шку у старухи, сын которой  работал
с ней в Воркуте, он и дал адрес своей матери и записку  написал  к  ней.
Старуха странная оказалась, я таких прежде никогда не видывала.
   Вот она как раз была дама, из бывших. Звали ее Агния  Васильевна,  ее
дед был жутко богатым купцом, отец  известным  музыкантом,  а  она  сама
тогда вышла замуж за партийца из морячков, в тридцать седьмом  году  его
посадили, ну и ее  заодно,  как  тогда  водилось,  а  сынишку  в  детдом
отправили. Просидела она много лет, потом в ссылке жила, но ее сестра  в
свое время мальчонку сумела из детдома выдрать и сама воспитала, так что
тетка  ему  роднее  матери  была.  Потом  она  вернулась,   комнату   ей
выхлопотали, они с сестрой съехались в двухкомнатную квартиру  на  улице
Строителей, в красных домах, но сестра вскорости померла.  А  сын  Агнии
Васильевны почему-то жил  в  Воркуте,  он  там  инженером  на  комбинате
"Воркута-уголь" работал.
   Старуха вообще-то не хотела комнату сдавать, но, видно, не могла сыну
перечить. Так мы у нее и поселились.  Сейчас  я  понимаю,  она  неплохая
была, а тогда  до  печенок  меня  достала,  все  хотела  хорошие  манеры
привить... И как она по  лагерям  их  не  растеряла,  эти  манеры,  даже
странно. Один раз так мне надоела, что  я  ее  по  старой  памяти  матом
послала, думала,  она  окочурится,  но  не  тут-то  было!  Она,  правда,
побледнела, а потом как топнет ногой! Как сама  меня  трехэтажным  матом
обложит! И еще по морде съездила, правда, не больно.
   - Если ты еще раз  пасть  свою  грязную  откроешь,  я  вам  сразу  от
квартиры  откажу!  Довольно  я  в  своей  жизни  грязи   наслушалась   и
навидалась, чтобы еще в моем  собственном  доме  эту  грязь  терпеть!  И
запомни, какую бы пакость ты ни сделала, я всегда сумею ответить и  дать
сдачи! Поняла?
   И я поняла! Я все поняла! Больше никогда при ней рта не раскрывала, а
еще поняла, что внутри она железная, потому и вынесла все, не сломалась.
Больше у нас с ней проблем не было. Прожили мы у  нее  почти  два  года.
Мать устроилась на завод "Калибр", работать она умела и вскоре  вышла  в
передовики... А еще на  нее  глаз  положил  ихний  какой-то  профсоюзный
деятель, ив результате ей дали комнату в коммунальной квартире, большую,
светлую, а соседей всего двое было. С Агнией Васильевной  как  с  родной
прощались. Мне жалко было от нее уезжать, у нее в комнате столько всяких
интересных штучек было... Ну и книг, конечно, много. Я ведь тем временем
в школу пошла и хорошо училась, на одни пятерки, мать, знаете, как  мной
гордилась? Все приговаривала: "Дурак  твой  папка,  шалается  где-то  по
свету, а не знает, какая у него дочура растет".
   Мы с ней неплохо жили, правда, к  ней  стал  ходить  тот  профсоюзный
деятель, который комнату выхлопотал... Если днем, в выходные, мне  денег
на кино давали и на мороженое, а если иногда на ночь оставался  -  ширму
ставили. А за ширмой все равно слышно... Он так противно пыхтел,  я  все
думала, как мать с ним может... По утрам она от меня глаза прятала, а  я
не осуждала, я жалела ее.  Потом  наша  соседка,  старушка,  померла  от
воспаления легких и в ее  комнату  вселили  новую  жиличку,  Милочка  ее
звали, Людмила Ивановна. Очень ей имя это шло - Милочка. Она такая милая
была и по профессии, угадайте, кто? Ну, конечно, геолог! Ей  было  тогда
лет тридцать пять, как  мне  сейчас.  Худенькая,  некрасивая,  в  очках,
одевалась кое-как, но доброты была сказочной!
   Соседки, мать моя и тетя Зина,  встретили  ее  не  очень  приветливо,
помню, тетя Зина матери сказала:
   - Oxх, Тома, намучаемся мы с этой  очкастой,  неряха  она,  по  всему
видать, небось места общего  пользования  мыть  не  умеет,  западло  ей.
Видала, сколько книжек навезла? Такие, с книжками, они завсегда грязнули
те еще!
   Мать только скорбно кивала в знак  согласия.  Сама  она  чистоплотная
была, каждую свободную минуту что-то скребла, чистила, крахмалила.  Это,
надо сказать, она не в бабку... Той не до чистоты было с ее  хозяйством.
