ть  в Oberkommando des  Heeres  в  ставках
"Вервольф" и "Волчье логово"... Моя бедная девочка, мать моих детей... Ничто
не оторвет меня от тебя...
     Он не сказал ни слова, но она поняла, что с ним произошло в этот момент
что-то очень значительное, размыв какой-то ком слежавшейся  грязи. Они пошли
дальше  еще  медленнее,  взявшись за руки, как  дети. Спустились к Манежной,
миновали  гостиницу "Москва" и  собирались уже пересечь  Охотный ряд,  когда
вдруг, неизвестно откуда, явился перед  ними вытянувшийся в струнку адъютант
Стрельцов.
     -- Разрешите обратиться, товарищ  маршал?  Какие  будут распоряжения до
утра? Самолет прикажете отменить?
     Вероника оглянулась  и увидела медленно приближающуюся группу офицеров.
Очевидно, они  следовали  за командующим от самых  ворот Кремля. Подъехали и
остановились "виллис" и два "доджа",  заполненные градовскими "волкодавами".
Словом, группа сопровождения не дремала во время лунной прогулки.
     --  Какая  у  вас  деликатная  свита,  Никита  Борисович! -- засмеялась
маршальша.
     Офицеры заколыхались  в ответных улыбках. Ба, да тут знакомые все лица:
и  зам  по  тылу  Шершавый,  и  личный  шофер, дослужившийся уже до  третьей
офицерской звездочки  Васьков, и две-три персоны  из Особой Дальневосточной,
кажется, Бахмет, кажется, Шпритцер, а самое замечательное состоит в том, что
в  группе шествует, успешно  соревнуясь  в росте, в  округлости  груди  и  в
значительности  лица   с   генералом  Шершавым,  не  кто  иной,  как  бывший
серебряноборский  участковый,  ныне  капитан  Слабопетуховский.  Никита явно
окружает себя своими собственными "органами".
     -- Слабопетуховский, и вы здесь?!
     -- Так  точно, Вероника Александровна! Обрел  смысл жизни  под  флагами
Резервного фронта и лично маршала Градова, а  точнее,  в АХУ  штаба; к вашим
услугам!
     Никита выглядел немного смущенным, и понятно  почему: кого теперь  этим
людям называть  хозяйкой?  Быть  может, впервые они  видели  его в состоянии
нерешительности: отменять ли ночной полет к фронту?
     Она положила ему ладонь на щеку:
     -- Не верь своим  мозолям, Китушка, ты все такой же. Когда тебя  теперь
ждать?
     Он облегченно вздохнул и поцеловал  ее. В щеку. Во  вторую. В нос. Губы
-- на замке,  иначе придется отменять полет. И  вообще, надо сначала сделать
ремонт в  квартире,  вот именно сделать  ремонт,  побелить потолки, натереть
полы, вычистить ковры, ну и... ну и отослать Шевчука,  черт... отослать его,
конечно, не на фронт, куда-нибудь в теплое место, но покончить с этим...
     -- Теперь уже, очевидно, не раньше чем через месяц, -- сказал Никита.
     -- Ну,  вот и  хорошо, -- вздохнула она. --  Жду тебя через месяц еще с
одной маршальской звездой, чтобы ты уже стал  дважды маршалом. Дважды маршал
Советского Союза, неплохо, а? А что с Борькой делать?
     -- Борьке скажи, что я  категорически против  его военных планов. Пусть
окончит школу, тогда посмотрим. Верульку  поцелуй сто тридцать три раза. Ну,
пока!
     Он прыгнул в "виллис". Кавалькада  тронулась. Вероника в своей короткой
лисьей шубке и длинном  шелковом платье  пересекла Охотный ряд. До дома было
два шага. Вот и кончился "первый бал Катюши  Масловой", теперь я опять одна.
А он даже и не вспомнил про мое сорокалетие.

        "ГЛАВА XV ОФИЦЕРСКОЕ МНОГОБОРЬЕ"

     Эту  главу  нам приходится  начать маленькой сценкой, которая никак  не
хотела  повисать  на  хвосте главы предыдущей, хотя  и  имела  к ней  прямое
отношение. Дело в том, что, простившись с женой  в  Охотном  ряду ноябрьской
ночью 1943  года,  маршал Градов не сразу отправился  к  ожидавшему  его  во
Внуково бомбардировщику Ил-4, а сделал предварительно большой круг по спящей
столице. В глухой час, когда московская  флора, устав трепетать под западным
ветром, поникла  ветвями в  извечном  русском крепостническом стиле, а фауна
только чирикала спросонья, отгоняя суматошные сны, все его машины  подъехали
к старому градовскому дому в Серебряном Бору. Оставив всех людей за забором,
маршал открыл калитку все тем же старым приемом, известным ему  с детства, а
именно  путем  оттягиванья  одной  из  планок  забора и просовывания  внутрь
неестественно изогнутой руки.  Этот способ  почему-то  считался  недоступным
воображению грабителя. Довольно часто, впрочем, калитка вообще не запиралась
на засов, и вот эта уж картина с виду  запертой, а на самом  деле совершенно
незапертой  калитки  действительно не  поддавалась  преступному воображению,
если не считать чекистов, явившихся сюда за Вероникой осенью 1938 года.
