позабыл  он  только  одного -- своего с  ней восторга,  какого-то  вихревого
воплощения  мечты. Позор и тоска  выжигали его в моменты этих  воспоминаний.
Значит,  и  любовь моя уже навеки  испохаблена  проклятой  жизнью, пропущена
через "хор" трипперных  козлов, значит,  и любви теперь уже у меня настоящей
не будет, если я испытал это даже  и  не с  женщиной, а с каким-то призраком
войны? С солдатской лоханкой?
     Ну,  разумеется, такими  мерлихлюндиями он  даже с Гошкой  не  делился,
корчился  в  одиночку,   все  больше  свирепел.   Все  дальше  от   него,  в
нереальность,  отходил очаг градовского дома, все  серебряноборское. Агашины
почти  неслышные, в  шерстяных носках пролетания, легкие  ее бормотания,  от
которых уютно начинала журчать подростковая макушка; раскаты  рояля Мэри все
размывались, растрепывались, как пролетающие облака, голос ее еще  держался,
в   одной  ключевой,  сильной,  как  Бетховен,  фразе:  "Дети,  к   столу!";
основательное  похрустывание паркета  под  башмаками  размышляющего  вдоль и
поперек  кабинета  деда  Бо; маленький  камень в углу  участка  под елками и
папоротниками, а летом под шапкой снега,  как большущий гриб, -- усыпальница
любимого  Пифагора.  Все это,  весь  этот  мир любви и твердых  человеческих
обычаев,  куда судьба  его вдруг поместила, вытащив наугад из  пепелища, все
это было, как теперь  становилось  ясно,  лишь  передышкой,  а дальше  опять
русская доля.
     -- Куда  едем,  герр  Линц? Вохин фарен  унс? -- спросил Гошка  унтера,
который в то  утро раздавал боезапас, по подсумку с патронами. Четыре крытых
брезентом грузовика  уже поджидали их роту  за воротами. Пожилой, похожий на
сапожника унтер,  от  которого,  несмотря  на  ранний час, уже  пахло чем-то
хорошим,  что-то пробурчал, для  Мити  совершенно  непонятное,  а для  Гошки
все-таки  замечательно  понятное,  ибо  умел  паренек  из  кучи  непонятного
выхватывать что-нибудь одно и сразу понимал, что к чему.
     -- Он нас всех в жопу посылает, в глубокую жопу, и говорит, что там она
как раз и располагается, куда нас везут, а везут нас в какой-то Гарни Яр.
     Митя  еще зевал, тянулся,  молодая радость жизни все время  подавлялась
общей хреновостью. В жопу так в жопу, куда ж нас еще пошлют, в  Гарни Яр так
в Гарни Яр. Небось опять партизан прочесывать или железную дорогу чинить...
     -- В Гарни Яр! Ну и дела!  -- вдруг икнул Гошка, будто что-то вспомнил,
связанное с этим названием.
     -- С чем его едят, этот Гарни Яр? -- спросил Митя.
     Не  дождавшись  ответа,  полез  в  фургон,  занял  там  угловое  место,
привалился к костлявому плечу друга и впал в дремоту. Когда через пару часов
тряска и  толчки прекратились и прозвучала команда выходить, солдаты увидели
вокруг пустынную землю,  вроде бы совсем не тронутую ни цивилизацией, ни  ее
высшим достижением, механизированной войной. Вокруг, насколько  хватал глаз,
лежала лишь неровность  земной  коры, голые  холмы  и  лесистые  впадины, ни
столбов  с   проводами,   ни  сгоревших  домов,  ни  бомбовых  кратеров   не
наблюдалось. Только лишь грунтовая дорога, по которой приехали, напоминала о
современности: она была основательно укатана гусеницами и шинами грузовиков,
то  есть  использовалась  для  передвижения войск.  Вдоль  этой-то дороги  и
предстояло развернуть боевое охранение команде "Заря".