Но и Милочка, надо заметить, оказалась тоже чистюлей.
   Зина хотела после ее уборки к чему-то придраться,  но  не  смогла.  А
вскоре Милочка с матерью сдружились, и,  когда  материн  профсоюзник  на
ночь оставался, она брала меня ночевать к себе.  И  очень  меня  любила.
Стала книжки давать и  даже  в  театр  водила.  Ох,  как  мне  в  театре
понравилось! Первый раз мы "Аленький цветочек" смотрели. Я  хлопала  как
бешеная, а когда все  кончилось,  разревелась.  Милочка  испугалась:  ты
чего, Таня, плачешь? А я реву белугой. И она все поняла без слов.
   - Не плачь, мы с тобой еще в театр пойдем, не горюй, а захочешь, сама
сможешь в театре работать, когда вырастешь!
   И повела меня не домой, а в кафе-мороженое на улице Горького, которое
называлось "Север". Я там первый раз в жизни ела мороженое  из  вазочки,
вот  сколько   лет   прошло,   я   это   мороженое   помню,   оно   было
шоколадно-сливочное, не два шарика, а один большой  двухцветный,  жидким
шоколадом политый да еще орешками присыпанный! Тут  мои  слезы  высохли,
так было вкусно!
   И полюбила я тогда Милочку на всю жизнь.  Сколько  проживу,  буду  ее
помнить, много она мне хорошего сделала,  только  ее  собственная  жизнь
была несчастливой и короткой. Погибла она в горах... Я по ней  убивалась
как по самой родной, даже когда мать моя померла,  так  не  убивалась...
Это она, Милочка, мне все про женский организм объяснила, поэтому я и не
испугалась, когда месячные пришли, а то у нас в классе  одна  девочка  с
перепугу чуть руки на себя не наложила, в то время ведь не  трындели  на
каждом шагу про прокладки и критические дни, тогда все этого стеснялись.
И вообще, с Милочкой обо всем можно было говорить, все  рассказать...  Я
ей и про дядю Яшу рассказала, хоть и понимала своим детским умишком, что
это смешно. А она не смеялась. Я так надеялась, что она его знает,  тоже
ведь геолог, но... Она спросила фамилию, а что я могла сказать?
   - Ничего, Таня, не огорчайся, я теперь буду всегда помнить,  что  нам
нужен Яков Моисеевич, как услышу про такого, побегу  на  него  смотреть,
если увижу черные волосы и рыжую бороду, я его за эту бороду схвачу и  к
тебе приволоку. Вот только что ты с ним делать будешь, а?
   И она меня поцеловала в лоб. А я, как сейчас помню, сказала:
   - Нет, Мила, ты его за бороду не хватай, ты фамилию узнай, ладно?  Ну
и адрес, конечно. А я, когда большая стану, выучусь и  пойду  к  нему  в
партию работать!
   Геологом!
   Вот тут она расхохоталась:
   - Ох, Татьяна, ты  меня  уморишь!  Первый  раз  такое  слышу!  Но  ты
молодчина, у тебя правильные мечты. Геология  -  это  прекрасно!  Обычно
девчонки о чем мечтают?  Артистками  стать.  Вот,  мол,  вырасту,  стану
знаменитой артисткой, тогда он поймет... И не важно,  кто  он,  взрослый
ученый дядька или сопливый шкет из параллельного класса.  Девчонки  ведь
думают,  что  артисткой  быть  сплошной  праздник...  А  у  тебя   мечты
конкретные, даже если ты и не будешь работать в партии у дяди  Яши,  все
равно у тебя в руках будет отличная специальность, и я чем смогу, помогу
тебе...
   Два раза летом Милочка брала меня  с  собой  в  экспедицию,  говорила
всем, что я ее племянница. Мне лет десять было, а я  сразу  поняла,  что
Милочка влюбилась.
   В одного палеонтолога, он красивый был - прямо  как  в  кино,  полосы
светлые, густые, глаза голубые, высокий, тонкий, но противный. Не то что
дядя Яша. У того тоже голубые глаза, но у него  они  живые,  а  у  того,
Андрея, глаза были мертвые... Понимаете? Он  на  Милочку  и  не  глядел,
шастал по ночам в палатку к Леле, другой геологине, а Милочка  страдала,
и я его за это ненавидела.
   Она, правда, все скрывала, делала вид, что ей на него наплевать, вела
дружеские беседы с Лелей, но... Они там, в партии, пили много,  особенно
в актированные дни.
   Знаете, что это такое? Когда дождь льет как из ведра,  в  маршрут  не
ходят, такой день считается актированным...
