ивался к доносящемуся  издалека похрапыванию своих  милых
гостей и вдруг увидел в углу раздутую папку, полученную  утром от Вуйновича.
Он  бросил ее на  кровать, сам плюхнулся  рядом,  отщелкнул застежки и вдруг
мгновенно, щекой к этой папке, заснул.
     Сад в тумане, а сверху уже наступает солнце. "Встану я в утро туманное,
солнце ударит  в  лицо"  -- вот  именно  о  таком  утре  было сказано.  Мэри
Вахтанговна  подстригала  садовыми ножницами  кусты,  подвязывала  к  забору
тяжелеющие розы. Архи-Мед сидел на крыльце террасы, иногда провожая взглядом
пролетающих тяжелых шмелей.
     Мэри вдруг посетило ощущение, что  вот  так она уже пятьдесят  с лишним
лет подстригает кусты, а может быть, и все сто. Женщина, подстригающая кусты
и  подвязывающая  розы, --  таков постоянный сюжет художника-импрессиониста.
L'impression  de vie, лучше  уж сказать: 1'impression d'existance. Издалека,
сквозь повисший  солнечный туман и шумно присутствующий повсюду грай грачей,
доносились звонки конки. Быть может, Бо любимый уже возвращается с практики.
Позвольте,  какой конки?  Это все фокусы  барометрического давления. А также
прошедшей   жизни.  На  самом  деле,  чем  крики  гимназистов,  гоняющих  на
велосипедах  по  аллее Серебряного  Бора, отличаются от...  Позвольте, каких
гимназистов, уж  давно  нет никаких гимназистов. Сейчас поднимется  туман, и
все встанет на свое место.
     За  забором, всхрапнув,  остановился  автомобиль.  Приехали  за  Бо  из
наркомата?  Боже  мой, уже и  наркоматов  ведь  нет,  вернулись  министры...
Калитка открылась, и на аллее появился  молодой  человек: Никита Второй  ли,
Борис ли Третий, да нет, это Бабочка -- наш Четвертый, неподражаемый!
     -- Мэричка, я  тебе  привез сюрприз! -- крикнул внук.  Архи-Мед уже был
тут  как тут,  крутился, напрыгивая на  любимого молодого человека. Тот взял
его  за  ошейник,  и  пес застыл  в фигуре вполне  человеческого,  двуногого
удивления.
     В калитку между  тем проникала  нежным бедром миловидная  белошвейка; в
том смысле, что появилась незнакомая женщина, принадлежащая к тому типу, что
когда-то  назывался белошвейкой.  За руку она  тянула... да-да-да, и вот уже
подтянула,   и   вот,  чуть  подталкивая,  выставляет   вперед   маленького,
лобастенького, сероглазенького ежика-мальчика, моего мальчика...
     -- Китушка! -- ахнула  Мэри Вахтанговна. И мальчик тотчас же побежал  к
ней.
     Архи-Мед от этой картины  взвизгнул, что прозвучало  даже неприлично  в
устах  остроухого  сторожевого  пса,  размерами  не уступающего  легендарной
собаке  Индус, что  вместе с пограничником Карацупой так  бдительно охраняла
границы Советского Союза.
     -- Ну  вот  вам  и  интернат для Катушки, Таисия Ивановна!  --  смеялся
Борис.  --  Лучшего  интерната,  поверьте,  не   найдете.   Засим  разрешите
откланяться.  Времени  у  меня  в  обрез,  потому   что  сегодня  уезжаю  на
соревнования, в Грузию. Я надеюсь, мы с вами еще увидимся, и не раз.
     -- Вы меня смущаете, Борис Никитич, -- зарделась она.
     -- Я очень хорошо теперь понимаю своего отца,  --  чуть понизив  голос,
сказал он.
     -- Вы меня совсем уж смущаете, Борис Никитич, -- весело шепнула она.
     На этом они расстались.
