ая, одна  только полутораспальная койка
помещается, а на ней бабка ее лежит, дрожит  под лоскутным одеялом. Потом-то
я узнал, что  у  них батарея в ту ночь  от  мороза лопнула. "А ну, давай! --
кричит она бабке. --  Пошла  отсюда!" Сбросила  бабку  на пол, тянет меня на
себя. Ну тут, товарищи, я забыл  обо всех нормах мировой литературы. Спустил
с нее трусики, вогнал свой шатун и пошел вперед на полных оборотах. И смех и
грех, ей-ей!  Койка короткая, ноги у меня в  заднюю спинку упираются, капэдэ
от  этого еще увеличивается, шалава визжит,  пузыри пускает,  бабка  плачет,
только  и бормочет: "Боже,  какой кошмар!"... "К чему вы все рассказываете?"
--  вдруг,  совершенно  неожиданно  себя,  громко  спросил  Борис.  Все  тут
повернулись  к нему, будто только  что  заметили. Бородатый выдохнул "ха!" с
улыбкой в глубине  своей растительности. "А вам какое дело?" --  с интересом
обратился к  Борису красивый  сильный  мужик, рассказчик Николай. "А  просто
противно стало, --  еще  громче и даже с некоторой звонкостью ответил Борис.
Снова возникло ощущение быстро увеличивающейся скорости. -- Вас  девушка  от
отчаянья в свою трущобу привела, унизила из-за вас свою бабушку, может быть,
единственное любимое существо, а вы "шалавой", а вы про нее "визжит,  пузыри
пускает"!"  Тут  сразу несколько  человек  зашумели:  "Вот  наглый,  стиляга
сраный... Вас  кто-нибудь приглашал слушать?..  Сидишь тут со своим сыром, с
"Гурджаани", ну и сиди, только пасть не открывайте, молодой человек!.."  Все
были  очень  рассержены,  один  лишь  только бородатый с каким-то  почему-то
весьма   знакомым   выражением   хохотал   гулким,   неестественным  баском,
выговаривал:  "А  в  нем  что-то есть, братцы, ей-ей,  что-то  есть,  все по
Достоевскому  обрисовал!"  Борис  спокойно под этот хор  выпил  фужер  вина,
закусил сыром.
     -- Простите,  что случайно подслушал вашу  беседу, джентльмены,  однако
стою  на своем, а если бы я знал ту девушку, о которой  вы так рассказывали,
разговор вообще пошел бы иначе!
     Все даже  задохнулись от  такой, еще пущей, наглости. Герой Сокольников
хлопнул лопатистой ладонью по столу:
     -- Вы  что, не понимаете,  ребята?  Товарищ напрашивается. Он тут ходит
туда-сюда, ищет приключений на собственную жопу, напрашивается.
     --  Напрашивается,  так  напросится,  --  сказал фиксатый.  -- Мы  тебя
подождем, -- сказал он Борису.
     Только  этого мне не  хватает, подумал Борис, вместо свидания  с Гордой
влезаю в кабацкую драку. Он  забрал недопитую бутылку и пошел назад,  к Севе
Земляникину.
     -- А где Вера?! -- закричал, увидев  его, летчик. -- Ты куда мою любовь
затащил, гад?!
     -- А ты что, не видишь,  где Вера?! -- закричал ему в  ответ  Борис. --
Вон, на сцене поет! Не видишь, не слышишь? Ослеп, оглох на корейской войне?!
     -- Да что такое,  весь вечер  пошел наперекосяк! -- огорченно восклицал
Сева Земляникин. -- Банку разучились держать в вооруженных силах!