     По паре солдат с карабинами было расставлено через каждые несколько сот
метров, в зоне видимости  от одной пары до  другой. Приказано  было следить,
чтобы никто не приближался к  дороге, а  главное, чтоб никто с нее в сторону
не удалялся. В случае необходимости, стрелять без предупреждения.
     -- А кого ждем, господин лейтенант?
     -- Колонну.
     -- А какую колонну?
     -- Пешую колонну. Колонну людей. Это все. Повторите приказание!
     Митя,  разумеется, остался вдвоем с Круткиным.  Сели на пригорке. Подул
вольный ветер.  По  всем просторам  неба, кажись, в  разные  стороны  бежали
резвые облака. Древняя Русь заявляла о себе в каждый момент существования.
     -- Эх, Гошка, Гошка, -- вздохнул Митя Сапунов.
     -- Эх, Митька, Митька, -- эхом отзывалась дружба.
     -- И на хуя мы родились в это время поганое, -- проговорил Митя.
     -- Все  времена,  Митяй,  поганые, -- весело  возразил Гошка. -- Во все
времена вокруг одна уголовщина.
     -- Ты  что-то  стал  мне часто  возражать, говнюк, -- мирно сказал Митя
своему вассалу.
     "Давай  закурим, товарищ, по  одной! Давай  закурим,  товарищ  мой!" --
пропел Гошка из пластинки Утесова.
     --  Интересно, откуда немцы табак берут? Ведь  он  у них  не растет, --
задумался Митя.
     -- А из Италии небось, -- предположил Гошка. -- В Италии-то он растет.
     -- А вот,  кстати, об Италии. Похоже, Гошка, дело  пахнет керосином.  В
Италии, говорят, англичане с американцами высадились.
     --  Германия несокрушима, Митяй, -- сказал Гошка. -- Сейчас новые танки
пошли на фронт, ты не видал? Это ж просто страшно смотреть, какие танки!
     -- Ну, а если сокрушат твою Германию, что тогда?
     -- Ну, и хер с ней, если сокрушат! Сокрушат, туда ей и дорога, Митяй!
     --  --  А  нам-то  тогда  куда деваться,  Гошка?  Испепеляться, что ли,
прахом, что ли, падать на землю?
     -- Это откуда, Митяй, а? Дай слова списать, а?
     Так они болтали и курили, пока вдруг сквозь шелест  вольного  ветра  не
долетел до них гул. Колонна, похоже, приближалась.
     -- Слушай, Гош, а что это за колонна-то, не знаешь? -- спросил Митя.
     --  А это,  наверное,  Митяй,  жидов ведут  в Гарни  Яр,  --  с прежней
бодростью ответил Круткин.
     -- Что-что?! -- вскричал пораженный Сапунов. -- Что ты несешь?!
     Круткин хохотнул:
     -- А ты  разве не знал, Митяй? Это ж дорога на Гарни Яр. А ты разве про
Гарни  Яр  не  слышал  в Чернигове? Там  они  жидов, ну,  то  есть еврейское
население, истребляют. Пулеметами -- и под откос.  А потом бульдозеры землей
заваливают, и новый слой  кладут. Говорят, что две недели  уж операция идет,
страшное дело. Да ты что, Митяй? Чего ты затрясся-то, друг?
     Сапунов рванул Круткина за грудки:
     -- Врешь ты все, гад!
     Круткин вдруг по-шакальи осклабился:
     -- Ты целку-то из себя не строй, Митяй! Как будто ты не знал, что немцы
с жидами  творят!  Как будто про Гарни  Яр не  слышал! Нам еще повезло, если
хочешь знать, что на дорогу поставили, а не прямо к оврагу!
     Митя все не отпускал, тянул Гошку за мундир, как будто вот этим волоком
хотел вытянуть опровержение сказанному. Вдруг Круткин  ударил его по уху, да
так сильно,  что оба  изумились.  В  виске  у Мити загудело. В этот как  раз
момент из-за перелеска выползла голова колонны, она была бронированная.
