ремонтируемых паровозов стояла группа
гепеушников во  главе с Самохой. К этим  "классовое чувство" в данный момент
явно  не  пришло,  потому что  оно  их никогда и  не  покидало. Они деловито
озирали аудиторию железнодорожников-партийцев, иногда перешептывались.  Пока
все шло, как задумано.
     Из своего третьего ряда Кирилл Градов закричал в президиум:
     -- Требую слова!
     Председательствующий поднял руку со звоночком. И жест, и звук выглядели
смехотворно  среди   ревущей  толпы   в  паровозном   депо.  Наконец   голос
председательствующего пробился сквозь крики:
     -- Товарищи, внимание! Прения продолжаются! В списке записавшихся у нас
сейчас очередь товарища Преображенского!
     Преображенский, один из лидеров оппозиции, решительно встал из-за стола
президиума  и, заправив  за спину,  за  ремень  складки своей хорошего сукна
гимнастерки, направился к трибуне.
     -- Требую слова в порядке ведения! -- кричал между тем Кирилл.
     Вдруг на платформу запрыгнули два парня в  кепарях, по виду  скорее  не
рабочие,  а марьинорощинские мазурики. Криво улыбаясь и распахивая руки, они
преградили путь оппозиционеру. Крепыш Преображенский мощно пытался пробиться
к трибуне, парни же  висели на нем, с  ног не сбивая, но  не давая сделать и
шагу.
     -- Что за безобразие?! Негодяи! -- кричал Преображенский.
     Лошадиный хохот гулко разносился в ответ по гигантскому помещению.
     Кирилл  в этот момент вспрыгнул на  платформу с другой стороны и  занял
трибуну.
     -- Товарищи, прошу минутку внимания! -- что есть силы закричал он.
     Собрание чуть-чуть притихло, хотя свист и  шиканье все еще слышались то
там, то здесь.
     --  Товарищи, я  молодой  коммунист,  -- продолжал Кирилл.  -- Единство
партии -- вот  что для нас важнее воздуха! Предлагаю осудить раскольнические
и высокомерно-вождистские действия товарищей  Троцкого, Зиновьева, Пятакова!
Предлагаю вынести резолюцию о прекращении дискуссии с оппозицией!
     Бурный подъем в зале. Огромное большинство кричало с шапками в кулаках:
     -- Правильно!  Довольно  трепать  партию!  Трещины  не допустим!  Долой
дискуссию!
     Преображенский  наконец  отделался  от  своих  "мазуриков",  подошел  к
трибуне и стукнул кулаком.
     -- Что здесь происходит?! Организованная провокация?!  Я требую,  чтобы
мне дали слово!
     Кирилл,  не  глядя  на  стоящего  вплотную  к  нему  человека  с  бурно
вздымающейся грудью, с  потоками пота, катящимися по лицу и  шее, закричал в
зал:
     -- Предлагаю слова товарищу Преображенскому не давать!
     Ответом был  новый  взрыв  антиоппозиционных  страстей.  Долой!  Долой!
Долой!
     Преображенский махнул рукой и пошел на свое место.
     Собрание все-таки еще продолжалось  не менее двух часов  и  закончилось
ночью. Оппозиция была разбита в пух и прах.
     Расходясь  в  темноте,  спотыкаясь о рельсы,  партийцы  еще  продолжали
переругиваться.  Преображенский  шел  в  группе своих  товарищей  и  молчал.
Почему-то этот ночной переход через железнодорожную территорию напомнил  ему
что-то из дореволюционных,  эмигрантских времен. "Нас выталкивают отсюда, --
думал он. --  Мы становимся чужими. Как бы  снова не оказаться в эмиграции".
Обернувшись, он заметил издали  юнца, который  перехватил  у  него  трибуну.
Отстав от товарищей, он подождал его.
     -- Градов, можно вас на минуточку?
     Следы  неподдельного  вдохновения все еще как  бы трепетали на  молодом
лице,   если  это  только  не   были  следы  стыда,  что  вряд  ли.   Кирилл
приостановился.
     -- В чем дело, товарищ Преображенский?
     Преображенский предложил ему папиросу, закурил сам.
     -- Скажите, неужели вы всерьез не  понимаете  смысла происходящего?  Не
понимаете, что оппозиция -- это просто попытка остановить Сталина?
     -- Сталин борется за единство партии, и довольно об  этом! -- парировал
Кирилл.
     Преображенский внимательно вглядывался в его лицо.
     -- Ваш отец -- хирург Градов?
     -- Да. Какое отношение это имеет к дискуссии? -- дернулся Кирилл.