     Когда  программа,  после  нескольких  персональных  заказов  "для наших
гостей  из  солнечного  Узбекистана,  из солнечной  Молдавии,  из  солнечной
Тьмутаракани", наконец  закончилась и свет над  эстрадой погас, Борис быстро
вышел  из  зала  и сбежал вниз,  в вестибюль гостиницы. Там  в креслах спали
люди, которым  обещали на завтра  номера. Свирепые морозные пары врывались с
улицы, когда открывались двери. По  всему обширному помещению звучали пьяные
голоса:  народ упорно выяснял отношения; естественно, кто-то кричал, что его
никто не уважает.
     Бориса ждали. Человек пять-шесть кучковалось вокруг героя  Сокольников,
который оказался не  менее  двух метров  ростом. Все рухнуло, и  Веру  опять
другой  уведет. Может быть, вот этот  двухметровый  со своим "шатуном" ее  и
увезет  после  того,  как раздавит  мне горло своим  ботинком  сорок  пятого
размера. Может быть, на этот-то раз у Гачика в карты не играют. Ходу! Быстро
пройти так, как будто их не замечаешь. Оркестр выходит вон  через  ту дверь,
под лестницей, оттуда и Вера минут через десять появится. Тогда вихрем с ней
к верному "хорьху"!
     -- Слушайте,  ребята,  я  вам  не  советую  с Борисом  связываться,  --
уговаривал  один  из компании,  некто  бородатый, остальных. -- Этот человек
отлично владеет приемами самообороны без оружия!
     --  Отскочи,  Саня!  -- говорил  ему сильный Николай. --  Не хочешь, не
ввязывайся.  Все  знают,  что  у тебя  есть уважительная причина.  Даже, как
выясняется,  две.   Эй,  молодой  человек!  --  крикнул  он  якобы  спокойно
дефилирующему мимо "искателю приключений". -- Эй, Борис, я к вам обращаюсь!
     Градов запнулся:
     -- А вы откуда знаете мое имя, черт бы вас побрал?!
     --   Слухом  земля   полнится,  --  усмехнулся  Николай.  --   Давай-ка
сближаться!
     Он сделал шаг к сближению. И Борис сделал шаг к сближению. И в этот как
раз  момент  в шубке, накинутой прямо на концертное платье, из артистической
дверцы выпорхнула Вера Горда.
     -- Борис, я здесь!
     Градов  бросился, схватил  ее  за  руку, вихрем помчал  красавицу через
огромный  вестибюль   к  верному   "хорьху",   который,  согласно  некоторой
информации, возил когда-то эсэсовского ублюдка Оскара Дирлевангера. Компании
Николая Сокольнического  в  силу ее стратегического расположения  ничего  не
стоило  перехватить влюбленных,  и  она  это, без сомнения,  сделала  бы, не
окажись в ее рядах предателя. Бородатый  мужик Саня, сильно хромая, выскочил
вперед и  встретил набегавших друзей двумя мощными  ударами: правым хуком по
скуле  фиксатому,  левым  апперкотом  Николаю  в  живот.  Оба  на  мгновение
отключились, каждый в  соответствующей позиции.  Это дало возможность Борису
проскочить мимо. Изумленный,  он  оглянулся на  бородатого, однако  бега  не
замедлил. Неслась и Вера, хохотала, придерживала  рукой  летящие волосы. Ей,
конечно, казалось, что  это,  как  нередко тут  и раньше бывало, в  ее честь
разыгрывается битва. Впрочем,  она была  недалека от истины: из другого угла
вестибюля  пикировал  на  них   "сталинский   сокол"  Эдуард.  По  привычке,
приобретенной  во  время реактивных  полетов над Корейским полуостровом,  он
одной рукой нажимал воображаемые гашетки, другой растягивал глаза, становясь
и в самом деле похожим на азиата.  Тут уже самому Борису  пришлось применить
прием, отлично  разработанный  во время борьбы за  становление социализма  в
братской  Польше,  а  именно  швырнуть  капитана  через бедро,  став на долю
секунды   невольным  пособником  американского   империализма.  После  этого
выпростался  вместе  с певицей, будто  выпрыгнул  из "Дугласа", в завывающую
пургу.