     Впереди  шел  идеальный  вермахтовский  бронетранспортер с двумя рядами
стальных  касок,  за  ним ехала дюжина мотоциклов с пулеметами. Только после
этого неумолимого эпиграфа начиналось шествие нескончаемой колонны людей, не
имеющих отношения  к войне, если не считать  желтых звезд на их одеждах.  По
бокам редкой цепью двигалась охрана с карабинами  наперевес. Очевидно, такие
же, как  и в команде  "Заря", русские,  а  может быть, и украинские  хлопцы.
Иногда возникали эсэсовцы  с собаками.  Они  орали,  очевидно  --  "Шнель!";
показывали  руками:  вперед,  к  цели!  Колонна  гудела  на одной  ноте: шум
моторов,  шарканье подошв, голоса сливались в ровный шмелиный  гул. По  мере
приближения стали выделяться отдельные звуки,  прежде всего,  детский  визг.
Боже  мой, там и дети! Маленьких несут,  тех, что постарше,  тянут  за руки.
Потом прорезался собачий лай.
     Митя уже забыл про Гошку. Колонна  приближалась. Материализация чего-то
самого страшного, того, что  постоянно  присутствовало,  не  названное и  не
узнанное,  в  его жизни. Теперь  выходит  из нашего  смежного  пространства,
материализуется. Все  ближе и  ближе.  Старики в  зимних пальто.  Акушерские
баульчики. Сбившиеся  пуховые платки. Узелки  с пожитками.  Фетровые  шляпы.
Девушки, много девушек, много хорошеньких лиц. Некоторые даже  смеются. Одна
подмазывает  губы.  Еврейские  мамаши, некоторые  еще  все  хлопочущие,  еще
старающиеся не  растерять  своих,  другие  как  будто  уже освободившиеся от
ежедневных хлопот, как будто  вдруг пробудившиеся для какого-то иного смысла
жизни.  Мужчин  среднего возраста  мало,  они,  кажется,  все уже  понимают,
бессилие и  мрак лежат на их лицах. Многие курят. Один замахнулся  локтем на
украинского парнишку, тыкающего  ему в спину  прикладом.  Солдатик отскочил,
защелкал  затвором.  Мужчина  сплюнул,  прошел.  И снова тянется бесконечная
масса, евреи Украины, мастеровой народ, женщины, помешанные  на своих детях,
дети, еще  сохранившие остатки капризов,  старики, у  которых ничего  уже не
осталось,  кроме  библейских очертаний  лица,  то есть  апофеоза трагедии, и
девушки, дрожащие за свои тела, боящиеся солдатских наглых хуев, но уж никак
не свинца, уж  никак не ожидающие массовой  вповалку смерти. Нет, что-то тут
не то. Не  может быть, чтобы  все  так  спокойно  шли к общей могиле; Гошка,
наверное,  просто  треплется.  Там,  в  Гарнем  Яре,  должно  быть,  станция
железнодорожная, оттуда их куда-нибудь депортируют,  вот и все  дела. На кой
черт немцам убивать такую массу штатского  народу, что у них, на фронте мало
дела? Да и вообще, как это: стрелять  вот в этих несчастных, милых, да  ведь
сердце же разорвется у расстрельщика. В детское личико, в пузик? Между Митей
и  колонной  по  обочине,  таща хвостище  пыли,  проехал  тяжелый мотоцикл с
пулеметом на коляске. Три эсэсовца сидели там и разговаривали друг с другом.
Иной  раз  лица  их  поворачивались к колонне и тогда  чуточку морщились  от
гадливости. Митя вспомнил: такое  же выражение было  у чекистов, когда ночью
пришли за тетей Вероникой. Ну, значит, ясно: заданье будет выполнено.
     -- Жидочки  порхатые... во,  потеха,  жидкое в баньку  ведут!  -- вдруг
прорезался прямо за плечом Гошкин голос.
