компании,
как и подобает самому младшему: скромно  и старательно внимал каждому слову,
и каждый участник совещания  -- или, так скажем, "сходки" -- мог прочесть на
его  лице  эту  скромность  и старательность. Несколько  минут вокруг  стола
царило  молчание.  Партийцы  посматривали  друг  на друга.  Наконец  Нестор,
человек одного возраста с обсуждаемым Кахабидзе, высказался:
     -- Он мне никогда не нравился, этот Ладо.
     Тут же заговорил еще один ветеран, Серго:
     -- Много  о  себе думает товарищ Кахабидзе. Только  он, понимаешь, один
чистый ленинец. Все остальные с душком.
     Арчил, набычившись, сильно бил  пальцем по столу. Все уже понимали, что
он сейчас скажет. Так и оказалось.
     -- Перед революцией он был в нашей партии в межпартийной контрразведке,
а во главе стоял кто?  Бурцев, эсер,  сбежал за  границу. Теперь Ладо всегда
ходит с таким видом, будто у него на всех материал по связям с охранкой.
     Берия, пенсне вперед, тут же подпрыгнул Арчилу под руку:
     -- Включая?...
     -- Страшно сказать, кого  включая, -- ответил Арчил, не  глядя на него.
-- Всех подозревает в предательстве "ленинских идеалов". Никакого уважения к
вождям. Теперь говорит,  что задаст бой коррупции в Грузии, как будто  здесь
капиталисты.
     Минуты  две  в  мрачном   молчании  все  переваривали  сногсшибательную
информацию. Потом молодой Вано обратился к Берии:
     -- Это правда, что он называет товарища Сталина Кобой?
     Берия мило улыбнулся:
     -- Многие  старые товарищи называли товарища  Сталина Кобой.  Партийная
кличка, подполье, ничего не поделаешь. -- Тут он посуровел: -- Однако сейчас
по меньшей мере неуместно называть Кобой вождя народов СССР!
     --  Послушай, Лаврентий, зачем его назначили к нам председателем ЦЦК? Я
считаю...  -- горячо начал  было  Вахтанг,  но  Берия  остановил  его мягким
движением руки.
     -- Одну минуточку, Вахтанг. А  разве уместно, товарищи, везде, как  это
делает Ладо, после  первой  же рюмки болтать, что у  товарища  Сталина шесть
пальцев на ступне одной ноги, что он видел это собственными глазами?
     Снова воцарилось молчание, на этот раз застойное, не выжидательное, как
раньше, а  своего  рода  "оживленное  молчание", с  некоторыми  искорками  в
глазах, с  улыбочками,  с  комическим "о-о-о, вот, мол, чем  испугали". Даже
проскользнул проказливый смешок.
     -- Зачем из этого делать историю? -- сказал затем Серго. -- Если у тебя
пять, а не шесть, никто из этого не делает истории...
     Нестор, пощипав усики, развел руками:
     -- В самом деле, что особенного -- пять, шесть?
     -- Дело не в этом! -- резко сказал Вано.
     -- Вот именно,  Вано, дело не  в этом! -- с  энтузиазмом  поддержал его
Берия.
     Придвинулся Резо, резанул правду-матку:
     -- Товарищ Сталин просто не знает, что  Ладо  Кахабидзе издевается  над
ним,  делает грязные намеки на прошлое, развязно судит  о теле  вождя, иначе
Москва не назначила бы его на такой важный пост к нам!
     -- Ара, товарищи! -- воскликнул Берия.  Он  положил руку на плечо Резо,
как  бы  подчеркивая,  что близкие  друзья  могу иногда прервать друг друга,
второй  рукой сжал запястье  Нугзара  и опять весь  как  бы  поплыл  вперед,
поблескивая пенсне. Наступал ключевой момент "хорошего разговора".