   Так вот, однажды в актированный день все уже к обеду лыка не  вязали,
и Милочка моя тоже  назюзюкалась!  Все  разбрелись  по  своим  палаткам,
осталась только она да Андрей, и что-то разговорились они,  я  тоже  там
затаилась, но меня никто не замечал, уж не знаю, о чем  у  них  разговор
вышел, они тихо говорили, но вдруг Милочка взяла его руку  и  прижала  к
своей щеке, а этот скот руку вырвал и говорит:
   - Запомни раз и навсегда - как женщина ты для  меня  не  существуешь,
заруби это на своем курносом носу!
   - Андрей, зачем ты так? - заплакала Милочка.
   - Затем, что я уж видеть не могу, как ты  на  меня  облизываешься!  С
такими, как ты, только так и  можно,  ты  же  липучка,  а  липучку  надо
отдирать с мясом, поняла?
   И он хотел выйти из палатки, но не тут-то было!
   Разве могла я стерпеть такое? Я как завизжу, как кинусь к  нему,  как
вцеплюсь ему в волосы! Ух, и драла же я его! Он  орал  как  резаный,  но
сбросить меня не мог. А я его и щипала, и била, и  кусала,  как  бешеная
псина! Милочка пыталась меня оттащить, но где там! Сбежалась вся  партия
и совместными усилиями оторвали меня. Но его репутация  была  погублена!
Все поняли, что он кого-то сильно обидел, а может, знали его хорошо, но,
короче говоря, начальник партии, пожилой  дядечка  Евгений  Афанасьевич,
увел меня к себе в палатку, налил мне каких-то капелек, заставил выпить,
дал шоколадную конфету и сказал:
   - Танечка, детка,  что  такое  случилось?  Я  же  понимаю,  ты  не  с
бухты-барахты на него накинулась. Расскажи.
   Я молчу.
   - Таня! Он тебя обидел? Или Людмилу? Да?
   Знаете, как мне хотелось все ему рассказать, но я понимала -  нельзя,
не могла я ни одной душе рассказать о том унижении  Милочки..  Для  меня
это было непереносимо. Знаете, меня саму в  жизни  не  раз  унижали,  но
по-другому, не как женщину, понимаете? Вот ведь совсем писюшка  была,  а
скумекала... И ничего ему не сказала. Но  он,  видно,  догадался.  Да  и
другие тоже. С Андреем все стали очень  холодны,  и  он  через  три  дня
уехал... А я еще больше захотела стать геологом.
   - Почему же не стали? - осторожно спросила я.
   - А черт его знает, жизнь так сложилась... Да ладно, я вас и  так  уж
своими россказнями умучила.
   - Да нет, Таня, мне интересно. , - Ну, у  нас  времени  еще  вагон  и
маленькая тележка, а у меня уж в горле пересохло.
   На другой день мы встретились опять  за  завтраком,  встретились  как
старые добрые знакомые, но вид у Тани был какой-то  хмурый,  и  она  все
больше помалкивала.
   - Вы себя плохо чувствуете? - спросила я.
   - А что, заметно? Я очень страшная, да?
   - Ну что вы, - вы все равно красивая, только хмурая.
   - Будешь хмурая, - вздохнула она.
   - Что-то случилось?
   - Случилось, но не будем об этом говорить, ладно?
   - Как хотите, Таня. - Я вдруг почувствовал себя не в  своей  тарелке.
Вчера она так откровенно все мне рассказывала, и я  уж  вообразила,  что
она и дальше будет откровенничать. Не скрою, мной  двигало  любопытство,
лишь отчасти профессиональное, просто меня страшно  увлекла  невероятная
встреча с маленькой матерщинницей... Должна признаться, что именно  этим
она мне и запомнилась.
   Я молча допила свой чай.
   - Ну что ж, Танечка, я пойду, увидимся еще!
   Она кивнула, но ничего не сказала. Вероятно, уже раскаивалась в  том,
что выложила  столько  совершенно  незнакомому  человеку.  Такое  бывает
нередко. Но я уже знала, что обязательно напишу об этой  женщине,  пусть
даже придется дать ей другое имя, другое место рождения и совсем  другую
судьбу. Впрочем, я ведь не знала, как сложилась ее  взрослая  жизнь,  но
это даже к лучшему, можно дать волю воображению... Что  я  знаю  о  ней,
кроме истории  детства?  Обручального  кольца  она  не  носит,  держится
достаточно независимо, на мужчин ищущим  взглядом  не  смотрит,  правда,
сейчас, в середине октября, молодых в отеле  мало,  в  основном  пожилые
пары из России и Германии, и положить глаз, как говорится, не на кого, и
все-таки... Вчера после обеда в  баре  я  видела  немолодую  немку,  она
сидела  одна  у  стойки  и  каждую   мужскую   особь   окидывала   столь
недвусмысленно оценивающим взглядом, что я даже рассмеялась.
