глазами и уверяла, что никто меня  не  уведет,  никто  мне  не
нужен, короче, вела себя дура дурой. Потом мы поехали ко мне  и  пробыли
там, в неге и любви, до самого вечера. Конечно, он ушел от меня только в
десять, махнув на все рукой. Прощались мы чуть ли не со слезами,  в  его
голосе слышался опасный пафос, и я, разумеется, растаяла, как  мороженое
на солнце. К приходу Алевтины от меня осталась только липкая лужица.
   Алевтина с порога оценила ситуацию.
   - Так, все ясно, судя по  кретиническому  выражению  лица  -  великая
любовь.  Отсутствующий  взгляд,  блаженная  улыбка  -  налицо   симптомы
тяжелого заболевания.
   - Ладно, чья бы корова мычала...
   - А я что? Я ничего. В свое  время  и  мы  болели,  и  ты  надо  мной
смеялась, теперь моя очередь.
   - Ox, Алька, что-то будет...
   - Что?
   - Понятия не имею.
   - Ну а не имеешь понятия,  так  помалкивай,  а  то  раскудахталась  -
что-то будет, что-то будет. Конец света, что ли?
   - Надеюсь, что не света, а Светы.
   - Какой еще Светы?
   - А его жену Светой звать.
   - Ну ты даешь! Ночку с мужиком переночевала, в ресторан сходила  -  и
здрасьте, он разводится. Жди-дожидайся, дурища набитая. И не мечтай.  Он
сейчас с ней в отпуск укатит, там она живо смекнет, что мужик втюренный,
и так его обработает, что он о тебе и думать забудет.
   - Ты что? - безумно пугаюсь я. - Да я просто  скаламбурила,  а  ты  и
вправду решила, что я его разводить  собираюсь?  Да  Бог  с  тобой,  это
вообще не мой стиль.
   Да, кстати, вы когда в Молдавию едете?
   - Андрей уже билеты купил, едем через неделю.
   - И сколько вы там пробудете?
   - До конца августа, а что?
   - Аленька, ты мне ключи оставишь?
   - Ясное дело, оставлю, не боись, Кирюха,  будет  тебе  квартирка  для
любовных свиданий. Если он, конечно, вообще прорежется, твой Робеспьер.
   - Марат, - слабым от переживаний голосом поправила я.
   - А  по  мне,  один  хрен,  что  Марат,  что  Робеспьер,  я  всю  эту
революционную сволочь терпеть не могу. Ручаюсь, что  твоя  мама  скажет:
порядочного человека не могут звать Маратом. Хочешь пари?
   - Какое там пари! Именно так она и скажет.
   В разговорах о Марате мы просидели до глубокой ночи.

***

   В течение недели мои  близкие  друзья  как-то  разом  разъехались  на
отдых. Все уже знали о великой любви.
   Не понимаю, что такое со мной приключилось, раньше так не бывало,  но
у меня возникла такая неодолимая потребность говорить  о  нем,  вновь  и
вновь проживать эту встречу, что на меня уже начинали  смотреть  как  на
полоумную. Во всяком случае, когда, никого не застав, я  позвонила  жене
моего старого друга, с которой мы были в хороших отношениях, но не более
того, позвала ее к себе и вывалила ей все, она, похоже,  решила,  что  я
рехнулась. Вытаращив глаза,  она  слушала  меня  и  сочувственно  кивала
головой. Впрочем,  скорее  всего,  она  сочувствовала  не  мне,  а  моим
родителям, чья дочка вдруг безнадежно сбрендила.
   А потом вернулись родители, и я конечно же рассказала обо всем  маме,
хотя в последнее время старалась скрывать от нее свои сердечные дела, уж
больно решительно она во все вмешивалась. Разумеется, мама заявила,  что
приличный человек не может носить имя Марат.
   Алевтина как в воду глядела.