     Он  вернулся на  Горького и  начал  -- в темпе! в темпе! -- сваливать в
рюкзаки барахло.  Рюкзаки до  Орла поедут  в коляске, там  их  перебросят  в
автобус  спортклуба, а в  коляске и на заднем сиденье пристроится кто-нибудь
из ребят, их тех, что любят  скорость.  Надо выбраться из  Москвы  пораньше:
впереди, за Орлом, почти три тысячи километров дороги,  да еще какой дороги!
Постой, постой, да ведь тебя же вечером однокурсники ждут на свою складчину.
Элеонора  Дудкина с  утра  уже, наверное, обмирает.  Ну,  хватит,  довольно,
вполне достаточно, и даже немного с перебором, всех  этих женщин и  девушек!
Начинаются соревнования, объявляю обет безбрачия!
     Он пошел в спальню,  чтобы взять трусы и майки, и тут увидел на кровати
кожаную  папку Вуйновича.  Взять с собой? Нет,  нельзя:  черт знает, где там
придется  обретаться,  черт  знает,  какие любопытствующие  рыла  полезут  с
вопросами.  Он открыл папку, вытащил  из одного ее кармана  черный пакет для
фотобумаги,  вывалил снимки  на  покрывало и сразу  забыл о соревнованиях, о
мотоциклах и о дороге, той самой дороге, по которой когда-то пылил Александр
Пушкин,  стараясь  догнать  экспедицию  графа  Паскевича  до  начала  штурма
турецких твердынь.
     Боже, Вероника -- с толстой, косой, переброшенной из-за спины на грудь!
Ей тут  не  больше  восемнадцати,  височки  затянуты и  все-таки кудрявятся,
взгляд  восторженный,  ожидание  волшебной жизни. Снимок, скорее  всего, был
сделан еще  до встречи  с юным  красным командиром. Так и  есть,  на обороте
полустертая   и  все-таки  сохранившаяся  (!)  карандашная  скоропись:  июнь
1921-го... Тридцать один год назад! А  они, кажется, познакомились в 1922-м,
в  Крыму. Любопытно, каким же  образом добыл  этот  снимок  Вадим? Наверное,
просматривал  альбом,  небрежно  ронял  комплименты, а потом,  когда хозяйка
зазевалась, взял  и  притырил.  Тут  много следов подобного  воровства. Или,
может быть, сам снимал красавицу? Трудно представить командира с  фотоящиком
той поры.  Вот один и крымский  снимок: компания  отдыхающих в  бухточке, на
галечном  пляже, загорелые  телеса, а  мать почему-то в белом платье. Должно
быть, был  ветер, она придерживает рвущуюся юбку, хотя чего ее придерживать,
когда вокруг все голышом? Какая была девчонка! Я бы от  нее не отошел,  если
бы в те  времена родился от другой женщины. То есть если бы я в момент этого
снимка  был таким,  как  вот  этот  парень,  смеющийся,  голый  по  пояс,  в
мешковатых армейских штанах, босой, -- мой отец.
     А  вот этот  снимок Вадим приобрел законным порядком, потому что они на
нем втроем. Здесь,  очевидно, зона  учения:  в  глубине стоит тогдашний танк
безобразной  конструкции, марширует  взвод красноармейцев. На переднем плане
Вероника, откинувшаяся на  плечи двух комбатов, Никиты и Вадима. Тут она уже
коротко подстрижена, изображает из себя кинозвезду. Она всегда, и в шутку, и
всерьез, немного играла какую-то свою кинозвезду...
     Борис  стал засовывать  карточки обратно в пакет: нет, если  начать все
это хозяйство рассматривать, еще три дня никуда не уедешь. Надо оставить все
это дома и по возвращении внимательно разобраться, может быть, действительно
удастся что-то извлечь из этих уроков разрушения любви. Пока засовывал пакет
обратно,  вывалился  толстый   блокнот,  распахнулась  страница  в  полоску,
мелькнула стихотворная строфа:
     Забудь о ней, не тот момент,
     Шептал он в дебрях медсанбата:
     Любовь -- не лучший инструмент
     Из амуниции солдата.