     Преображенский уронил папиросу и пошел прочь.
     -- До свидания, товарищ Градов, -- бросил он не оборачиваясь.

     Глава 5.

     Театральный авангард.

     В тот вечер, когда Вероника и Никита Градовы отправились на "Мандат", в
репетиционном зале Театра Мейерхольда происходило собрание труппы и  актива.
Актеры, занятые в  сегодняшнем  спектакле,  были  уже в  гриме  и  костюмах,
остальные -- в модных кофточках и свитерах и, разумеется, в шарфах, длинных,
разноцветных,  брошенных на плечи, за  спину, обмотанных  вокруг шеи, -- все
это составляло впечатляющую гамму: дивная богема Москвы.
     Что касается "актива", занимающего задние ряды,  теснящегося вдоль стен
и даже сидящего на полу в проходах, то  большинство его состояло из учащейся
молодежи.
     Собрание, разумеется,  только  называлось собранием, на  самом деле это
было одно из редких "явлений Мастера народу".
     Мейерхольд и Зинаида Райх только что вернулись из европейской  поездки.
"Первая леди" была ослепительна и  в чудном великодушном настроении. Изделия
высших парижских  кутюрье,  представленные сейчас в Москве, даже и зависти у
театральных  дам  не вызывали,  так космически  были  недоступны,  одно лишь
восхищение. В зале различались и жадные взоры  мужчин, явно желавших навести
беспорядок в роскошном туалете.
     Мейерхольд, облаченный в серый, широкий, тоже чертовски заграничный, "в
селедочную косточку" костюм, являл собой некоторую сумрачность. Он уже знал,
что  недавняя  премьера  "Ревизора"  вызвала сущую  свистопляску  враждебной
прессы.  Небрежно  отмахивая  фразы  длинной  кистью правой  руки,  почетный
красноармеец   Отдельного  московского   стрелкового   полка  рассказывал  о
заграничных впечатлениях.
     В театрах  Европы полный застой.  Дальше Рейнгарда  заграница не  ушла.
Постановки  на  уровне  Малого театра,  декорации примитивно реалистические.
Полное  отсутствие стиля, эксперимента. Не  просто  боязнь  эксперимента, но
непонимание его  смысла. Даже в  Италии упадок. Театр  Пиранделло еле влачит
существование на субсидиях.
     Все-таки есть  и кое-что  интересное. Великолепные церковные церемонии,
например.  Вот  театр!  Или  негры,  джаз,  диксиленд,  Германия  потрясена,
огромный  успех.  Наших цыган хорошо бы организовать  в  эдакую  гастрольную
труппу. Пока что  я  стараюсь заполучить  негров к себе. Спокойно, спокойно,
еще ничего  не известно, идут переговоры. Французы поначалу не хотели давать
нам визы,  боятся  "красной заразы".  Между  тем  именно в  Париже,  да еще,
пожалуй, в Лондоне,  в левых артистических кругах огромный интерес  к нашему
театру.
     Москва  для  этих  людей  становится  театральной  Меккой.  Наша  школа
провозглашается  единственно живым направлением.  В этой  связи высказывания
наших газет о "Ревизоре" выглядят как бездарный заговор смердящей буржуазии.
Чего стоят, например, вот такие стишата в "Известиях"...
     Он  взял  со столика газету,  с гадливостью  тряхнул ее за край, газета
развернулась, и он прочел:
     --   "Убийца.   Эпиграмма-рецензия   на   мейерхольдовскую   постановку
"Ревизора".
     Гнилая красота над скрытой костоедой...
     О Мейерхольд, ты стал вне брани и похвал.
     Ты увенчал себя чудовищной победой,
     "Смех", "гоголевский смех" убил ты наповал!
     Усталый,  несколько   надменный  мэтр   пропал,   произошло   одно   из
бесчисленных  маленьких чудес мейерхольдовских репетиций. Дурацкая эпиграмма
была прочитана таким образом,  что  все  присутствующие разразились хохотом,
как  бы воочию увидев  советского тугодума-сочинителя.  Мейерхольд улыбался,
довольный. Он рад был вернуться в Москву, "к своим ребятам".
     В  толпе  актива на  задах залы  стояла  и  Нина Градова,  пылающие  от
восхищения   щеки,  сверкающие  в  беспрерывном  движении   глаза   и  зубы,
взлохмаченная башка.  Мейерхольд был  ее богом. Видеть и слышать его было не
то что счастьем, но каким-то олимпийским озарением. Конечно, она уже забыла,
что сегодняшний приход в  театр  не  прост, что среди них сам Альбов,  лидер
подпольной троцкистской ячейки, что готовится "акция".