   ...Наконец он позвонил. Когда раздался звонок, я уже  точно  знала  -
это он. Задыхающимся от волнения голосом он сказал, что  едва  дожил  до
этого дня.
   - Когда же, когда мы встретимся?
   - Завтра вечером, часов в восемь.
   - Где?
   - У моей подруги.
   - Это далеко?
   - Нет, пять минут ходьбы от моего дома.
   - Чудесно! Значит, завтра в восемь на углу у магазина, да?
   - Да!
   - Я люблю тебя!
   - Я тоже!
   - До завтра, любовь моя.
   - До завтра.
   Неужто свершилось? Он приехал! Приехал и сразу позвонил! Я даже ни  о
чем его не спросила - как  он  отдохнул  и  так  далее.  Ничего,  завтра
спрошу. И совершенно не с кем поделиться радостью! Даже мама  и  та  уже
спит! Как же теперь дожить до завтрашнего вечера?
   Нет, не до вечера, до  утра.  Утром  предстоит  куча  дел,  надо  все
успеть, и еще забежать в Алькину квартиру хотя бы пыль смахнуть. А потом
еще навести немыслимую  красоту.  Ведь  после  разлуки  смотришь  всегда
другими глазами. После разлуки Анна заметила, что у Каренина уши торчат.
А вдруг он что-то такое во мне заметит? А если я?  Нет,  я-то  уж  точно
ничего не замечу, меня так колотит от любви, что я вовсе ослепла, ничего
кругом не вижу, где уж тут разглядеть пятна на солнце? Впрочем,  если  и
он в таком же градусе, то можно не волноваться.
   Главное - выспаться, но как заснуть в таком состоянии?
   Взять у папы снотворное? А если я буду завтра  как  вареная  рыба?  В
результате от всех этих мыслей я заснула как убитая.
   Утром, свежая как огурчик, я понеслась по  делам,  а  их  конечно  же
скопилась чертова уйма. Но, разумеется, я все успела  и  в  шесть  часов
примчалась домой, уже едва держась на ногах. Сразу плюхнулась  в  теплую
ванну с бадузаном и четверть часа лежала,  закрыв  глаза.  Потом  вымыла
голову, намазалась разными кремами. Короче говоря, без четверти восемь я
была готова - одета, намазана, причесана. И жутко себе понравилась. Даже
мама, обычно почитавшая своим долгом  обнаружить  какой-нибудь  изъян  в
моей внешности, изумленно проговорила:
   - Да ты сегодня просто красавица!
   Ой, спасибо тебе, мамочка, что не испортила мне настроения. Когда  же
надо выйти? Без пяти - рано.
   Без двух - в самый раз. А вдруг лифт застрянет?
   Побегу лучше пешком с восьмого этажа, по  крайней  мере  можно  выйти
чуточку раньше.
   Когда я выскочила в переулок, уже совсем  пустынный  в  этот  час,  я
сразу заметила его. Он ждал у  магазина,  повернувшись  спиной  ко  мне.
Почему-то на нем был мохеровый свитер, хотя погода  стояла  теплая.  Мне
хотелось тут же его окликнуть, но я  боялась,  что  голос  сорвется,  и,
держа себя в руках, чтобы не побежать,  я  медленно  пошла  к  нему.  Он
обернулся, увидел меня и, кажется, тоже едва  не  побежал.  Так  мы  шли
навстречу друг другу и наконец схватились за руки.
   - Кира, какая ты красивая,  ты  еще  похорошела,  -  хриплым  голосом
проговорил он. А я вообще язык проглотила. - Куда же мы пойдем?
   - А... Да... Это тут, через сквер.
   Он взял меня под руку, и мы пошли "как по облаку", точнее не скажешь.