     Это, кажется, дневник.  Стихи перемежаются  с записями,  мелькают  даты
конца войны.  К одной из страниц скрепкой приторочено треугольное письмецо с
почти размытым адресом, написанным чернильным карандашом. Здесь  на странице
запись апреля 1944 года: "Пишу в воздухе по дороге на фронт. Какая горечь от
этой нежданной и такой, казалось бы, счастливой встречи! Опять не  занес  по
адресу это злосчастное письмо. Еще один груз  ложится  на душу. Сколько  лет
этот, скорее  всего, последний привет  несчастного  блуждает вслед  за  мной
после Хабаровска. Впрочем,  все-таки лучше, что треугольничек уехал тогда со
мной, а  не был  захвачен на квартире  Н.Г. С  моим-то  опытом нетрудно себе
представить,  как  несчастный   парень  по  дороге  на  Колыму  бросал  этот
треугольничек сквозь решетку вагона, не имея почти никакой надежды,  что оно
дойдет. И все-таки это "почти" в  данном  случае является решающим фактором,
он подползает  по  телам товарищей к  крохотному  окошечку и бросает.  Какая
разница,  большая  у него  надежда или маленькая?  Надежда, может  быть,  не
измеряется в  обычных параметрах.  И вот опять не довез, и через день забуду
об  этом письме.  И  так  мы  во  всем:  сражаемся  храбро  и  кажемся  себе
великолепными, а там, где пули не свищут, оказываемся говном собачьим..."
     Борис покрутил пожелтевший треугольник,  свернутый из листа тетради для
арифметики, то есть  в клеточку.  Адрес  еще  можно  было разобрать: Москва,
Ордынка,  8, кв.  18, Стрепетовым.  Он  посмотрел  на  часы: ну что ж,  крюк
небольшой, надо хоть что-нибудь сделать не для себя, хоть самую малость...

     В  подъезде   большого  желтого  дома,   естественно,   пахло  кошками,
естественно,  лифт  не  работал, и кафель из  мозаики на  полу, естественно,
выкрошился. Одинокий ребенок играл на площадке третьего этажа, что-то строил
из  всяческого хлама: коробки "монпансье", бигуди, руины примуса, катушки...
"Ты  не  из Стрепетовых?"  -- спросил  Борис. "Пятый  этаж",  --  равнодушно
ответил ребенок.
     "Стрепетовым 2 длинных, 1 короткий", -- гласила узкая  полосочка бумаги
среди десятка таких  же. Борису  всегда  было совестно бывать в коммунальных
квартирах: ведь он один занимал  площадь, на которой по  московским условиям
поместилось бы не менее 15  --  20 душ. В конце концов, успокаивал он  себя,
квартира не моя, а министерская. Меня оттуда могут выставить в любой момент,
если  решат наконец там делать  музей маршала или, что более вероятно, дадут
ее какому-нибудь шишке; ну, а пока почему не жить?
     Дверь  приоткрылась  сначала на цепочке.  Хрипловатый женский  голос из
темноты спросил:
     -- По какому вопросу?
     -- Добрый день, -- сказал Борис. -- Я к Стрепетовым.
     -- А по какому вопросу? -- повторил голос. Ближе к цепочке придвинулось
лицо с папиросой. Неожиданно выглядели на нем глаза свежей голубизны.
     -- Да  ни по какому вопросу, -- пожал  плечами Борис. --  Просто письмо
принес.
     Его, очевидно, внимательно  рассматривали.  Потом цепочку  откинули,  и
дверь открылась. Сутуловатая "еще-не-старуха" отступила в сторону.
     -- Проходите, но Майки дома нет.
     -- Я не знаю,  кто  такая  Майка, но  у меня  письмо к Стрепетовым.  Вы
Стрепетова, сударыня?
