  Пустите! -- отчаянно завопил Кирилл. -- Я не... я не троцкист! Я за
генеральную линию партии!
     Ребята заржали:
     -- Ты за генеральную, а мы за солдатскую!
     Неторопливо подошедший  к возящейся троице  "рыцарь революции" Самоха в
своих кожаных доспехах  --  явно не спешил, чтобы  и хлюпику Градову кое-что
пошло  впрок  --  показал  уркаганам  красную  книжечку   ОГПУ  и  освободил
марксиста.

     Между  тем в  другом районе  столицы, на  углу  Моховой  и Воздвиженки,
события развивались  несколько  иным образом. Здесь оппозиции  удалось лучше
организоваться. Митинг был гораздо многолюднее и спокойнее. Никто не посягал
на раскольничьи плакаты и лозунги. Фасад Четвертого Дома Советов был украшен
большим портретом Троцкого. Неподалеку от портрета в открытом окне время  от
времени появлялся  оригинал,  взмахивал пачкой  тезисов, пламенно,  в лучшем
стиле Южного фронта тысяча девятьсот двадцатого года, бросал в толпу:
     -- Вопрос стоит просто, товарищи: или Революция, или Термидор!
     В  ответ  неслись  оглушительные  аплодисменты  и приветствия.  Троцкий
фиксировал историческую позу, отворачивался от окна,  глотал аспирин. Голова
трещала. "Надо было действовать три года назад, --  в  который  раз корил он
себя. -- К пулеметчикам надо было обращаться, а не к студентам".
     По   периферии  митинга  по  направлению  к  Красной  площади  медленно
проходили  колонны основной  демонстрации. Демонстранты  глазели  на митинг,
никак не выражая своего отношения  к лозунгам. При появлении Троцкого в окне
все,  конечно,  ахали.  Вождь  морщился.  Ахают  от  любопытства,  а  не  из
солидарности. Не меньше, наверное, ахали бы,  а может быть и больше, если бы
появился Шаляпин.
     В одной  из  колонн  продвигалась большая группа  молодежи. Внимательно
присмотревшись к этой группе, можно  было  бы  предположить, что она  скорее
принадлежит оппозиции, чем  демонстрации послушного  большинства.  Между тем
она двигалась  смирно и даже как бы апатично, стараясь не обращать  внимания
на зажигательные кличи из Четвертого Дома Советов. Семен  Стройло нес плакат
"Слава   Октябрю!",   Нина   Градова  --  портрет   "всесоюзного  старосты",
похотливого  козлобородого  Калинина,  руководитель  же  подпольного  кружка
Альбов не постесня