   А после этой ночи все кончилось. Он исчез. Я  ничего  не  понимала  -
столько было слов, клятв, заверений и... ничего. Мне он  оставил  только
свой рабочий телефон, но занятия в институте еще не начались, и  звонить
туда было бесполезно. Воли с Лерой не было в Москве. Вот тут  я  поняла,
что значит умирать от любви. Я думала только о нем. У меня все  валилось
из рук. Больше всего мне хотелось стоять  в  очереди  -  стоишь  себе  и
думаешь о нем, не обращая внимания ни на что вокруг. Живя  на  Колхозной
площади, я встала в  очередь  за  арбузом  на  Арбате.  Москвичи  поймут
нелепость такого поступка.
   Волочь тяжеленный арбуз с Арбата - глупее не  придумаешь,  когда  эти
арбузы продаются на каждом углу.
   Но очередь была такая длинная, в самый раз для моего настроения.
   Он позвонил  недели  через  три,  когда  я  совсем  отчаялась,  опять
наговорил  кучу  слов,  объяснил,  что  был  болен,  ослаб  и  не  хочет
встречаться со мной, пока не наберется сил. Я опять ждала, изнемогая, он
снова звонил, потом пропадал, опять звонил, объяснялся в  любви,  всякий
раз находя веские  причины,  чтобы  отложить  встречу.  А  на  меня  тем
временем посыпались беды, одна за другой. Слег с микроинфарктом отец,  я
выхаживала его дома, а потом слегла и уже не встала  мама.  Я  крутилась
как белка в колесе и  в  довершение  всего  обнаружила,  что  беременна.
Первой моей мыслью было сделать аборт. Немедленно. Куда мне  сейчас  еще
ребенок? Папа, правда, уже пошел на  поправку,  но  маме  день  ото  дня
делалось все  хуже.  Она  уже  не  вставала  с  постели.  Кто  знает  на
собственном опыте, что такое лежачая больная, тот меня  поймет.  Но  это
еще полбеды - у моей  мамы,  умной,  острой,  блестящей  женщины,  вдруг
развилось старческое слабоумие, хотя она была вовсе не так стара.
   "Результат черепной травмы", - сказали врачи.  Куда  уж  тут  ребенка
рожать?  Но,  как  ни  странно,  моя  безнадежная  любовь  помогала  мне
справляться со всеми трудностями - они попросту  не  доходили  до  моего
сознания или разве что по касательной задевали его. Вероятно,  это  было
сродни эгоцентризму тяжелобольного человека. А  может,  просто  инстинкт
самосохранения срабатывал?
   Как-то поздней ночью, когда я устала так, что даже не было сил лечь в
постель, я сидела на кухне и  вдруг  подумала:  я  должна  родить  этого
ребенка, я ничего на  свете  не  хочу,  кроме  него.  Почему-то  я  была
уверена, что это будет дочка. И не надо мне Марата,  бог  с  ним,  пусть
живет как хочет, а я рожу себе ребенка, он будет только моим, а Марат об
этом даже не узнает. Я давно уже поняла, в  чем  причина  его  странного
поведения, - он элементарно струсил.  Испугался  страстного  отчаяния  в
моем голосе, испугался себя, испугался  за  свою  устроенную  налаженную
жизнь, за карьеру, испугался разницы в возрасте, хотя она вовсе не  была
такой уж роковой.
   Что ж, ему же хуже, решила я тогда. Но в глубине души я знала, что он
все равно любит меня и я люблю его, хотя никаких иллюзий на его  счет  у
меня уже не было.
   Так пусть от этой краткой любви останется ребенок.
   Я только хотела, чтобы дочка была похожа на него, а уж воспитаю я  ее
по-своему, доброй и храброй. Чтобы не боялась любви.
   На следующий день я вызвала к себе Леру  и  мы  с  ней  закрылись  на
кухне.
   - Лерка, я беременна! - заявила я с места в карьер.
   - Что? От Марата?
   - От кого же еще?
   - Вот скотина! Ну я ему устрою!
   - Лерка, не смей! На коленях прошу - никому ни слова! Я буду рожать!
   - Рожать? Ты в своем уме? Куда тебе еще младенец в этот ад?