     --  А  может быть, товарищ Сталин как  раз  прекрасно знает о  взглядах
Ладо? -- почти шептал он. -- И в этом как раз причина его назначения?  Может
быть  товарищ  Сталин  питает  доверие к  своим  верным  товарищам  в  нашей
республике, что мы его не подведем?
     И снова воцарилось молчание, на этот  раз самое главное. Каждый смотрел
на  всех,  все  смотрели  на  каждого. Потом  все  одновременно расплылись в
улыбках. Был провозглашен тост "За верность!"

     Между тем,  пока на  склоне горы царя Давида шло совещание верных людей
партии, на вершине ее шел поэтический пир. Терраса ресторана, расположенного
в  конце канатной  дороги, была  как  бы подвешена  в ночном небе. Внизу  --
Божеское  творение,  долина  Куры.  Полная  луна  освещает теснящиеся  крыши
Тифлиса,  Метехский  замок,  изгибы реки.  Поди придумай  более  поэтический
пейзаж!  Так размышлял  старик шарманщик, стоявший со  своей  машиной в углу
террасы, прямо над  самой красотой. "Ходишь-ходишь по  этому  древнему миру,
счета нет твоим годам, сам превращаешься в Вечного жида, а  все восхищаешься
простыми  штучками луны". Он накручивал ручку машины, исторгая из  нее почти
неразличимые  звуки кавказской  музыки. С его  плеч слетали  два  попугая  и
разносили  среди гостей розовые билетики предсказаний  "на счастье и удачу".
Компания работала.
     Поэты, не  менее  тридцати человек, сидели  за большим столом. Кажется,
весь гонорар за новую книгу  Паоло Яшвили будет прокучен в эту же ночь. Нина
сидела  между  виновником  торжества и  тамадой,  другим  знаменитым  поэтом
Тицианом Табидзе. Тосты поднимались непрерывно, один витиеватее другого...
     --  ...А так же за  тот ветер, который надувал паруса "Арго",  а сейчас
переворачивает  страницы  твоей  книги,  дорогой  Паоло!  Алаверды  к  тебе,
Тициан-батоно!
     Тициан Табидзе давно уже стоял  с бокалом  в руке. Как тамада он должен
был давать понять слишком многословным ораторам, что вино не ждет.
     -- Я принимаю тост за ветер! --  сказал он. -- И Паоло, конечно, выпьет
за  тот вечный ветер,  что  принес  к  нам  сюда одну особу! Ту  особу,  что
вдохновляла грузинскую поэзию  последние  два  года. Братья поэты,  поднимем
бокалы  за  Прекрасную Даму  Тифлиса!  За Нашу  Девушку! Этот  титул  всегда
останется за  ней, сколько бы лет ни  прошло,  где бы  она ни  оказалась,  в
Москве ли, в Париже ли, на Марсе ли! За Нину Градову!
     Вскочил  Паоло,  поднял  рог  над  головой. На  плечо  Нины,  сияющей и
смущенной,  как  раз в подходящий момент  сел попугай.  В  клюве у  него был
розовый билетик. Она развернула билетик и прочла вслух:
     Тот человек, что вам дороже,
     Сейчас придет и вам поможет!
     Весь стол расхохотался,  все, конечно, стали кричать, что  этот человек
уже пришел, что он, конечно, такой девушке  поможет... Нина  смеялась вместе
со  всеми. Она была довольна, что попугай вдруг так удачно снизил застольные
высокопарности, в  которых у грузин  нет ни потолка,  ни  предела. Поэты же,
хоть  и смеялись -- чувством юмора никто тут обделен не  был, --  а все-таки
досадовали, что сорвано такое велеречие. Поэтому, как только  смех чуть-чуть
стих, Паоло Яшвили не замедлил выступить, потрясая своим рогом:
     -- Принимая "алаверды" моего брата Тициана, друзья, я  пользуюсь волей,
что дает нам наша Вечная Родина, чтобы назвать Нашу Девушку...