     Ну, заводись, эсэсовская сволочь! Колымага, знавшая  немало черных дел,
и  в  этом  деле, не  совсем светлом, не подкачала:  взревела,  будто  целая
колонна  танков, идущая на  форсаже брать  Дюнкерк. Руки  обиженных  мужиков
рвали дверцы,  в боковые стекла лезли  хари недогулявших хлопцев,  среди них
вдруг  прилипло к стеклу некое любимое, вдруг  пронзительно узнанное, хоть и
бородатое лицо: брат по оружию Александр Шереметьев! Ну и ночка!
     -- Сашка, вы знаете, я все там же! -- проорал Борис в щелку ветровика.
     Бородатая  физиономия  кивнула. "Дворники" расчистили  снег с ветрового
стекла для  того,  чтобы явить в позе  Маяковского  стоящего  перед  машиной
Николая Сокольнического: -- "Пою мое отечество, республику мою!"
     -- Прикажете давить?! -- оскалился Борис.
     --  Этого  ни в  коем случае! Задний  ход,  командир! --  хохотала Вера
Горда.
     -- Благодарю за альтернативу! -- прорычал отставной диверсант.
     Развернувшись   посредине   Охотного  ряда,   превращенного   пургой  в
пугачевское  русское  поле,  "хорьх"  двинулся  к  улице  Горького  и  через
мгновение исчез из поля зрения анархического мужичья. Николай Высокий уцелел
для того, чтобы еще раз появиться в этом романе.
     Все последующие телесные и душевные движения -- а последние тоже весьма
сильно присутствовали,  хоть и скажут иные критики, что ничего тут душевного
не было, один голый животный секс; присутствовали, милостивые государи, хоть
и в немыслимо  спутанном, недоступном  для раскручивания  --  все  это потом
вспоминалось  Борису как  продолжение той же пурги, только теперь в  горячем
варианте. Уже в лифте он потерял способность отвечать на вопросы Веры Горды.
Войдя  в  квартиру, он сильно взял ее за руку и, не говоря ни  слова, повлек
через  переднюю, столовую  и кабинет в  родительскую спальню. "Боже мой, что
это за  квартира!..  -- бормотала она, -- что это за немыслимая квартира!" В
спальне, не  зажигая и  ночничка  --  залепленные снегом фонари ночной улицы
бросали  внутрь метельные  несущиеся тени,  -- прямо в шубке положил  ее  на
широченную,  столь  любовно  маменькой  добытую  у  антикваров  "павловскую"
кровать, начал стаскивать  из-под  длинной  юбки шелковое белье,  запутался,
дернул,  потянул,  какую-то  гирлянду  обрывков,  после  чего  все,  он  так
сокрушительно  жаждал, открылось перед ним волшебным цветком,  просящим лишь
одного -- войти поглубже в сердцевину. Она  стонала, гладила его по голове и
бормотала: "Боренька,  Боренька, мальчик  мой!"  От  этих  обращений у  него
совсем  мозги пошли  набекрень, и он  едва  сдерживался, чтобы не выкрикнуть
заветное  слово.  Потом  она  совсем  прекратила  его   называть  и   только
вскрикивала  раз  за разом с  нарастающей дикостью, пока вдруг не произнесла
сквозь дрожь презрительной сомнамбулой: "Ты меня заеб совсем, а ни разу даже
не  поцеловал,  ебарь  подлый!  Что же,  для  тебя, кроме  пизды, ничего  не
существует?" Он понял, что именно в этот момент ей нужно было сказать что-то
грязное,  что оба они приближаются  к оргазму,  и вмазался губами в  горячий
рот. Губы, да, конечно же, губы ее, которые шептали в микрофон эти пошлейшие
дурманящие  слова.  Длинные  ногти  вцепились  ему  в  затылок,  Вера  Горда
заметалась,  будто  пытаясь  сорваться, убежать, а он  тут же  слился  с  ее
судорогой,  как  бы  умоляя  ее   каждым  новым  ударом  остаться  со  своим
"мальчиком", с "Боренькой"... И вот наконец с торжествующими воплями, словно
встреча союзников на реке Эльбе, подошел  триумф, и не воробушком проскочил,
а  длился взмахами и клекотом, будто полет орла, и переливался  постепенно в
блаженнейшую и нежнейшую, безгрешную благодарнейшую заливную пойму.