     Никита Борисович надеялся увидеть свет  в кабинете отца  или лампочку у
постели матери, тогда бы он зашел  в дом, однако  ни Борис  Никитич, ни Мэри
Вахтанговна в ту ночь бессонницей не страдали. Отец, впрочем, мог быть в эту
ночь  где угодно, кроме дома. Замначмедсанупра Красной  Армии, он не столько
сидел  в  своем  московском  кабинете, сколько перемещался по  всей огромной
линии  фронта от  Баренцева моря до Кавказа. Прошлым  летом,  в конце  июля,
Никита случайно натолкнулся на отца в самом пекле, на плацдарме Лютеж.
     Только что  закончилась  знаменитая  танковая  "битва  в  подсолнухах".
Семечки, надо  сказать,  поджарились там  на  славу! Десятки,  если не сотни
"тигров", "марков", "тридцатьчетверок", "шерманов", "грантов" и  "Черчиллей"
горели  и дымили  на  полнеба,  стоя  почти  вплотную.  Огромные клубы  дыма
поднимались  из-за  бугра,  закрывая  вторую половину небесного  свода:  там
кто-то  только что взорвал чье-то бензохранилище. Вот он -- типичный  пейзаж
тотальной  войны:  черное  бесконечное  вознесение, языки  огня,  мелькающие
остатки живой природы.
     Между  тем на бугре  вокруг  дымящихся  развалин разворачивался полевой
госпиталь.  Солдаты  еще  натягивали  палатки, а под  одной  из них уже  шли
операции.  Никита,  проезжая  мимо  в  своем  броневике,  бросил  взгляд  на
госпиталь, отметил  оперативность  разворачивания -- представить к наградам!
-- и уже проехал было дальше, как вдруг увидел выходящего из палатки отца.
     Борис Никитич был в заляпанном  кровавыми пятнами хирургическом халате.
С горделивым  видом,  всегда появлявшимся у него после удачной операции,  он
стаскивал с рук асептические перчатки. Кто-то, очевидно,  по его просьбе уже
всовывал ему в рот дымящуюся папиросу.
     Никита хотел было броситься и заорать: "Какого  черта ты здесь делаешь,
в  самом пекле?  Тебе шестьдесят восемь  лет,  Борис Третий! Ты  генерал, ты
должен  руководить  по  радио, по телефону, какого  дьявола  ты  лезешь  под
снаряды?!" К счастью, он  вовремя сообразил, что этого делать не следует. Он
спокойно  вышел  из  броневика, подошел к  отцу и  обнял  его. Два фронтовых
фотографа немедленно запечатлели трогательную сцену.
     -- Только что  оперировал сержанта Нефедова, --  сказал отец. -- Просто
мифическая  какая-то  личность.  Откуда  только  у  людей  такое  бесстрашие
берется?
     Никита уже слышал о взводе Нефедова, который в течение суток  умудрился
отразить  все  атаки на высоком берегу  Десны  и продержался  до  подхода 18
дивизии.
     --  Знаешь,  во  время  боя   возникает  какое-то  особое  возбуждение,
заглушающее  страх, --  сказал он. -- Вот  танкисты,  видишь, наши и  фрицы,
лупили друг  друга в упор, никто не ушел. Что это такое? Они же все были как
пьяные. Это нас и спасает, и это же нас всех и губит, если хочешь знать.
     -- Может быть, ты прав, -- задумчиво сказал  отец.  -- Скорее всего, ты
прав... ты это лучше понимаешь как профессионал...
     В  этот  момент  через  бугор стали  перелетать и  падать  в подсолнухи
реактивные  снаряды  немецких   шестиствольных   минометов,  так  называемых
"ванюш". Ни отец, ни сын не обратили на это ни малейшего внимания.
     -- Мы все под этим газом войны, -- сказал Никита. -- И ты, и я...
     Отец  кивнул.  Он,  видимо,  был  чертовски  благодарен  сыну  за  этот
разговор, за эту встречу на равных посреди побоища.