     В  этот момент ритуал  опять оборвался. На дальнем конце стола поднялся
человек, взъерошенный и  пьяный, поднялся, если можно так сказать о персоне,
совсем  обвисшей  в  своем богемном обличье.  Нинин законный супруг,  бывший
лефовец, бывший имажинист, поэт, прокочевавший по всем мыслимым  поэтическим
группам двадцатых  годов, Степа Калистратов. Вдруг, несмотря на  обвислость,
он зарокотал мощно, как когда-то с эстрады:
     --  Прошу  прощения, можно  без  "алаверды"?... Нельзя  ли  мужу  Вашей
Девушки сказать несколько слов? Эй вы, поэты! Вы дуете вино, шамаете шашлык,
волочитесь  за моей очаровательной паршивой женой, как будто все  в порядке,
как будто наш карнавал продолжается...  А между тем  -- пиздец! Позор и мрак
-- вот наше будущее! Сережки  Есенина уже нет! Володьки Маяковского уже нет!
Рисунок звезд  не  в  нашу  пользу,  братцы!  И  ваш  покорный  слуга  Степа
Калистратов еле жив!
     Произнеся этот монолог и исчерпав,  видно, все силы, Степан бухнулся на
стул и совсем уже обвис в руках своего дружка Отари, второго племянника дяди
Галактиона, существа на удивление томного и молчаливого, как олень.
     Поэты, даром что  грузины, не обиделись на Степана за нарушение ритуала
застолья. Кто-то, правда, пробормотал: "Вот вам  типичный русский  скандал в
благородном семействе".  Кто-то тут же возразил:  "Ах, оставьте, это  просто
отрыжка   футуризма,   эпате..."   Но  большинство   просто   преисполнилось
сочувствия: "Степан -- страдающая душа! Он гений! Давайте выпьем за него!"
     Вдруг  что-то  произошло. Один  из  местных  вышибал прибежал, зашептал
что-то на ухо  Яшвили. У  того округлились глаза. Все  повернулись ко входу,
ожидая  вновь  прибывшего.  Легкими  шажками  на  террасу  впорхнул,  словно
воробушек, небольшой человек лет под сорок. Он простер руки к столу поэтов и
высоким, едва не обрывающимся от гордости и восторга голосом начал читать:
     Я скажу тебе с последней
     Прямотой:
     Все лишь бредни -- шерри-бренди,
     Ангел мой!
     Все с грохотом  вскочили: Осип! Да ведь это же сам Осип во плоти! Слава
Мандельштаму!
     Нина была потрясена.  Она знала,  как  и весь  литературный Тифлис, что
Мандельштам где-то  на Кавказе, что  он  несколько  дней  провел  в городе у
Зданевичей, а потом уехал то ли в  Армению, то ли в Азербайджан, но могла ли
она вообразить, что ее кумир вдруг  так неожиданно появится над городом, под
луной,  в  парах вина, в ту ночь, когда она -- уж это она точно  знала  -- с
голыми  плечами  столь  неотразима,  что  он  будет   так  ошалело  на   нее
оглядываться, пока обнимается  с Паоло и Тицианом, будто узнал в ней одну из
"красавиц  тридцатого года",  может быть даже ту, Соломинку, тоже  грузинку,
как и сама она, особенно в эту ночь?
     --  Откуда  ты,  Осип?  --  громко   спросил  Паоло,  разыгрывая  перед
понимающей аудиторией сцену встречи двух братьев по Мировой Словесности.
     -- Из  Армении!  -- вскричал Мандельштам.  --  Еле  ноги  унес  оттуда!
Слушайте, вот несколько строк! -- Он начал читать, явно  на Нину:  -- Там, в
Нагорном Карабахе, в  хищном  городе Шуше, я изведал эти страхи, соприродные
душе... -- Бросил читать и спросил, будто очертя голову, громким шепотом: --
Бога ради, Паоло, кто ОНА?
     Паоло с гордостью представил:
     --  Нина  Градова, молодая  поэтесса, только  что мы  титуловали  Нашей
Девушкой!