     Митя  дико глянул  на  него.  Дружок  сужал  глаза,  пытался  цинически
улыбаться,  однако сигарета, приклеенная  у него к  губе,  дрожала, и  ствол
карабина ходил ходуном.
     Митя рванулся в сторону, отбежал к кустам орешника чуть поодаль дороги.
Гошка бросился за ним, догнал, налег на плечо:
     -- Ты не рехнулся, друг?
     -- Я не могу этого видеть, Гошка! Не выдерживаю! -- С яростью швырнул в
траву карабин. -- Изверги немецкие!
     --  Молчи, Митяй, заткнись! Раздавят,  как  муху!  -- умоляюще  налегал
Гошка.
     Митя  резко  сел,  рухнул  в  траву,  закрыл голову  руками. Пилотка  с
вермахтовской  кокардой упала  на колени. Плечи дрожали, как при стрельбе из
пулемета.
     -- Митяй,  ну че ты? Кончай! -- увещевал Гошка.  -- Ну,  ты ж сам-то не
еврей ведь, Митяй, ну че ты так уж-то, а? Ну, тетя Циля у тебя приемная, ну,
а сам-то ты русак на все сто. Ну, Митяй, война же ж, да? Такая тут политика,
ебать ее за пазуху!
     Митя  вытер  пилоткой  мокрое  лицо,  встал.  Гошка  удивился,  как  за
несколько минут окаменели его черты, даже, кажется, завитки волос окаменели.
     -- Ну  все, хватит с меня! --  спокойно  сказал Митя.  Поднял  карабин,
повесил на плечо, зашагал вдоль дороги к одном направлении с колонной. Гошка
догнал его, подпрыгнув пару раз, попал в шаг.  Вдвоем они производили издали
впечатление деловито шагающего по заданию патруля.
     -- Ты что решил, Митяй?
     -- Хватит с меня! -- повторил  Митя.  -- Я в  русскую армию  записался,
чтобы большевиков бить, а не помогать немцам убивать евреев! Завтра заставят
в детей стрелять! Хер вам, сволочи!
     --  Да куда ж теперь, Митя? --  в отчаянии забормотал Гошка. --  Куда ж
нам теперь податься? Не в лес же чапать, не к партизанам же?
     Митя молча кивнул.
     --  Да ты рехнулся, друг! -- вскричал  тут Круткин. -- Они же ж все  на
сто процентов красные! Ребята недавно рассказывали, как один из третьей роты
к ним сквозанул. Знаешь что случилось? Они его к тормозу самоходки привязали
и рванули. На клочки разнесло парня!
     -- Все едино, а с этими  больше не могу, -- сказал Митя, приостановился
и положил Гошке руку на плечо.  Впервые как равному и близкому. -- Ты, Гоша,
сам прими свое решение, а я свое уже принял.
     Круткин чуть не задохнулся от любви и благодарности:
     -- Да я... куда ж я без тебя, Митяй... потеряюсь на хуй...
     Они зашагали дальше.
     -- Куда ж мы идем? -- осторожно спросил Гошка. -- Если к партизанам, то
нам  надо влево  забирать,  Митяй.  Вон,  перелесками  к  той  роще,  и  там
отлежаться до темноты...
     -- Так и сделаем, -- кивнул Митя, -- но только перед этим я хочу своими
глазами Гарни Яр увидать. Чтобы уж никогда не забыть.
     Все ближе и ближе слышался непрерывный стук множества  пулеметов. Потом
стали доноситься крики. Митя и Гошка уже сильно забрали в сторону от дороги,
однако  еще видели, как колонна затормозила,  люди, очевидно от ужаса, стали
метаться,  падать в  пыль, кричать. Охрана набрасывалась  на  них,  избивала
прикладами. Какой-то офицер из  кузова грузовика обращался к мечущимся людям
с цивильной речью: дескать, господа что-то неправильно поняли.