     Когда и это прошло, он почувствовал мимолетный стыд -- чем я лучше того
Николая? Но тут же отогнал его  -- разве это можно сравнить с той  гадостью?
Они  лежат  теперь рядом, не прикасаясь друг к  дружке,  оба еще  в  верхней
одежде и в туфлях.
     -- Сколько вам лет, Борис? -- спросила она.
     -- Двадцать четыре, -- ответил он.
     -- Боже мой! -- вздохнула она.
     -- А вам, Вера?
     -- Тридцать пять, -- хохотнула она. -- Что, испугались?
     -- Я не хочу, чтобы вы были моложе, -- пробормотал он.
     --  Вот как? Это интересно.  -- Она начала  подниматься,  свесила ноги,
встала, -- Ой, вы мне там все порвали, все мое дорогое белье...
     Он вытащил  из кармана пачку с  переломанными сигаретами, нашел обломок
подлиннее, чиркнул спичкой.
     -- Там, в шкафу, -- сказал он, -- еще осталось много хорошего белья, и,
по-моему, ваш размер...
     Тут он испугался, что  сказал, кажется,  слишком много,  что она сейчас
начнет расспрашивать,  от кого осталось, что и как... Горда, однако,  ничего
не  сказав,  зажгла  ночник,  открыла  шкаф,  подцепила  пальцем  что-то  из
маменькиного  белья,  присвистнула --  неплохо!  --  юмористически  и весело
посмотрела на  него. Он засмеялся радостно: ах, как  с ней, наверное,  будет
легко!
     Она посмотрела на себя в зеркало, все еще  в шубке, в концертном платье
с помятым и задранным подолом.
     --   Ну   и   ну,  --  опять  присвистнула   она.   --   Изнасилованная
тридцатипятилетняя певица...  -- Затем она приблизилась к телефону,  набрала
номер, проговорила: -- Меня сегодня не будет, -- и тут же повесила трубку.
     -- Кому вы звонили? -- спросил  Борис и  тут  же устыдился вопроса: она
меня ни о чем ведь еще не спросила, а я уже лезу в личную жизнь.
     -- Какая разница, -- с легкой печалью сказала она. -- Ну мужу.
     От  этого "ну  мужу" ему  опять захотелось  немедленно  затащить  ее  в
постель.  С  восхищением он наблюдал, как она двигается  по комнате, снимает
шубку, змеей вылезает из серебристо-черного платья.
     --  У вас, наверное,  тут  и ванна работает? -- вдруг  спросила  она  с
какой-то странной, как  бы несколько  задирающей и в  то же  время униженной
интонацией.
     --  Почему  же  нет,  конечно,  --  удивился  Борис.  --  Вон  по  тому
коридорчику до конца и направо. Извините за  всеобщий бардак, Вера, но я тут
один живу, и ребята, мотоциклисты, все время таскаются.
     -- Ничего, ничего, -- весело крикнула она и пробарабанила на каблучках,
подтягивая оборванный пояс с чулками, прямо в ванную.
     Пока она  плескалась, он  перестелил постель (к счастью, нашлась чистая
простыня), разделся,  лег под  одеяло в ожидании и  не заметил, как  заснул.
Разбудили его какие-то ярчайшие ощущения. Голая Горда  сидела у него в ногах
и  облизывала  его  член, брала  его  целиком  в  рот,  сосала, потом  снова
облизывала, все время глядя Борису в лицо большущими и невиннейшими глазами.