     Мандельштам холодными лапками цапнул Нинину ладонь:
     -- Нина, вы... я просто ошеломлен... вы как будто  оттуда, из "Бродячей
собаки"!..
     --  "Я  научился  вам,  блаженные  слова:   Ленор,  Соломинка,  Лигейя,
Серафита", -- как зачарованная, прочла Нина.
     -- О, вы помните? -- прошептал Мандельштам.
     Поближе  к ним подошел шарманщик. Крутанул  музыку на  полную  катушку.
Попугаи бурно взлетели с его плеч. Мандельштам зашарил по карманам:
     -- У меня, как всегда, ни рубля...
     -- Ничего не надо, -- сказал старик.

     Даже  грузинские пиры иногда кончаются, и  к  концу ночи Мандельштам  и
Нина  оказались одни  в  центре  города.  Луна  еще  стояла  в небе, освещая
многочисленные портреты Сталина и лозунги  первой  пятилетки. Они шли  вдоль
жалких витрин и некогда роскошных магазинов.
     -- Этот Тифлис...  --  пробормотал  Мандельштам.  --  Даже  несмотря на
вездесущую  морду  кота...  -- Он  без всяких  осторожностей ткнул пальцем в
направлении  портрета  усатого вождя.  --  Здесь кажется,  что  дом  еще  не
разграблен, что  хотя бы нэп еще жив. Вот, смотрите, в  глубине переулка  ни
одного портрета, ни одного  лозунга, только фонтан и над ним струя... струя,
Нина,  как  до  катастрофы!...  а вокруг  столов такие живые,  не измученные
лица... и вы, Нина... за что такой подарок судьбы?
     -- Давайте  уточним, Осип Эмильевич, --  сказала Нина. --  Кто  подарок
судьбы: я или Тифлис?
     -- Для меня вы теперь навсегда соединились, -- сказал Мандельштам.
     -- А для себя я, увы, разъединяюсь, -- улыбнулась она. -- Возвращаюсь в
реальный мир. Ведь я москвичка, Осип Эмильевич.
     Чтобы  не подхватывать  его тон и не впадать в собственную экзальтацию,
Нина старалась слегка проиронизировать их ночную прогулку. Мандельштам этого
тона явно не принимал и смотрел недоумевающе.
     --  Я слышал о вас в Москве,  Нина, -- сказал  Мандельштам. --  И читал
вашу  поэму  в "Красной нови". Верьте не верьте, но я видел ваше лицо сквозь
строки. -- Он осторожно взял ее руку повыше локтя.
     -- Послушайте,  Осип Эмильевич... -- сказала она, чуточку  отстраняясь.
Она  была немного выше его.  Впрочем,  это, возможно,  из-за  туфель. "Когда
сниму  туфли, мы  будем  одного роста,  -- подумала она. -- Что  такое,  моя
дорогая? Вы уже, кажется, забыли сослагательные наклонения?"
     За их  спинами в  глубине улицы  послышался нарастающий шум.  Они  едва
успели обернуться,  когда  большой  черный автомобиль  с  тремя  серебряными
горнами на  крыле  прокатил мимо.  Нина вздрогнула.  Как раз  перед  началом
вчерашнего  пира,  когда она  рассказала братьям писателям  о шутке Нугзара,
один  из них в полголоса поведал  ей,  кто разъезжает  по  Тифлису  на  этом
автомобиле.
     Ее испуг не ускользнул от Мандельштама. Лапка  его подвинулась еще чуть
выше по ее руке, с явным предложением дружеского полуобъятия.
     -- Эти большие черные автомобили... -- проговорил он. Вдруг  взгляд его
остекленел, он забыл  о  предложенном  объятии.  -- Когда я их вижу,  что-то
такое же  большое и черное поднимается со дна души.  Меня преследует видение
чего-то ужасного, что неминуемо передушит нас всех...