   - Ничего, прорвемся, я  же  оптимистка.  Рожу  себе  дочку  с  синими
глазами...
   - А если будет сын, да с серо-зелеными, тогда что?
   - Нет, я чувствую, будет девочка... Только, ради бога,  ни  слова  ни
Вольке, ни тем паче Марату. Ничего от него не хочу,  вот  дурак,  пройти
мимо такой любви...
   - Слушай, но ведь пузо-то не скроешь. Воляшка мигом  смекнет,  что  к
чему.
   - Я уже все продумала - ты сейчас скажешь своему Воляшке, что  я  про
Марата и думать забыла, что у меня бешеный  роман  с  кем-то  другим,  а
потом сообщишь, что я от него забеременела, а он меня бросил.
   - Вот еще! Что это тебя все бросают!
   - Значит, я такая невезучая.
   Лерка  как-то  криво  улыбнулась:  она  чувствовала   свою   вину   и
ответственность за мои мучения с Маратом.
   Как-никак кандидатура ее Воляшки. И вдруг с жаром заговорила:
   - И правильно, и рожай, ни фига, сдюжим, будем все вместе ее растить,
нас много, каждый что-нибудь для нее сделает, будет у  нас  дочь  полка!
Молодец Кирусик! Правильно! Раз Бог дает - надо рожать! Тем более  такая
любовь! Умница! Вот только говорить, что тебя еще какой-то хрен  бросил,
я ни за что не буду. Не волнуйся, я сумею заткнуть  Воляшке  рот.  Пусть
только попробует вякнуть - сразу выгоню к чертям! - развоевалась  Лерка.
Она не могла иметь детей, и перспектива принять участие в  моем  ребенке
ей, видимо, пришлась по душе.
   В одном мне не откажешь - друзей я выбирать умею.  Никто  из  них  не
остался равнодушен. Помогали все и морально, и материально, и физически.
Когда я была на пятом месяце, умерла мама. А еще через  месяц  скончался
во сне папа. Я осталась одна,  беременная,  и  если  бы  не  халястра...
Как-то один старый и мудрый еврей сказал мне, что такая тесная  компания
друзей по-еврейски называется халястрой. Нам всем  так  понравилось  это
слово, что с тех пор мы и сами стали звать себя халястрой. Где теперь та
халястра... Иных уж нет, а те далече. Петя в Америке, Мишка-маленький  -
аж в Зимбабве, Люба  в  Израиле,  Мишка-большой  в  последние  годы  так
отдалился от нас, что его тоже как бы и нет,  Андрей  умер...  В  Москве
остались только  Лерка  с  престарелым  Воляшкой  и  Алевтина,  которая,
овдовев, сбегала замуж в Англию, но через три  месяца  бросила  богатого
английского мужа и вернулась в Москву. Кроме меня, ее  мало  кто  понял.
Но, едва вернувшись, она сразу же нашла работу, целиком ее  захватившую,
и любовь, прямо на работе, не отходя от кассы. И  совершенно  счастлива,
тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
   А тогда, двадцать лет назад, вся  халястра  дружно  меня  поддержала.
Никогда я не чувствовала себя матерью-одиночкой.  Расти  Даша  с  родным
отцом, наверное, она не была бы так присмотрена и ухожена, как  в  нашей
халястре. Подружки  с  детьми  делились  опытом  и  детскими  вещичками,
бездетные с упоением нянчились с нею. Мишка-большой присматривал за  нею
как врач, а Мишка-маленький, геолог, уговорил меня, когда Дашке было три
года и остро встал вопрос дачи,  поехать  с  ним  на  Урал  поварихой  в
геологическую партию и взять с собой Дашку, которая часто простужалась и
которую надо было закалять. Я отважилась на эту авантюру, и не зря.  Как
же  там  было  здорово!  Дашка  целыми  днями  паслась  на  лужайке  под
присмотром кого-то из  наших,  плескалась  в  речке,  загорела  дочерна,
забыла о простудах и диатезе, а  я,  помимо  поварской  деятельности,  с
которой легко  справлялась,  очень  много  рисовала.  Красота  там  была
необычайная. Синие горы! Мы жили на просторной круглой поляне, на берегу
мелкой, но чистой речки Демид.