     -- Ну, а как вообще-то? -- спросил он, обводя рукой черный горизонт.
     -- Давим! -- шепнул ему Никита.
     По  его душу уже  бежали  связисты и адъютанты. Они еще раз  обнялись и
расстались, даже не поговорив о матери.
     Сейчас, глухой ночью, сидя на пеньке сосны напротив градовского старого
гнезда, Никита лишь мимолетно вспомнил эту сцену и тут же  постарался от нее
отделаться. Его уже тошнило от войны.  Он жаждал не-войны. Он и в Серебряный
Бор завернул не из сентиментальных, если разобраться, соображений, а оттого,
что  ему  хотелось  прикоснуться  к  чему-то своему,  исконному, невоенному,
неисторическому,  к  чему-то гораздо  более  важному, к тому, что излучает и
поглощает любовь.  Даже  не  к матери  и  отцу  лично,  а  к  материнству  и
отцовству.
     Он вспомнил тех, кто построил этот дом, -- своего деда Никиту и бабушку
Марью Николаевну, урожденную Якубович; из тех Якубовичей.
     Он  помнил  тут  себя  лет  с  семи.  Они  приезжали  с  родителями  по
праздникам. Дед встречал их, трубя  в большие усы, профессура восьмидесятых,
эдакий российский  путешественник  и исследователь. Он, между  прочим,  одно
время и  был  таковым, они и с Машей Якубович познакомились в Абиссинии, где
работали в миссии Красного Креста.
     Дед обожал  Никитку,  мечтал, чтобы тот жил с ними в  Серебряном  Бору.
Пробы  показывали  серьезную  загрязненность  воздуха Москвы. Здесь  же  был
чистейший кислород и первородная мечниковская простокваша. Он даже завел для
прельщения  пони.  Сажал  мальчика  верхом на маленького коня,  торжественно
провозглашал: "Грузинский царь!" -- намекая, стало быть, на происхождение по
материнской линии. Впрочем,  и без пони Никитка только и мечтал  перебраться
сюда, на сосновый берег изгибающейся реки, к  таинственным оврагам и к озеру
с холодящим названием Бездонка.
     Сидя сейчас  в тиши  и  стыни  перед все еще надежным,  крепким, хоть и
осевшим  кое-где по углам террасы домом, Никита пытался вызвать в памяти  не
просто далекие, но  космически недостижимые  воспоминания детства и всеобщей
любви.  Мелькали  лишь  блики,  потом  все заволакивалось  словесным  дымом,
рассказанной  и зажеванной  историей семьи. Вернутся  ли ко мне  эти  блики,
соединятся ли они в картины, хотя бы в мой смертный час?
     "Волкодавы" из своих "доджей" смотрели через забор на сгорбленную спину
командующего.   Они   были  вооружены  автоматами,   немецкими   пистолетами
"вальтер", наборами  ручных гранат  и  тесаками. Никто из спящих в доме  так
никогда и не узнал, что ночью к ним  приближалось такое воинство. Иначе двое
из спящих никогда бы себе не простили своего молодого сна. Этими двоими были
Борис  IV  и  его  верный друг и  единомышленник, чемпион Москвы по боксу  в
среднем весе среди юношей Александр Шереметьев.
     Утро  Борис и Александр  начали, естественно, пятикилометровым кроссом.
Для того, собственно говоря, и  приезжали на дачу с ночевкой, чтобы  утром в
парке  поработать   над  одной  из  программ  офицерского  многоборья.  Даже
фехтованием вообще-то приятнее заниматься на дорожке  под соснами, ну, а для
бега и плавания в ледяной воде лучшего места не найдешь.
     Во время бега  немного поговорили  о фехтовании. Казалось бы, чистейший
атавизм   в   условиях  современной  механизированной   войны,   а  все-таки
необходимый  элемент  в  воспитании молодого  офицера.  Очень много  дает --
гибкость, координированность, способность принимать мгновенные решения.
     За завтраком -- по твердому настоянию Бориса IV варилась только крепкая
овсяная каша, предлагались также  два мощных источника белка -- крутые яйца,
больше  никаких разносолов  --  обсуждалась  ситуация на  фронтах. При  всех
колоссальных успехах радоваться было еще рано. Враг по-прежнему силен.  Вот,
например, Третья  гвардейская танковая армия, только  что  взявшая  Житомир,
была вынуждена вновь  отдать город "панцерным" гренадерам генерал-полковника
Германа  Хофа   и   отойти,   как  сообщило   Совинформ-Бюро,   "на  заранее
подготовленные   позиции".  А  посмотрите  на  атлантический  театр  военных
действий,  Александр:   фашистская   Италия  разваливается,  однако  нацисты
перебрасывают   все  больше   войск  через  Альпы  и  явно  намерены  ударом
бронированного  кулака  сбросить  союзников  в  море. Ударом  бронированного
кулака, вот так! Добавьте сюда бесчинства  подводных лодок, все более наглые
перехваты  северных  конвоев!  Иными словами,  "злейший  враг свободолюбивых
народов мира" совершенно не собирается сдаваться.