     -- Как вы сказали? -- изумилась курильщица.
     -- У меня письмо...
     -- Нет, вы сказали "сударыня"?
     -- Ну да, я сказал "сударыня"...
     -- Вот вы иронизируете, молодой человек, а между тем это очень хорошее,
вежливое обращение.
     --  Я не иронизирую, --  засмеялся  Борис. --  Просто  у меня письмо  к
Стрепетовым.
     Несколько физиономий  выглянуло  из  дверей. Мальчишка лет четырнадцати
застыл,  раскрыв  рот  при виде моторыцаря: весь в коже,  связанные перчатки
переброшены через плечо, очки-консервы сдвинуты на макушку.
     --  Проходите, проходите,  товарищ,  --  засуетилась  "еще-не-старуха",
будто стараясь заслонить Бориса от любопытных глаз. -- Маечка сейчас придет.
-- Дернула за рукав мальчишку: -- Марат, ну что стоишь, проводи товарища!
     Борис   вошел  в  довольно  большую  комнату,  разгороженную   хлипкими
стенками, не доходящими до потолка. Все  предметы мебели -- шифоньер, трюмо,
круглый стол, оттоманка,  этажерка, стулья,  ширма --  были поставлены почти
вплотную  друг к другу, все говорило о другой  жизни,  в  которой, возможно,
было  больше простора.  Окно этого, очевидно,  главного отсека  комнаты, так
сказать,  гостиной, выходило в  проулок. За ним ничего  не было видно, кроме
кирпичного  брандмауэра. Две капитальных стены  и три фанерных были завешаны
репродукциями  картин,  в  основном  морскими  и  среднерусскими  пейзажами.
Бросились в глаза  общеизвестная "Княжна Тараканова" и увеличенная, в рамке,
фотография приветливого  и  холеного молодого человека  в светло-сером, явно
очень хорошем костюме, возможно, автора злополучного треугольничка.
     -- Садитесь, пожалуйста, -- сказала хозяйка и сделала паузу, чтобы дать
возможность гостю представиться.
     -- Меня зовут Борис, -- сказал Борис.
     Женщина удовлетворенно улыбнулась:
     --   А  я  --  Калерия  Ивановна  Урусова,  мать  Александры  Тарасовны
Стрепетовой.
     Круглый стол, покрытый истертой "ковровой" скатертью, опасно накренился
под локтем  мотогонщика. Марат, подросток  с восточными  чертами  лица и уже
пробивающимися усиками, стоял в дверях и глазел на гостя.
     -- Хотите чаю?
     --  Нет-нет, благодарю вас, Калерия Ивановна, я  очень спешу. Я, знаете
ли,  просто  хотел  передать  письмо многолетней давности  и  в  двух словах
объяснить обстоятельства...
     За  перегородкой  что-то  сильно  скрипнуло  и  потом  что-то  упало  и
разбилось. Калерия Ивановна метнула в  ту сторону панический взгляд, а Марат
весь напружинился, словно пинчер.
     -- Маечка должна прийти с минуты на минуту. Если вы соблаговолите ее
     подождать,  Борис, -- с фальшивой  светскостью произнесла  хозяйка,  не
отрывая глаз от перегородки.
     --  Бабушка,  можно я посмотрю,  что с ней? -- со  страданием  в голосе
спросил Марат.
     -- Стой на месте! -- резко скомандовала Калерия Ивановна.
     -- Простите, я, может  быть, не вовремя. -- Борис приподнялся  и достал
из  кармана  куртки треугольничек. -- Простите, я вашей  Маечки  не знаю,  я
только лишь принес вот это письмо...
     Что-то еще  грохнулось  за  перегородкой, отлетела шторка, и из закутка
вышла дочь  Калерии  Ивановны в  обвисшем  зеленом  плюшевом  халате, из-под
которого  видна была ночная рубашка.  Нельзя было  усомниться  в  степени их
родства:  те же глаза, те же черты лица, с поправкой на возрастную разницу в
двадцать с чем-нибудь лет. Впрочем...