     -- Я знаю это чувство, -- сказала она.
     Мандельштам -- он явно чуть-чуть тянулся  на цыпочках -- заглянул ей  в
лицо.
     -- Вы еще молоды для него. -- сказал он.
     -- Я пережила горчайшее разочарование, -- серьезно произнесла она.
     -- В любви? -- спросил он и подумал: "Сейчас будет рассказывать о своей
несчастной любви".
     -- В революции, -- сказала она.
     Теперь уже он вздрогнул и подумал: "Очаровательная!"
     Они  остановились  возле  мерно  журчащего  фонтана;  высокая   молодая
красавица и жалкий стареющий  воробей.  Уже без колебаний он взял ее  за обе
руки. Теперь уже,  казалось, все фальшивки разлетелись, предлагалась  полная
искренность.
     -- Нынче, после того, что было, и  перед тем,  что будет, я вижу каждый
мирный  миг,  каждый  момент  красоты,  как  неслыханный  дар,  не  по  чину
доставшийся. Нина!  -- Он  попытался приблизить  ее к себе, и в этот  момент
кто-то  громко  усмехнулся  поблизости,  а  потом хриплым голосом  произнес:
"Ха-ха!"
     Отскочив друг  от  друга,  Нина и  Мандельштам всмотрелись в  темноту и
разглядели Степана  Калистратова.  Поэт лежал на краю  фонтана, свесив  свои
длинные волосы в воду. Рядом, как изваяние грусти, сидел молчаливый Отари.
     -- Давай-давай, поцелуй  его, моя паршивая жена!  -- одобрил Степан. --
Не тушуйся. Запишешь в биографии, что спала с Мандельштамом. Я разрешаю.
     Он  замолчал и отвернулся, почти  слился с темнотой, только раздавалось
какое-то хлюпанье -- не плачь, а плеск,  -- да мерцала, будто ночная мольба,
папироса Отари.
     Нина смотрела туда, где лежал Степан, и вспоминала,  как почти три года
назад,  в предновогодний  вечер, они приехали на извозчике в Серебряный Бор,
как ворвались,  румяные и хмельные, и как она объявила собравшимся: "Ну все,
уговорили,  уезжаю  в Тифлис, но не  одна,  а со Степкой, моим за-а-а-конным
мужем!"  И  как  Савва  Китайгородский  быстро,  нагнув голову,  не соблюдая
никаких  приличий,  которым  его  всю  жизнь  учили  в  семье, прошел  через
гостиную, выхватил из кучи свое пальто и исчез.
     Внезапная и острейшая жалость вдруг пронзила ее. К кому -- к Савве, или
деградирующему Степану, или к себе, просто к  невозвратности тех  лет? Будто
пришпоренная, она бросилась к Степану, потом обернулась к Мандельштаму:
     --  Простите,  Осип  Эмильевич,  это  мой  муж.  Мой бедный,  беспутный
"попутчик"...
     Обхватив за плечи, стала трясти Степана:
     -- Вставай, вставай же, балда! Пойдем домой!
     Кое-как  Степан поднялся. Нина  поддерживала его.  Сзади  плелся Отари.
Папироса потухла. Мандельштам стоял, не  двигаясь. Даже и  здесь, в  мирном,
докатастрофном углу, на него сквозь ветки посматривал портрет Сталина.

        "Глава 10"

     Зорьки, голубки, звездочки...

     Есть ли что-нибудь более заброшенное на земле, чем улица русского села?
Не говоря уже об  убожестве материального  состава, есть ли что-нибудь более
безнадежно  отдаленное  от  праздника  жизни,  от  феерии   революции?  Так,
несколько в гоголевском  духе, думал партийный пропагандист  Кирилл  Градов,
проходя ранним вечером  мимо чахлых хат  по  улицам  Горелова  и  удивляясь,
почему из-за каждого плетня выглядывают в этот час страждущие лица хозяек.