Потом  она подвинулась  и  с замечательной  ловкостью, впустив член  в себя,
оседлала Бориса,  будто  дама высшего  света, привыкшая  к галопированию  на
чистопородных жеребцах.  Склонившись,  предложила  "мальчику Бореньке"  свои
груди с острыми сосками. "Боренька" начал сосать  одну грудь, нежно  пожимая
другую, потом, вспоминая о принципах справедливости, сосал слегка  обиженный
второй парный орган, гладил и пощипывал первый, чтобы не обижался.
     --  Ну вот, а теперь давайте спать, мальчик Боренька, -- сказала  Горда
после того,  как  ровная  скачка,  закончившаяся  сумасшедшим  стипль-чезом,
наконец  завершилась.  Доверчиво положила голову на его плечо, обняла правой
рукой  и правой  ногой  и  немедленно  заснула, засвистела  носом.  Блаженно
потягиваясь  в теплейшем и  нежнейшем  объятии, он  тоже засыпал, или, может
быть, скорее, растворялся, это ли не нирвана, пока вдруг не проснулся вместе
со всеми своими членами.
     --  Ну  вот, опять, --  сквозь  сон забормотала она.  --  Хватит  тебе,
уймись, Боря... Ну что, что... ну, хорошо, делай, что хочешь, только меня не
буди,  я  устала...  ну,  как  ты  еще  хочешь...  попкой  кверху, да?.. ну,
пожалуйста...  Ну, Боря, ну сколько же  можно, ну, уймись же наконец, оставь
себе немного на утро...
     Он  снова  засыпал  и  снова  просыпался,  чтобы  услышать  увещевания:
"Уймись, Боря!" Как  она умудряется  найти  именно те  слова, что он  жаждет
услышать?
     Наконец  отключился,  но  только  лишь для  того,  чтобы через  полчаса
вылететь  из  кровати, бессознательно  броситься  к  комоду, вытащить из-под
белья спецназовскую игрушку, именной парабеллум. В дверях заливался  звонок.
На часах без десяти  пять. Вера даже не шелохнулась, блаженно  посвистывала,
что-то  бессвязное  проборматывала.  Первое,  что  пришло  Борису  в голову:
неужели Сашка Шереметьев привел сюда ту шарагу? Сейчас шугану их пистолетом,
церемониться  не буду! Натянул  халат, помчался босой ко входу. Звонок между
тем затих.  Он  посмотрел в  глазок. Под  мутным плафоном тускло  отсвечивал
кафель лестничной площадки. Никого.  Осторожно, с пистолетом в  руке, открыл
дверь.  Пусто, гулко; подвывание  бури из  вентиляции. Под дверью стоял туго
набитый большой  бумажный  мешок. Именно  стоял этот  странный  мешок,  а не
лежал, как подобает обыкновенному мешку. Стоял поставленный на попа, то есть
на свое  плоское  плотное  днище. Это  был не  наш  мешок.  Россия  не может
произвести такой  мешок.  России нужно  еще  сто лет, чтобы построить  такой
мешок с нервущимися двойными стенками и плотной коричневой бумаги, с плоским
днищем, с синими завязочными шнурами.
     Он внес  мешок в  столовую,  поставил на стол и  развязал  синие шнуры.
Первое, что он извлек,  было теплейшим и мягчайшим. Два  свитера,  свернутых
вместе, один темно-красный, другой темно-синий, с одинаковыми этикетками, на
которых  выделялось одно  слово:  "cashmere".  Затем  появились  две  теплые
плотные рубахи, одна в большую  зеленую клетку, другая -- в  коричневую. Две
пары кожаных перчаток. Часы на металлическом браслете. Невиданный аппарат, в
котором  впоследствии была  опознана электробритва, толстые шерстяные носки,
красная пара,  голубая, желтая. Мокасины с бахромой и сапоги на меху. Зимнее
белье -- комбинезон. И наконец, последнее, то, что примято было к самому дну
--  в реальное существование таких вещей  поверить было трудно, -- пилотская
кожаная  куртка  с  цигейкой  внутри, с огромными  карманами  там  и сям,  с
маленькими кармашками там и сям, с молниями там и сям, с вешалкой-цепочкой и
большой кожаной этикеткой, на которой была изображена "летающая крепость", а
для уточнения написано: "Bomber jacket, large".