     -- Какое  письмо? -- вдруг страшным голосом вопросила  вошедшая. Рывком
она протянула руку к письму, волосы распались в космы, показалось, что карга
какая-то вошла, шекспировская ведьма.
     -- Подожди, Александра!  Ты  должна  сейчас  спать! -- волевым, как  бы
гипнотизирующим голосом скомандовала Калерия  Ивановна. Марат  уже тихонечко
приближался, как бы готовясь схватить вошедшую Александру.
     Она успела все-таки выхватить треугольничек из рук Бориса, взглянула на
адрес и вдруг испустила совершенно безумный, ошеломляющий и испепеляющий все
вокруг вопль.
     В коридоре тут же зашумели:
     -- Что тут творится?! Безобразие какое! Опять психиатричку развели!
     Входная дверь распахнулась,  на пороге  появилась тоненькая девчонка, в
синем  платьишке, со  спутанной  гривой, будто  бы выгоревших, хотя  как они
могли так выгореть  в начале  лета, волос. Откинув волосы, девчонка пролаяла
себе за спину, в коридор:
     -- Перестаньте базлать,  Алла Олеговна!  На себя бы  посмотрели!  --  И
только после  этого бросилась ко все еще вопящей, но уже на  угасающих нотах
Александре. -- Мамочка, успокойся! Ну, что теперь случилось?
     Александра  совсем перестала кричать при виде дочери,  ее теперь только
терзала крупная дрожь, сестра судороги. Калерия Ивановна между тем со свежей
папиросой во рту щелкала  пальцами, чтобы кто-нибудь ей дал прикурить, но на
нее  никто  не  обращал внимания. Борис сделал  еще один  осторожный  шаг  к
выходу.
     --  Он жив! -- горячечным свистящим шепотом заговорила  Александра.  --
Майка, посмотри! Письмо от него! Папа жив!  Ну! Ну! Мне никто не верил, а он
жив! Маратка! папочка жив!
     При  этих  словах  и  на  лице  подростка  промелькнуло  нечто   сродни
метнувшейся лягушке.
     -- Жив! -- торжествующе и страшно опять завопила Александра.
     На этот раз ответа из коридора от Аллы Олеговны не последовало.
     --  А где гонец? -- вдруг совершенно милым, оживленным и светским тоном
спросила Александра и повернулась к Борису.
     Ах,  значит, я  гонец, подумал тот,  однако  ничего не оставалось,  как
только поклониться: гонец к вашим услугам, сударыня. Только лишь после этого
и вбежавшая  Майка увидела  гонца.  Вдруг вспыхнула и  изумленно  вытаращила
стрепетовское, еще более усиленное синим платьишком, синеглазие. Все женщины
этой  семьи  светились  синевою,  в  то  время  как  мальчик  Марат  излучал
кавказский агат.  Майка держала  безумную  мать  за плечи,  а сама была  вся
повернута, радостно и изумленно повернута к гонцу.  Запоминающаяся картинка,
подумал Борис и сделал еще один шаг к выходу.
     --  Это  письмо попало  ко мне  случайно. Как я понимаю, ему  не  менее
пятнадцати лет... -- проговорил он.
     -- Значит, вы совсем недавно видели Андрея, молодой человек? -- Тем  же
светским тоном продолжила разговор Александра. -- Вы, кажется, спортсмен, не
так ли? У вас, наверное,  много с  ним  общих интересов? Ах,  как  он  делал
утреннюю зарядку! Какие подбрасывал гири! Я не могла ни одной  из  них  даже
оторвать от земли!
     Майка взяла  из ее  рук письмо,  быстро  развернула его и  отвернулась,
закрыв локтем глаза. Чернильный карандаш внутри совсем размазался.