     Пьеса Николая Эрдмана "Мандат" с самого  начала  оказалась своего  рода
бутылью   керосина   для   и   без   того   раскаленных   до   грани  пожара
партийно-комсомольской   и    интеллектуально-артистической   сфер   Москвы.
Говорили,  что буквально каждую  реплику в  ней надо понимать  двояко, что в
каждой  мизансцене заключены  не  только сатира и шутовство, но прямая атака
против обюрократившихся цекистов, чекистов, центристов,  всей этой  нечисти,
постепенно, но упорно искореняющей всю романтику революции.
     На премьере в Театре Мейерхольда в прошлом  году так и казалось, что  с
каждой  фразой  брызгают  керосином  на   пышущие  жаром  угли.  Часть  зала
взрывалась   восторженным  хохотом,   аплодисментами,  другая  пребывала   в
возмущенном   шипении,    в    шиканье,   исторгала    возгласы:   "Позор!",
"Издевательство!",  топала  ногами,  потрясала партийным кулаком,  о котором
недавно  совсем ошалевший  (по  мнению  прежних  эстетствующих  поклонников)
Маяковский сказал так  впечатляюще, что мороз пошел по коже: "Партия -- рука
миллионопалая, сжатая в один громящий кулак!"
     Такое  возможно было, пожалуй,  в те  времена  только  в Москве,  чтобы
авангардистский спектакль стал ареной противоборства двух  политических сил,
оппозиции и генеральной линии правительства.

     В тот вечер "Мандат" давался уже в который  раз и ничего особенного  не
предвиделось,  хотя зал, как  всегда, чутко  отвечал на  исходящие со  сцены
дерзостные  инспирации.  Пьяный  Шарманщик   на  кривых  ногах   ковыляет  в
просцениум, вещая  косым  ртом: "Павлуша, бывалоча,  еще маленькой  крошкой,
сидючи у  меня  на коленях, все повторял: "Люблю пролетариат, дядя! Ох,  как
люблю!"
     Зал  хохочет,   аплодирует,  атмосфера   веселого  заговора  возбуждает
зрителей.  Забыв о своем "пузе", весело  смеется Вероника, хлопает стальными
ладонями ее муж, комдив РККА, Никита Градов.
     Вдруг девичий голос с верхнего яруса прорезал карнавальную атмосферу:
     -- Позор сталинским лицемерам!
     Сразу в нескольких местах зала поднялись плотные группы молодежи. Будто
под команду дирижерской палочки они начали скандировать:
     -- Прочь коварство, трусость, злоба!
     -- Убирайся к черту, Коба!
     -- Долой жуликов-бюрократов! Долой Сталина!
     Никита посмотрел на ярус и шепнул жене:
     -- Клянусь, там среди них наша Нинка.
     -- О Боже мой! -- ужаснулась Вероника.
     В  зале  воцарился  сущий  хаос.  Многие   зрители  шумно  возмущались:
"Безобразие!  Хулиганство!  Митингуйте  в  своих вузах, не лезьте  в  театр!
Срывают    спектакль!    Надо    милицию   позвать!"   Другие   поддерживали
оппозиционеров: "Правильно! Долой сталинских ставленников! Надоело!"  Третьи
просто смеялись: весело, дерзко, уж не сам ли Мейерхольд придумал? Четвертые
сгорали от любопытства -- что  же  дальше будет? Пятые благоразумно пытались
выбраться из зала. Кое-где началась свалка. Старший  капельдинер, держась за
голову, побежал вверх по проходу. Навстречу ему к сцене, бурно хохоча и явно
не по трезвому делу, валила  к сцене поэтическая  ватага  во главе со Степой
Калистратовым.
     Степан кричал на сцену какому-то дружку, занятому в спектакле:
     -- Гошка, поздравляю! Сегодня даже лучше, чем на премьере! Так и должно
быть! В этом смысл современного театра! В скандале! Театр -- это скандал!
     Произнеся эту  исключительную новацию,  о  которой  знал еще Грибоедов,
Степан бросил через плечо своему подголоску Фомке Фрухту:
     -- Запиши!
     -- Готово! Записано! -- тут же отозвался подголосок.
     Суматоха усиливалась. Никита,  вглядываясь в  бурлящую толпу,  забыл на
мгновение о  жене.  Когда же посмотрел на  нее, похолодел,  закричал,  будто
гимназист, а не комдив:
     -- Что делать?! Что делать?!