     Митя и  Гоша проползли  на животах  открытый бугор, потом  углубились в
заросли  орешника. Почти час шли, обдираясь, сквозь кусты,  ориентируясь  по
стуку  пулеметов.  Наконец  с крутого  склона  перед  ними  открылась  часть
гигантского  оврага.   Вдоль   дальнего   его   откоса  тянулась  вырезанная
бульдозерами земляная площадка, куда из нескольких траншей выталкивали голых
людей.  Мужчины,  почти все, прикрывали  руками срам, женщины держали груди,
дети цеплялись за  ноги взрослых. Это было последнее,  что  все они делали в
жизни. Пули  резали их всех, и они  падали на дно оврага. Дна Митя и Гоша со
своей позиции не видели, но можно было легко представить, что там творится.
     Временами  пулеметчикам давали команду прерваться, и тогда  на  террасе
появлялся  обслуживающий  персонал,  который лопатами,  граблями  и  баграми
стаскивал  и  сбрасывал  вниз  застрявшие  тела.  Пулеметчики  в  это  время
перекуривали, болтали, переворачивались на спину  лицом в  безоблачное небо.
Пулеметные  команды,  по два человека в каждой, располагались вдоль ближнего
края оврага.  Это  были солдаты  какого-то вспомогательного подразделения SS
Waffen, мужики  среднего возраста. Ближайший к Мите  и  Гоше расчет  лежал у
своей машины метрах в ста пятидесяти вниз по склону. У обоих были широченные
плечи и  мощные  зады. Во  время  перекуров  можно было видеть, как во рту у
одного из них,  а именно  у стрелка, поблескивает коронка. Вот в этого-то  и
стал Митя целиться из своего карабина.
     Мужик работал не за страх, а за совесть. Поворачивал ствол для большего
охвата. От одного поворота до другого не менее полутора дюжин людей падали в
ров. Иногда  мужик  чуть опускал ствол, чтоб не забыть и детей. Плечи мужика
тряслись,  как у исправного трудящегося с  отбойным  молотком. Вот  именно в
него, прямо под край каски, целился Митя Сапунов.
     -- Ой, Митька, чегой-то  мы делаем, чегой-то мы делаем! -- слюнявясь от
ужаса, бормотал Гошка. Между  тем так  же, как и  Митя,  целился  под  каску
напарнику.
     Митя  спустил  курок. Голова  пулеметчика упала,  очень невыразительно,
просто тюкнулась лицом  вниз, однако ноги еще секунду или другую держались в
полнейшем изумлении. Напарник еще успел повернуться  на одну четверть, чтобы
выразить  изумление, однако Гошкин выстрел  прервал это  вполне естественное
движение.  Ребята  бросились вверх по  склону,  стараясь  как  можно быстрее
перевалить  через  бугор  и  уже  не видя, как  напротив, через  ров,  перед
заглохшим  пулеметом  мгновенно  стали   накапливаться  голые   люди.  Митин
малоосмысленный  акт отмщения  -- позднее  ему,  правда,  казалось,  что  он
бормотал:  "За  мамку  Цилю,  за  деда  Наума",  --  только  усилил  мучения
нескольких десятков людей, продлил  их ужас перед разверзшейся бездной, пока
соседняя  команда,  поняв,  что  что-то  случилось  с  капралом Бауэром,  не
расширила радиус работы.
     Через  несколько часов, перебежками от  одной  рощицы к  другой, ребята
добрались до  сплошного лесного массива. Измученные, они лежали на опушке  в
густой траве.  Вокруг  них,  в  глубинке травы, шла интенсивная и,  пожалуй,
интересная жизнь: ползали божьи коровки, копошились муравьи, покачивались на
стеблях бархатистые гусеницы.
     Что  касается  человеческой  активности,  то  она  ограничивалась  лишь
медленным   в  пустом  небе   пролетом  страннейшего  летательного  аппарата
"Фоккевульф-190" -- "рамы". Уже начинало смеркаться. Не видно было ни жилья,
ни пожарищ, не тронутая цивилизацией земля. "Рама" исчезла за горизонтом, но
вскоре вернулась и пошла над лесом.