   А в Тане интерес к этой стороне жизни совсем н? заметен. Вероятно,  у
нее есть мужчина, занимающий все ее мысли, она женщина сильных страстей,
судя по всему.
   Но, надеюсь, этот мужчина - не Яшка. Она мне нравилась, в  ней  было,
что-то настоящее. Если такая женщина приезжает в разгар осени совершенно
одна отдыхать в  Турцию,  не  ищет  мужского  общества,  с  наслаждением
рассказывает о себе незнакомой немолодой  тетке,  значит,  она  либо  от
кого-то или чего-то бежит, либо просто нуждается в передышке, именно  не
в отдыхе, а в передышке,  поскольку  такие  женщины  по  определению  не
должны отдыхать  в  одиночку.  Могла  же  она  приехать,  к  примеру,  с
подругой, если уж не с мужем, любовником или другом, на худой конец.
   Смешно, в наше время многие понятия так сместились,  что  иное  слово
приходится комментировать.
   Помню, много лет назад я что-то рассказывала одной немке и  упомянула
о каком-то своем друге,  а  поскольку  разговор  шел  по-немецки,  то  я
добавила, что это  друг  в  нашем,  российском  понимании.  То  есть  не
любовник.
   Ибо в немецком слово "Freund" давно уже приобрело именно такой смысл.
В последнее время и у нас, когда женщина говорит о ком-то "мой друг", ее
уже могут понять превратно. Вообще, смещение значений  бывает  забавным.
Много лет назад,  занимаясь  литературными  переводами  с  немецкого,  я
наблюдала параллельные  изменения  в  двух  языках.  Например,  немецкий
глагол "bumsen" раньше  означал  то  же  самое,  что  и  русский  глагол
"трахнуть", то есть, как  пишет  Ожегов,  "произвести  какое-то  быстрое
неожиданное  действие  с  шумом,  треском.  Трахнуть  графин  (разбить).
Трахнуть по спине (ударить)". Что теперь означает это слово, знают все.
   И точно такое же превращение произошло со словом "bumsen".
   Да, к чему это я? Зачем  на  отдыхе  забивать  себе  голову  подобной
мурой? Надо бездумно наслаждаться солнцем,  морем,  беззаботной  жизнью,
разложить пасьянс,  решить  кроссворд,  почитать  что-нибудь...  Правда,
книги, взятые с собой, как-то не вдохновляли.  Кажется,  я  скоро  стану
типичной героиней старого, еще советских  времен,  анекдота:  "Чукча  не
читатель, чукча писатель"!
   Потому что в голове уже крутится мысль, как лучше начать роман,  если
героиней его будет такая женщина, как Таня. А какая она, разве  я  знаю?
Но мне и не надо знать.
   Моя героиня будет жить по иной, своей собственной,  логике,  зачастую
не зависящей даже от  меня.  И  это,  может  быть,  самое  интересное  в
писательской профессии.
   Вот вернусь в Москву, сяду за свою машинку и начну: "Эх, знали бы вы,
как я мечтала выйти замуж!"

Глава 2

ПРИДУМАЙТЕ САМИ

   Рядом с моим лежаком кто-то кашлянул. Я открыла глаза: Таня.
   - Извините меня, - смущенно улыбаясь, проговорила она. - Я вела  себя
как последняя хамка! Простите!
   Два дня  морочила  вам  голову  своими  россказнями,  а  потом  вдруг
замолчала в тряпочку... Вы не сердитесь?
   - Да нет, Таня, я к вам не в претензии, всякие бывают настроения.
   - А вот  Милочка  мне  внушала,  что  нельзя  свои  настроения  людям
показывать, их это не касается.
   - Таня, успокойтесь, я не в обиде.
   - Вот и слава богу! - обрадовалась она. -  Знаете,  я  всегда  так  -
сперва из меня улица Углежжения прет,  а  уж  потом  я  спохватываюсь  и
вспоминаю Милочкины уроки... Понимаете, мне вчера вечером  один  человек
позвонил, я так этого звонка ждала, а он...  Он  сказал,  что  нам  надо
расстаться, вот  я  и  психанула...  Даже  утопиться  хотела.  Но  потом
передумала, много чести,  хотя,  конечно,  жизнь  ему  это  бы  отравило
капитально! До самой могилки!
   - Таня, ни один мужик не стоит вашей жизни!