     --  В общем, Борис, на нашу долю хватит, -- понизив  голос и с подмигом
произнес Александр Шереметьев.
     --  Ну, а как тебе нравятся  японцы,  дед?  -- громко,  чтобы заглушить
намек  Шереметьева, сказал  Борис  IV.  --  Первейшие  оказались  нарушители
Женевского соглашения по военнопленным!  -- Под столом он сильно пихнул ногу
боксера.
     Борис Никитич за своим  неизменным  "мечниковским"  кефиром  -- в  доме
все-таки удавалось поддерживать почти довоенный уровень питания --  шелестел
газетами.
     -- Фокус событий,  мальчики, сейчас перемещается в сферу дипломатии, --
сказал  он, подчеркивая  ногтем невзрачное  коммюнике о  встрече  Молотова с
Корделлом Холлом и Энтони Иденом. -- Вот это  самое главное на сегодня.  Это
говорит о приближающейся встрече в верхах. Надо уметь читать газеты!
     Две старые женщины любовно смотрели на завтракающих  мужчин, то есть на
старика  и  двух  мальчишек.  Если  бы вот  каждое утро  за  кухонным столом
собиралась  такая  компания!  Увы,  все  чаще  Мэри  и  Агаша  оставались  в
скрипучем,  а  иногда  почему-то  как-то   странно  ухающем  доме  вдвоем  и
вспоминали  о  пропавших:  о  Кирилле,  о  Мите,  о  Савве,  о  бурнокипящем
Галактионе,  чье сердце  не вынесло  предательства  и  ареста в  родном  его
Тифлисе, которому он принес столько добра. Вспоминали, и очень часто, своего
домашнего ангела  в  виде  остроухого пса  с  вечно лукавой улыбкой зубастой
пасти, Пифочку, Пифагора. Пес прожил с  ними все свои шестнадцать лет, и его
кончина четыре года назад оставила их  опустошенными  и  недоумевающими: как
этот  мир,  особенно  Серебряный  Бор  этого  мира,  может  существовать без
Пифагора? Мэри долго не могла играть Шопена. Пес вообще любил ее фортепиано,
но звуки Шопена тянули его в кабинет, как магнит. Обычно он ложился у нее за
спиной  и  клал  морду  на  вытянутые  лапы.  Немножко  похрапывал  и   явно
наслаждался.
     Мэри  начинала "Импровизацию"  и  всегда  оглядывалась, ожидая  увидеть
своего любимца. Вместо него  представала  перед ее взором полнейшая пустота,
"Импровизация" захлебывалась.
     Приезжавшая  иногда  мрачная  и  резкая  Нинка  просила мать не  играть
Шопена. Нет, пожалуйста,  что  угодно другое,  Рахманинов, Моцарт, но Шопена
почему-то не могу. Стыдно было признаться, что это из-за Пифочки.
     Приезжала  и Циля,  как  всегда, расхристанная, юбки сваливаются, носки
отцовских  штиблет загибаются  вверх, всегда пахло от нее каким-то прокисшим
супом. Она  продолжала  поиски Кирилла,  но уже  без  прежнего  жара:  война
задвинула тюрьму в глубину,  как  ненужную до  поры декорацию. На  письма "в
инстанции" она  теперь уже не получала  даже формального  ответа, а однажды,
когда  ей  удалось  пробиться  в  комиссию  партконтроля,  ей  там  сказали:
"Все-таки  непонятно, товарищ,  страна  истекает  кровью,  борется  за  свое
существование,  а  вас,  коммуниста,  волнует  судьба  какого-то  бухаринца!