   Я вставала в шесть утра, вылезала из палатки и в утренней  дымке  шла
мыть оставленную с вечера посуду. Я мыла ее в речке, с песком, вода была
необычайно  теплая,  и  эта  простая  работа  доставляла  мне   огромное
удовольствие. Тишина, только пение птиц да плеск воды. Потом я  готовила
нехитрый завтрак и шла будить команду.
   После завтрака все уезжали, но кто-нибудь один оставался  со  мной  и
Дашкой. Ах, что это было  за  время!  Я  попала  совсем  в  другой  мир.
Домашняя девочка, выросшая  в  семье  старых  московских  интеллигентов,
воспитанная в правилах хорошего тона, я вдруг попала в среду работяг, да
и интеллигенты в нашей партии были тоже не знакомого мне розлива.  Но  я
мгновенно освоилась, мне было хорошо  с  ними,  я  полюбила  их,  а  они
полюбили меня, о Дашке и говорить нечего, в ней все души не чаяли. Никто
никогда словечка дурного мне не сказал.
   А один из наших шоферов, двадцатитрехлетний красавец Митька, влюбился
в меня и служил мне верой и правдой - таскал  воду,  чистил  картошку  и
грибы, привозил букеты полевых цветов и кружки лесной малины, ничего  не
требуя взамен. Но однажды, когда мы на целый день  остались  вдвоем,  не
считая Дашки и двух "партийных" собак, он вдруг подошел ко мне  сзади  и
крепко обнял.
   Я хотела было  оттолкнуть  его,  возмутиться,  но  день  был  жаркий,
головокружительно пахло травой, рекой, лесом, и  этот  запах  мешался  с
легким запахом бензина и молодого мужского тела... Короче, природа взяла
свое. Я только успела прошептать:
   - А где же Дашка?
   - Спит, не бойся, я сам ее уложил. Идем скорее!
   Мы любили друг друга в высокой траве за палатками.
   Три с лишним года воздержания дали себя знать, а он  был  так  молод,
так силен, так хорош. Истомленные, мы лежали в траве, забыв обо всем,  и
вдруг раздался звон колокольчика.
   - Что это? - вскинулась я.
   - Дашка проснулась.  Я  ей  к  ноге  колокольчик  привязал,  чтоб  не
убежала.
   - Ну ты и хитер! - засмеялась я.
   - Нужда заставит - будешь хитрым!
   Он приходил ко мне каждую ночь и был моей отрадой до конца сезона.  А
в Москве мы почему-то потеряли друг  друга  из  виду.  Может,  оно  и  к
лучшему.

***

   - Мамуля, ты не спишь?
   - Нет, детка, не сплю, так лежу, вспоминаю разное.
   Даже Урал вспомнила.
   - Да, там было здорово!
   - Неужели ты что-то помнишь?
   - Конечно, речку помню, собак и костры. И еще помню, как руками  рыбу
поймала.
   - И тут же отпустила!
   - Да, она скользкая была, противная. До сих пор мне противно брать  в
руки живую рыбу.
   - Дуреха ты у меня, иди сюда, поцелуемся. Дарья, я хочу к морю!
   - Так вставай и пошли.
   - А далеко?
   - Пешедралом полчаса, а можно поехать на машине.
   - Никаких машин! Пошли пешком. С городом надо знакомиться без  колес,
а то не почувствуешь его как следует.
   - Без колес так без колес!
   - Дарья, а купаться тут можно?
   - Мадам, сейчас еще никто не купается, ты что?
   Вот через недельку-другую...
   - Ой, я не доживу! Да, кстати, надо срочно поменять деньги,  а  то  у
меня только доллары, их ведь тут не принимают, да?