     Бабы между тем всматривались в медленно приближающееся облако пыли. Они
выходили  из-за плетней  и останавливались  у  ворот, каменели, скрестив под
грудями  руки.  Они  были явно не  в силах  осознать происходящее, противное
всякому  смыслу   и   самой   природе.  Вместе   с  облаком  приближалось  и
громоподобное мычание. Ведомое растерянными пастухами-комсомольцами, брело в
село недоенное коллективизированное стадо.
     Кирилл  остановился,  пропуская коров.  По мере приближения стада бабья
каменность трескалась,  не  владея  больше  собой, женщины  начинали  громко
причитать и  взывать к  своим  бывшим питомцам и кормилицам с тоской и с той
нежностью, что всегда была характерна для русских женщин  по  отношению к их
коровам.  "Зорька, мамочка моя! Да пошто ж тебя отняли от меня?!", "Голубка,
девонька моя  родная!  Глянь на  мамку-то свою, глянь хоть одним глазиком!",
"Звездочка,  кормилица,  да  ты  ж  вся  немытая,  нетертая!  Загубили  тебя
супостаты колхозные!".
     Видя свои родные,  еще не остывшие дворы и слыша еще не забытые голоса,
то одна,  то  другая, коровы  начинали выбираться из стада и, как  в старые,
совсем еще недавние времена, направлялись восвояси на отдои и ласку. Иные из
женщин  бросались к  ним с тоской и отчаяньем.  Растерянные комсомольцы  без
разбора лупили хлыстами по спинам коров и головам  женщин.  Одна  из женщин,
узнав в пастухе собственного сына, волокла его за вихор и  поддавала  лаптем
под зад.
     "Что-то  тут не то,  -- думал Кирилл, наблюдая эти сцены. -- Что-то тут
не так". Кроме этих  двух  фраз, ничего  не рождалось в голове.  Потрясенный
бессмысленной пронзительностью  происходящего  и  собственной оборонительной
тупостью,  он стоял  с каменным  лицом возле  плетня. Закат отсвечивал в его
глазах. Вдруг  отчетливо возникло  и  проплыло  перед  глазами, будто  лента
телеграфа: "Да  есть ли в мире  что-либо более дорогое  мне,  чем эти бабы и
коровы?"
     Подошел смущенный секретарь ячейки Петя Птахин, забормотал, краснея:
     --  Вы  уж, пожалуйста,  не обращайте  внимания на  энтих  баб, товарищ
Градов.   Ноль   классового   сознания,   частнособственнические  ин-стик...
ин-спик-цы, да, вот что это такое...
     Стадо прошло. Утихла улица. Легла пыль. Кирилл и Птахин продолжали путь
к  сельскому  клубу. Клуб, разумеется, располагался в церкви, то есть, как и
везде, просвещение брало верх над предрассудками. Полуразвалившееся здание с
дырявыми куполами и перекошенным крестом являло собой последствие то ли боя,
то  ли  мирного  надругательства.  Слева  и  справа  от  входа  висели   два
объявления. Одно гласило: "Коллективизация и стирание граней между городом и
деревней. Лектор  товарищ Градов". Второе  оповещало:  "Происки  британского
империализма  на  Ближнем  Востоке. Лектор товарищ Розенблюм". И  день и час
начала  у  обеих  лекций совпадали.  Над  объявлениями в  срединной,  как бы
примиряющей позиции  висел  портрет  Сталина с прикрепленным к нему,  словно
красная борода, лозунгом: "Даешь 100-процентную коллективизацию!"
     Толпа сумрачных мужиков перед входом курила махорку.
     -- Здравствуйте, товарищи! -- сказал Кирилл.
     Никто не ответил, даже не посмотрел в его сторону. Многие зато нехорошо
посматривали на комсомольского секретаря.
     -- Что же вы, Птахин,  две лекции назначили на одно  и то же  время? --
спросил Кирилл. -- Зачем тут конкуренция?
     Птахин,  подавав