Подождите  до  конца войны, тогда во всем разберемся..."  Иногда,  в моменты
раздражения и, как казалось Мэри, даже некоторого подпития, Цецилия начинала
метаться в  кругу  градовской семьи,  бросала  какие-то как  бы  абстрактные
обвинения в  адрес тех, кто не дает себе даже труда подумать  о судьбе своих
самых близких, для кого  нет  ничего  важнее  собственного  комфорта.  Есть,
конечно,  и другие люди, кричала она,  есть люди, которые  жертвуют всем для
любимого  человека,  есть женщины, которые  могли  бы устроить  свою судьбу,
которым делают мужчины прямые предложения сожительства и даже брака, но они,
эти женщины, отвергают все ради одной лишь идеи;  ради фикции, мифа верности
тратят  свои лучшие  годы -- Мэри  терпела эти дурацкие намеки, старалась не
развивать тему. Однажды, когда она попыталась сказать, что на все запросы Бо
и  даже на требования самого маршала Градова неизменно  приходят ответы, что
Градов Кирилл Борисович  в  списках живых не числится, и  что надо,  родная,
примириться с ужасной  мыслью, Цецилия впала в сущую истерику. Она  носилась
по даче, срывала почему-то шторы с окон, кричала: "Не верю! Не верю! Он жив!
Кончится война, и во всем разберутся, мне обещали!"
     "Правильно,  правильно,  детка,  --  увещевала ее Мэри. --  Может быть,
после войны вдруг откроются какие-то тайны. Может быть, и Митенька вернется.
Ведь  вот  после первой мировой множество возвращалось из тех, что числились
пропавшими   без  вести".   --   "Ну,  Митька-то,   конечно,   вернется,  --
успокаиваясь, говорила тогда  Цецилия.  -- Это  вне  сомнений, он вернется с
орденом, искупит свое кулацкое происхождение..."
     "Искупит?!  -- взрывалась тут Нинка, если, конечно, присутствовала.  --
Что ты несешь, Циля, марксистка дубовая! Может быть, всем нам придется перед
этим происхождением вину искупать,  ты никогда об  этом не думала?" -- "А ты
-- декадентка! Играешь на мещанских настроениях  своими песенками! -- тут же
снова вскипала Цецилия и передразнивала: -- "Ту-учи в голубо-ом..." И тут же
бывшие подружки-синеблузницы разлетались в разные углы.
     Настоящее   блаженство   испытывала   Мэри   Вахтанговна,   когда   под
серебряноборской крышей встречались  две  ее внучки,  Ёлка Китайгородская  и
Веруля Градова. Обе хорошенькие блондиночки -- Ёлка в  папу,  Веруля в маму,
-- девчонки могли часами шептаться друг с другом, вместе смотрели альбомы по
искусству, вместе приставали к  бабушке -- сыграй  нам, пожалуйста, фокстрот
"Джордж из Динки-джаза"!
     А вот с Вероникой прежняя доверительность  опять пропала. Мэри  женским
чутьем  догадывалась о  разладе  и,  конечно,  инстинктивно  становилась  на
сторону  сына,  хотя  никогда,  Боже  упаси,  не  касалась этой темы.  Ну  а
Вероника, естественно, как  человек достаточно  тонкой душевной  организации
улавливала  этот  Мэричкин совсем  незаметный  антагонизм  и  каждым словом,
каждым  жестом как  бы  бросала в ответ  совсем незаметный  вызов.  Страшные
передряги  жизни, все эти  взлеты,  падения и новые взлеты, все-таки здорово
изменили Веронику, думала Мэри.  Вся ее жизнь сейчас  -- это какой-то вызов.
Всем  окружающим,  нищей  Москве,  войне,  прошлому.  Бросает  вызов,  идет,
шикарная,  в мехах, в  серьгах, дерзейшая,  если не сказать наглая. И потом,
этот постоянный  шофер, что это за  личность, страшно даже подумать, что это
за личность постоянно сопровождает  генеральшу -- а теперь уже  маршальшу --
Градову!
     Мэри Вахтанговна, хотя могла  бы  еще с двадцатых  годов  привыкнуть  к
постоянным продвижениям  Никиты  вверх по военной лестнице,  все-таки еще не
могла до конца взять в толк, что  ее сын -- один из ведущих полководцев этой
невероятной войны.  Однажды в трамвае  произошел  любопытный эпизод.  Раз  в
месяц  она ездила  в  консерваторию  на  абонементные  концерты.  Садилась в
трамвай  на  кольце и потому  занимала  сиденье  у  окна. Народу  по  дороге
набивалось, конечно,  битком, но она все-таки  сидела у окна и всю дорогу до
центра смотрела  на  печальные виды Москвы. К концу концерта  обычно  за ней
приезжал автомобиль  Главмедсанупра, и  она не видела причин его  отвергать:
все-таки уже сильно  за шестьдесят. Так вот однажды, по дороге туда, то есть
в  трамвае,  кто-то  из пассажиров произнес громким  шепотом: "А вы  знаете,
братцы, кто там сидит у окна? Мать маршала Градова!"
     Мэри сделала вид, что не замечает любопытных и восхищенных взглядов, не
слыши