     -- Не нас же, в самом деле, ищет эта блядская "рама", -- сказал Гошка.
     -- Может, и нас, --  сказал Митя. -- Однако скорее всего, партизан. Они
небось  думают,  что партизаны двух пулеметчиков застрелили. Пойдем,  Гошка,
надо быстрей от этих мест уходить...
     Гошка заныл:
     -- Куда ж нам идти? Пиздец нам, мальчикам, полный пиздец!
     Митя хоть  и  торопил, не поднимал лица из  травы. Как здесь хорошо,  в
этой траве,  в этот  час, и  ночью, наверное,  тут неплохо. Жить бы  в  этой
траве, сократиться до  размеров собственного глаза, чтобы спина  и  жопа  не
торчали.  Он  вспомнил, как  дернулся под  его  пулей немецкий расстрельщик,
первый убитый  им человек. Первый,  собственно говоря,  в  которого целился.
Раньше-то   стрелял   неизвестно   куда,   просто   в   какое-то  враждебное
пространство, а этому гаду прямо под край каски, в  мозжечок. Мрак  и тоска,
он  ударил  кулаком  по  земле  перед своим  носом.  Какой-то  муравьишка на
переломанных  ножках выскочил  из-под его кулака, закрутился в бессмысленной
жажде спасения. Из миллиардов  муравьишек именно на этого низверглось  нечто
убивающее  из мирно вечереющей вселенной.  Митя придавил ногтем дрыгающегося
муравьишку. Второе убийство за день.
     -- Давай, Гошка,  раздевайся! Если нас партизаны в этой форме встретят,
даже и разговаривать не станут. Сразу к стенке!
     Они стащили свои мундиры с нашивками  РОА на рукавах, пилотки,  сапоги,
штаны,  все связали  в узлы и  опустили в болото. Оставшись в исподнем -- на
нем  вроде  не было никаких  немецких меток,  -- стали  углубляться  в  лес.
Легенду сочинили незамысловатую: целый год, мол, в  плену, сбежали  из  бани
перед отправкой в Германию...
     Три дня и три ночи, а потом и неделю, если не целый месяц, Митя и Гошка
пробирались  по  лесу, не встретив ни души.  Лишь однажды неподалеку,  светя
фонариками и перекликаясь немецкими ругательствами, прошла облава. Возможно,
как  раз  по их души. Отсиделись тогда в болоте, временами,  при приближении
фонариков,  набирали  воздуха и погружались с головой в пахучую жижу. Дальше
топали  уже в  полном  болотном  камуфляже. "Болотные  солдаты",  -- хихикал
Гошка, вспомнив довоенный фильм. Теперь уже пошла одна лишь природа. Шмыгали
вокруг  какие-то зверьки, ночью  казалось, что чьи-то  глаза внимательно  за
тобой  наблюдают.  Разумеется,  волчьи глаза, спокойные волчьи  глаза. Гошка
пытался поймать какую-то птицу, чтобы сожрать. Ничего не получалось. Херовые
мы с тобой плоды эволюции,  шутил  Митя. Он  же шутил  по поводу обезьяньего
происхождения. Вообще почему-то много шутили. Райская жизнь в принципе, если
бы не голод, не распухшие ноги, не расцарапанные бока. Дни стояли жаркие, от
прогретых сосен  исходили звуки  и запахи детства. Как  будто  в  пионерском
лагере  где-нибудь на  Истре,  как  будто  в  индейцев играем. И  ночи  были
благостные, свежий  бриз  волнами, как  по заказу, охлаждал  тела  беглецов.
Жрали  все,  что  кое-как  хоть можно было сжевать, -- ягоды, грибы,  траву,
зеленые  орехи,  молодую  кору.  Мучились  поносами.  Иной  раз,  с  опушки,
пощелкивая зубами,  смотрели на отдаленные деревеньки. Жалкие их косые крыши
гор