     Борис, еще больше приблизившись к двери, огорченно развел руками:
     --  Простите, я не знал... Только  сегодня  утром я нашел это  письмо в
бумагах... друга нашей семьи... Как я понимаю, его бросили  из  вагона еще в
тридцать  седьмом...  Ну, знаете, из этих спецвагонов... а потом наш друг...
ну, сам... ну, вот, и я подумал...
     --  Ну, давайте  теперь  читать, --  мирно и торжественно провозгласила
Александра. -- Дети, мама, все к столу! Вы, молодой гонец, тоже!  Любопытно,
что пишет Андрей? Знаете, я не отказалась бы от бокала вина!
     Майка  вдруг рванулась, резко обогнула, как будто он был не  круглый, а
квадратный, стол, схватила за руку Бориса и вытащила его в коридор.
     --  Пойдем! Пойдем!  Ей  больше ничего не нужно знать! Спасибо  тебе за
письмо  и  забудь  о  нем!  Знаешь,  я тебя знаю!  Знаешь, знаю! Я  как тебя
увидела, так и обалдела! Екалэмэнэ, вот он и явился!
     Из туалета выглянуло непривлекательное,  как коровья лепешка, лицо Аллы
Олеговны.  Майка,  сверкая  зубами  и  глазами, тащила  мотоциклиста  вон из
пропотевшей бедами  квартиры. Какая тоненькая, подумал Борис, можно сомкнуть
пальцы у нее на талии.
     -- Откуда же ты меня знаешь? -- спросил он уже на лестнице.
     -- А  я тебя  видела в  Первой градской.  Я там  медсестрой  работаю на
госпитальной терапии. Как увидела тебя, так и ахнула: ну вот и он!
     -- Что значит "ну вот и он"? -- недоумевал Борис.
     -- Ну, то есть мой, -- пояснила Майка.
     -- Что  это значит, "ну то есть мой"? -- улыбался Борис. Они спускались
по лестнице, Майка все не отцеплялась от  кожаного  рукава. Обладатель этого
рукава, то есть руки,  засунутой в  этот рукав, чувствовал цепкие  пальчики.
Внутренний смрад коммуналки быстро испарялся.
     -- Ну  то  есть такой, о каком мечтала, -- пояснила  Майка  с некоторой
досадой, как непонимающему. -- Ну, в общем, мой парень.
     -- Вот так прямо? -- покосился на нее Борис.
     -- А чего  же  косить?  -- рассмеялась  она. -- Я  тогда замешкалась  в
Первой градской, потом  хватилась, ну, рванула, а ты уже уехал на мотоцикле,
так  и дунул  по Большой Калужской и пропал.  Ну все,  думаю, никогда больше
этого моего  не встречу. И вдруг сегодня, ну и ну,  екалэмэнэ, мамка кричит,
бегу, вбегаю, а дома он сидит, мой, вот это да!
     --  А  что  это мама  твоя... давно  она такая странная?.. -- осторожно
спросил он.
     --  Бабушка говорит,  с того времени, как  папа... ну, пропал...  Ей то
лучше, то хуже, но последнее  время все хуже.  Соседи требуют, чтобы мы ее в
психушку сдали, но мы не хотим. И я,  и  бабка, и Маратка, ну братик, за ней
ухаживаем, ну... -- Она резко оборвала свои пояснения, как бы показывая, что
совсем не об этом ей сейчас хочется говорить.
     Они уже  были  в подъезде дома.  Борис  в последний  раз  бросил взгляд
наверх. Там  через перила,  словно  бронзовый апельсин  с  черной шевелюрой,
свисало  взволнованное  лицо  Марата.  Вот  этот,  кажется,  узнал  меня  по
"Советскому спорту", подумал Борис.
     -- Этот Марат, он что же, приемный тебе брат? Или по матери?
     -- Нет, родной, и по отцу, и по матери.
     -- Позволь, как же родной? Сколько ему лет?
     -- Тринадцать с чем-то, скоро четырнадцать...
     -- Ну, а письму-то этому пятнадцать.
     -- Ну та