     У  Вероники вдруг  начались  схватки. Она  то сжимала  зубы, то хватала
воздух ртом. Пот ручьями стекал  по лицу.  Платье  было совсем мокрым. Кляня
себя  за  идиотское  легкомыслие, Никита  подхватил  жену  под  мышки,  стал
пробираться к выходу.
     --  Пропустите,  граждане!  Пропустите!  Жена  рожает! "Скорую помощь"!
Пожалуйста!
     В свалке захохотал, тыча в них пальцем, какой-то богемного вида юнец:
     --  Смотрите, смотрите, только  у  нас!  Комдив свою  бабу тащит!  Баба
рожает от Мейерхольда!
     Озверев, Никита ударил юнца ногой в зад.
     --  Пропустите  же,  мерзавцы! --  В  остервенении  вытащил  из  кобуры
револьвер. -- Расступись! Стрелять буду!
     Тут  же  граждане,  еще  не  забывшие  подобных  возгласов,  немедленно
очистили путь. Он подхватил кричащую от боли Веронику и устремился к выходу.
     Степа Калистратов на одной из лестниц театра перехватил кубарем летящую
вниз Нинку Градову.
     --  Привет,  гражданка!  Слушай,  тут  армяне  приехали,  поэты,  будет
сабантуй. Айда шампанское сажать?!
     Нинка хохотала в его руках: "Ну, не счастье ли, -- мелькнуло в Степиной
башке, -- держать в руках такую хохочущую, вот именно, нимфу?"
     Нимфа, увы, тут же выскользнула, отстранилась.
     -- Ты, Степка, неисправимый декадент и богемщик!
     "Ну  что ж,  --  подумал  он, --  нельзя  же век держать в  руках такую
хохочущую и полную небесного огня." И за этот миг спасибо, Провидение.
     С лестницы солидно спускался пролетарий Семен Стройло.
     -- А ты все еще с этим Стойло? -- усмехнулся поэт.
     Нинка немедленно разозлилась:
     -- Не Стойло, А Стройло, от слова "строить" с вашего позволения!
     Тут  же она прилепилась к своему  избраннику и далее  вниз по  лестнице
путешествовала,   как  бы  частично  свисая  с  его  плеча,  что  давало  ей
возможность иной раз оглядываться на обескураженного Степана.
     И все-таки спасибо тебе, Провидение, подумал поэт.
     Мимо валили  люди  из Нинкиной  группы. Среди них выделялся мужчина  за
тридцать, львиная грива, теоретические очки: Альбов.
     -- Акция удалась, -- коротко резюмировал он.

     Под утро  к  агонизирующему  в  приемной  роддома Никите Градову  вышел
дежурный  врач --  уже было известно,  что  роженица  -- жена комдива,  сына
профессора  Градова,  --  и  сообщил,  что  родился  сын.  И  вес,   и  рост
основательные, бутуз что надо. "Так что идите домой, товарищ комдив, поспите
и приезжайте пополудни, мы вам покажем вашего первенца".
     Никита, ничего  не  соображая, в  распахнутой шинели,  в  сдвинутой  на
затылок буденовке, вышел  на  улицу, зашагал  куда-то, почему-то все ускоряя
шаги,  резко  срезая  углы, хватаясь  за  водосточные трубы.  Одна,  ржавая,
прогнулась под его рукой.
     Арбатские  переулки были пустынны  и темны, только далеко в перспективе
слабо светилась витрина,  и там был виден большой глобус. Этот глобус как бы
вдруг  взвинтил комдива,  он  весь встряхнулся  и осознал всю  эту  ночь,  в
течение которой любимая женщина, страдая, родила ему сына.
     -- Сын родился! -- заорал он вдруг и  побежал по направлению к глобусу.
В витрине он видел свое приближающееся отражение, разлетающиеся полы длинной
шинели, блестящие высокие сапоги. Он выскочил на  Арбат. За крышами виднелся
уцелевший крест небольшой церкви. "Сын, сын, родился сын!" Он перекрестился,
раз, другой, но  потом отдернул  щепоть  ото лба,  от  своей красной звезды.
Тогда вытащил револьвер и пальнул в воздух. Ура!
     --  Не стреляйте! -- послышался  голос поблизости. Никита  посмотрел  и
увидел в подворотне фигуру старика с палкой в руке. Дворник, должно быть.
     --  Не  бойтесь, ничего  страшного,  просто у меня  сын родился,  Борис
Четвертый Градов, русский врач.
     -- Все-таки это еще не повод, чтобы стрелять, -- сказал  старик,  вышел
из подворотни и  прошел мимо Никиты, оказавшись вовсе не стариком, а средних
лет   странным  господином  с  тростью,   в   старомодном  дорогом   пальто.