   - Вот и я так подумала. Пусть живет со своей шваброй,  если  она  ему
дороже меня... А вам правда интересно меня слушать? Странно  даже..,  вы
вон не очень молодая уже, у самой небось всякого в жизни хватало...
   - Это правда, хватало всякого, и тем не менее...
   - А вы мне потом про себя расскажете?
   - Расскажу, почему же нет.
   - Ладно, только про этого.., я пока не хочу говорить.
   - И не надо, лучше про Милочку расскажите.
   - Эх, была бы Милочка  жива,  вся  моя  жизнь,  наверное,  по-другому
сложилась бы, хуже или лучше, не знаю, но по-другому - точно. Мать  моя,
когда  разобралась,  что  Милочка  ко  мне  как  к   родной   относится,
обрадовалась и спихнула меня на нее целиком. С мужиками  стала  путаться
без зазрения совести. А чего ей? Я ж могу у Милочки ночевать,  к  той-то
никто  не  ходил.  Профсоюзник  перестал  появляться,  зато  другие   не
переводились, водку жрали... И мать с ними.  Иной  раз,  бывало,  придет
домой трезвая, смотрит на  меня  как  на  незнакомую.  "Дочура,  как  ты
вымахала, совсем  большая,  надо  б  тебе  пальтишко  новое  справить.."
Справляла. Заодно и туфли покупала, не  могу  сказать,  что  вовсе  меня
забросила, но одежонкой вся ее забота и  ограничивалась.  А  поговорить,
поинтересоваться школьными делами - нет. Это все Милочка-. Она иногда  с
такой любовью на меня смотрела.
   А один раз я подслушала ее разговор с Галей -  была  у  нее  подружка
Галя. Вот эта Галя и говорит:
   - Милка, что ты делаешь? Тебе бы свою жизнь устроить, ребенка родить,
а ты чужую девчонку на себя взвалила и радуешься.
   - Таня мне не чужая, она роднее многих родных.
   Она меня жалеет, и еще она во мне нуждается, а я ее просто люблю.
   - Да она вырастет, хвостом вильнет - до свидания!
   - Ну и что? А родные дети так не поступают разве?
   Только, наверное, когда ребенок родной, это обиднее, горше...
   - Это правда, - подумав немного, согласилась  Галя.  -  Но  она  ведь
вовсе к тебе переселилась, какая у тебя  в  таких  условиях  может  быть
личная жизнь?
   - Да нету меня никакой личной жизни! Нет,  понимаешь?  А  если  ночью
иной раз проснешься и в комнате кто-то дышит, так  приятно  бывает...  А
когда я с работы прихожу и Таня все мне вываливает, и про уроки,  и  про
учителей,  и  про  мальчиков,  я  чувствую  себя  моложе,  мне  все  это
интересно, меня волнуют ее проблемы, и это здорово отвлекает  от  всяких
дурацких мыслей.
   - Ты небось и на родительские собрания ходишь?
   - Естественно!
   Галя только головой покачала, но в следующий раз  пришла  и  подарила
мне тонкие колготки, импортные!
   Я таких еще не носила, вот радости было... А на другое  лето  Милочка
не смогла взять меня с собой в поле, они в Монголию поехали, и  осталась
я одна в ее комнате.
   Она мне, правда, много книг оставила, велела  к  ее  возвращению  все
прочитать, а я их почти все за июнь проглотила.  А  потом  мать  меня  в
пионерлагерь отправила, на озеро Сенеж. Мне там не  понравилось,  скучно
показалось, да еще девчонка одна меня гробить вздумала.
   Лагерь был от фабрики какой-то, что ли, и я там чужая была,  они  все
друг дружку давно знали, а я новенькая. Да  еще  ребята  стали  на  меня
внимание обращать, именно как на  новенькую  -  я  хорошенькая  была,  и
титечки уже проклевываться начали, одним словом, понимаете... А раньше у
них первой красотулей Нютка Карасева считалась.  Вот  она  и  начала  по
любому поводу надо мной измываться.  Я  сперва  хотела  по-хорошему  все
уладить, как Милочка учила, но, когда она меня окончательно  достала,  я
так ее отдубасила, что ой-ой-ой, все меня зауважали, хоть и ненадолго  -
выперли меня из лагеря. А я и рада была. У меня с детства слово "лагерь"
совсем другие ассоциации вызывало, хоть  и  малявка  была,  а  понимала:
лагерь - огороженная территория,  где  люди  не  живут,  а  выживают.  И
пионерский лагерь был для меня немногим лучше. Вот я слыхала,  некоторые
вспоминают свое пионерское детство в лагере прямо с  восторгом,  а  я  -
терпеть не мог