     Черт побери, черт побери, я  ничего  не понимаю с перепоя, с перегреба,
от усталости, что  это за  ночь, что это за вещи, кому они  предназначаются,
что  это за... вдруг отчетливо  и страшно  оформилось в сознании: что это за
провокация?  Покрывшись  потом,  дрожащими  пальцами  он  стал  расстегивать
молнии, обыскивать  карманы; ничего не нашел.  Заглянул в опустошенный мешок
-- там  что-то еще было, большая глянцевитая  картинка,  изображающая зимний
поздний  пополудень  на окраине западного городка с уже  освещенными окнами,
ранний закат, лед пруда, и на нем  катающихся на коньках детей, дам и господ
в  одеждах  XIX  века,  и  между ними, разумеется,  несколько простодушно  и
самозабвенно развлекающихся  собак. На  обороте серебристой  выпуклой  вязью
было начертано  "Merry Christmas and  Happy  New Year!", а  под этим круглым
детским, ее почерком: "Мой мальчик, как я тебя люблю!"
     Это она подарок  сыночку посылает к  прошедшему Новому году, и  кто-то,
крадучись, среди  ночи, как диверсант,  подарочек этот доставляет. Кто-то из
американцев, может, из тех, что сидели в коктейль-холле, а может быть,  и из
других, тайных американцев. Не сошла ли она с ума? Ее мальчика, которого она
так любит,  за  такой подарок могут загнать на Колыму. Тайный, в ночи, засыл
из  вражеской, шпионской, агрессивной Америки; контакт! Нет, за такие штучки
Колымой не  отделаешься,  застрелят  в подвале. Ей  лишь  бы  удовлетворение
получить: дескать, послала сыну подарок к Новому году, а в остальном -- хоть
трава  не  расти.  Может  быть,  в таких  буколических  городках,  на  таких
коннектикутских  прудах  забыла, где четыре  года отгрохала,  откуда  своего
Шевчука  привезла?  В ярости  он  швырнул бесценную бомбовозку  в угол.  Это
резкое движение  вдруг  вызвало  поток  мыслей в  противоположную сторону. С
каких это пор я стал таким трусом? Кажется, в  Польше  я  научился ничего не
бояться, ни автомата, ни штыка, а тут  испугался подарка от матери! От своей
любимой матери, которая вовсе не виновата в том, что мир вокруг сошел с ума,
раздробил  и расшвырял  ее семью.  Ты  посмотри лучше,  как все  это любовно
собиралось,  одно к одному,  все первоклассное, а главное, все такое теплое,
как  будто  именно  свое тепло она  хотела мне послать в этом мешке, сгусток
своего тепла.  Все буду  носить,  и  куртку буду  носить с  гордостью,  а на
вопросы буду отвечать: мать из Америки прислала!
     Он подошел к окну, отдернул шторы и увидел, что снежная  буря кончилась
и  небо  стремительно  очищается.  В темно-лиловом небе в сторону  Кремля, в
каком-то   симфоническом  бравурном   аллегро,   быстро,   ладьями,   плывут
продолговатые белые  тучки.  Вдруг  от счастья  перехватило дыхание.  Захоти
только, и вот так же поплывешь вместе с этими белыми тучками в темно-лиловом
послеметельном небе!
     -- Боренька,  куда же  ты ушел?  -- донесся из  спальни голос эстрадной
певицы