Поблескивали крутой лоб и лысая макушка. Просвечивая, трепеща, вилась вокруг
этих  фундаментальных  высот эфемерная золотовато-серебристая  флора.  Уж не
Андрей ли Белый?

     Глава 6.

     ? РКП(б)

     Под вечер погожего октябрьского дня -- бабье лето  в полном разгаре! --
инструктор  районного  Осавиахима Семен  Стройло  поджидал Нинку  Градову  в
кабинете наглядных  пособий, что располагался на втором этаже Дома  культуры
Краснопресненского района.
     Луч солнца, падающий через узкое окно, подчеркивал обилие пыли, лежащей
на пособиях и тренировочных материалах,  гранатах,  противогазах, парашютных
ранцах, а стало  быть он подчеркивал  и некоторую  ленцу уважаемого товарища
инструктора.
     Семен всю эту туфту  терпеть не  мог, ни черта  в ней  не понимал. Пост
свой  он  получил  в  порядке  "выдвиженства" как  человек  с  незапятнанной
анкетой,  однако  долго здесь задерживаться  не собирался:  впереди  большая
дорога. Пока что он был доволен -- работа не бей лежачего, а главное,  ключи
от трех кабинетов, большое удобство для встреч с девчонкой.
     В середине комнаты на  столе, демонстрируя  свои железные кишки, стояла
продольно распиленная  половинка  станкового пулемета  "максим".  На стенках
висели пропагандистские плакаты, по которым Семен все-таки иногда проходился
тряпкой. Гигантский пролетарский  кулак дробит  английский дредноут, похожий
на  жалкую ящерицу: "Наш ответ Керзону!" Косяк дирижаблей в небе под сиянием
серпа и молота: "Построим эскадру дирижаблей имени Ленина!"...
     В комнате было жарко.  Семен лежал на кушетке  в одной майке с эмблемой
"Буревестника". Он  курил, отпивал  из  горлышка  портвейн "Три  семерки" --
папаня именует этот напиток "три  топорика" -- и читал замусоленную книжонку
"Принцесса Казино".
     Вот она  придет,  зараза, думал он,  увидит,  как я здесь  лежу в одной
майке,  пью  напиток, читаю бульварщину, и  восхитится -- ах, какой простой,
какой свободный! Зараза такая!
     Роман  с профессорской дочкой,  изнеженной Ниночкой Градовой,  с  одной
стороны,  восхищал  Семена  Стройло, с  другой же стороны, по страшному  его
раздражал:  приходилось  как  бы   постоянно  играть  роль,  навязанную  ему
воображением  избалованной  фифки.  Она  увидела  в  нем  идеал  пролетария,
простого, свободного, без  околичностей берущего в руки все  имущество мира,
потому что оно отныне  принадлежит ему, он строит будущее. Значит, надо было
постоянно  показывать  простоту,  городскую  народность,  уверенность и даже
некоторую  косолапость  неторопливых  движений,  каменистость гиревых  мышц.
Между тем по сути своей Семен Стройло был скорее суетлив, извилист в мыслях,
не очень даже и могуч  физически, гири  ненавидел.  Короче, она смотрела  на
него скорее  как на игрушку пролетария, чем на истинного пролетария, которым
он в общем-то, несмотря на чистоту анкет, никогда не был. Ни папаня, ни  дед
матценностей никогда не создавали,  происходя из марьинорощинских складских.
Ну, в общем-то обижаться  не приходится:  девчонка сладкая, и  польза от нее
идет большая, однако...
     Из коридора,  с лестницы  долетел полет шагов -- идет, зараза, минута в
минуту!
     Нина пробежала через вестибюль и всякий, кто встретился ей  в  обширном
помещении, останавливался в изумлении: чего, мол, девица так  сияет, откуда,
мол, такой оптимизм на десятом году революции?
     Уборщица хмыкнула ей вслед и кривым большим пальцем показала сторожу:
     -- Вишь, к инструктору на свиданку побежала!
     Сторож чмокнул, утерся рукавом.
     -- Прыткая, гладкая... Эхма...
     Нина  пролетела  по  коридору,  рванула  дверь  с  надписью  "Наглядные
пособия".  Ворвалась  в комнату, потрясая свежим  выпуском  журнала "Красная
новь".
     -- Семен, вставай! Лодырь! Смотри, мои стихи в "Красной нови"!
     Открыла журнал, облокотилась на пулемет, с силой прочла:
     Могла ли я в стремительных мгновеньях
     Не вспомнить, Одиссей, ни глаз твоих,