   - Не волнуйся, все  предусмотрено!  Завтра  утречком  заедет  Левушка
Абезгауз и поменяет тебе нормальненько, один к трем.
   - То есть?
   - То есть три щекеля за доллар, а  в  банке  с  тебя  такие  проценты
сдерут, ой-ой-ой! Так что сегодня будешь на моем иждивении.
   - А мороженое мне купишь?
   - И мороженое, и орешки.
   - Какие орешки?
   - А какие захочешь -  миндаль,  фисташки,  кешью,  арахис,  хочешь  с
сахаром, хочешь с солью! Короче, купим все, что понравится.
   - Ура! Живем!

***

   Мы вышли на улицу, тихую, безлюдную, потом свернули, прошли еще минут
пять и очутились на Алленби, неширокой, но чрезвычайно оживленной улице,
где на каждом шагу были магазины и магазинчики, экзотические лавчонки  и
просто заныры, набитые каким-то линялым тряпьем.
   - Идем, мамуля, здесь не стоит задерживаться, ничего интересного!
   В какой-то подворотне, сплошь уставленной белыми полотняными  мешками
с орехами, крупами и сушеными фруктами, Дашка купила кулек миндаля, и мы
дружно на него накинулись.
   - Как вкусно!
   Но вскоре от соленого миндаля захотелось пить.
   - Что ты предпочитаешь - свежий сок или какую-нибудь воду?
   - Разумеется, свежий сок.
   Мы подошли к торговцу соками.
   - Слушай, Дашка, а чего это у них мешки с морковью стоят?
   - Для морковного сока, они тут на нем помешаны.
   Хочешь?
   - Ни за что! Только апельсиновый!
   - А может, эшкалиот?
   - Чего?
   - Грейпфрутовый.
   - Давай!
   Мы с наслаждением  выпили  грейпфрутового  сока,  выжатого  на  наших
глазах.
   - Кайф, мамуля?
   - Кайф!
   - Вот смотри, слева серое здание - это  самая  большая  в  Тель-Авиве
синагога. А кстати, знаешь, что такое Тель-Авив? Холм весны  -  красиво,
правда?
   - Боже, Дашка, что это за деревья такие  удивительные  -  голые  и  с
красными цветами?
   - Говорят, это разновидность акации, я к твоему приезду всех знакомых
опрашивала, но точно никто не знает.  Чуяла,  что  будешь  приставать  с
расспросами.
   - Но ведь и вправду интересно, сроду таких не видывала. Ой, а тут все
стволы какие-то перекрученные!
   Это от ветра?
   - Понятия не имею. Это бульвар Ротшильда. Кстати, мама, ты не устала,
а то можно до набережной доехать на автобусе.
   - Ничуть я не устала, мне так все тут нравится!
   Я и впрямь наслаждалась жизнью. В Москве снег, слякоть, холодрыга,  а
тут весна, все цветет, теплынь, никуда не надо спешить и Дашка рядом.
   - Дарья, ты чего меня все за руку держишь, боишься, что я потеряюсь?
   - Нет, просто так приятно, когда мама тебя за ручку ведет!
   - Еще кто кого ведет! Даш, а что это там за столпотворение?
   - О, это замечательное место - шук Кармель!
   Базар! Вон там, чуть левее, что-то вроде Арбата, художники  тусуются,
продают всякую прикладную дребедень, хотя бывают очень красивые вещи, но
не дешевые, надо сказать. Мы непременно туда с тобой сходим. А правее  -
это уже собственно базар.
   - Туда мы тоже должны сходить!
   - А как же! В пятницу с самого утра туда и пойдем, чтобы все закупить
на субботу.
   - Ты что, субботу отмечаешь? - изумилась я.
   - Да нет, еще чего, - рассмеялась Дашка, - но просто часов с  пяти  в
пятницу и до вечера субботы тут ничего не купишь, хоть тресни.
   - Ну