случая.
То,  что отличает  другого, именно его интенсивная  отнесенность  к объекту,
отсутствует  у  него иногда почти  совершенно,  как,  впрочем, и  у  всякого
неинтровертного  типа. Если объектом является человек,  то этот человек ясно
чувствует, что он, собственно говоря, фигурирует здесь лишь отрицательно, то
есть в более мягких случаях он чувствует себя лишним, в более резких случаях
он чувствует, что его, как мешающего,  просто  отстраняют. Это отрицательное
отношение к объекту - от безразличия до устранения  -  характеризует всякого
интровертного и  делает  самое  описание  интровертного  типа вообще  крайне
затруднительным.  В  нем все  стремится  к исчезновению и к  скрытости.  Его
суждение  является  холодным,  непреклонным,  произвольным  и  ни  с  чем не
считающимся, потому что оно менее относится к объекту, чем к субъекту. В нем
нельзя прочувствовать ничего,  что  придавало бы объекту какую-нибудь  более
высокую ценность,  но  оно  всегда скользит несколько поверх объекта  и дает
почувствовать  превосходство субъекта. Вежливость,  любезность и  ласковость
могут быть налицо, но  нередко со  странным  привкусом какой-то боязливости,
выдающей  скрытое  за  ними  намерение,   а   именно  намерение  обезоружить
противника. Последний должен быть успокоен или умиротворен, ибо иначе он мог
бы стать помехой. Объект, правда,  не противник, но если он чувствителен, то
ему  дают  почувствовать  известное  отстранение,  а  может быть, даже и  не
придают никакой цены.
     Объект  всегда  подлежит  некоторому  пренебрежению,  или же, в  худших
случаях,  он окружается  ненужными мерами предосторожности.  Таким  образом,
этот  тип охотно  исчезает за облаком недоразумений,  которое становится тем
более  густым,  чем  больше  он,  компенсируя,  старается  с  помощью  своих
неполноценных функций надеть маску некоторой общительности, которая, однако,
нередко стоит  в самом резком контрасте с его действительным существом. Если
он  уже при построении своего  идейного  мира не страшится даже самых смелых
дерзаний и не воздерживается от мышления какой бы  то ни было мысли -  ввиду
того, что она опасна, революционна, еретична и оскорбляет чувство, - то  все
же его  охватывает величайшая  робость, как  только его дерзанию  приходится
стать  внешней действительностью.  Это противно его натуре. Если  он  даже и
выпускает  свои мысли в свет, то он не вводит их, как  заботливая мать своих
детей, а подкидывает их и, самое большее, сердится, если они не прокладывают
себе  дорогу  самостоятельно.  В  этом  ему  приходит  на  помощь или его  в
большинстве случаев огромный  недостаток практической способности,  или  его
отвращение к какой  бы  то  ни было  рекламе. Если его  продукт  кажется ему
субъективно верным и истинным, то он и должен быть верным, а другим остается
просто  преклониться пред  этой истиной. Он вряд ли  предпримет шаги,  чтобы
склонить кого-либо на свою сторону, особенно кого-нибудь, кто имеет влияние.
А если  он это делает, то в  большинстве случаев он  делает это так неумело,
что достигает противоположных своему намерению результатов. С конкурентами в
своей отрасли он обыкновенно терпит неудачу, ибо совсем не умеет приобретать
их  благосклонность; обычно он даже дает им понять, насколько они лишние для
него.  В преследовании своих идей он по большей части бывает упорен, упрям и
не поддается воздействию.  Странным контрастом тому является его внушаемость
со стороны личных влияний. Стоит  такому типу  признать видимую  неопасность
какого-нибудь  объекта,  и он  становится крайне доступным именно для  менее
ценных  элементов.  Они  овладевают  им  со  стороны   бессознательного.  Он
позволяет грубо обращаться с  собой и  самым гнусным образом эксплуатировать
себя, если только ему  не мешают преследовать свои идеи.  Он не видит, когда
его  грабят  с тыла  и вредят ему в практическом  отношении, потому  что его
отношение к объекту является для него второстепенным, а  объективная  оценка
его продукта остается  у него  бессознательной.  Так как он додумывает  свои
проблемы по возможности до конца, то он  осложняет их и поэтому  остается  в
плену у всевозможных сомнений. Насколько ему ясна  внутренняя структура  его
мыслей, настолько же ему неясно, куда и как они могут  быть приспособлены  к
действительному миру. Он  лишь с трудом может допустить, что вещи, ясные для
него,  могут  быть  неясными для  других. Его  стиль  обыкновенно  обременен
всевозможными добавлениями,  ограничениями,  предосторожностями, сомнениями,
проистекающими из его умственной осторожности. Работа у него идет с трудом.
     Он или молчалив, или наталкивается  на  людей, которые его не понимают;
таким путем он собирает  доказательства непроходимой глупости людей. Если же
его случайно однажды  поймут, тогда он впадает в легковерную  переоценку. Он
легко становится жертвой  честолюбивых женщин, умеющих  эксплуатировать  его
критическую  беспомощность  по  отношению  к  объекту,  -  или  же  из  него
развивается  холостяк-мизантроп  с сердцем  ребенка.  Часто  и  его  внешняя
повадка  бывает  неловкой,  например  педантически  заботливой,  как  бы  не
обратить  на  себя  чрезмерного   внимания,  или  же  необычайно  беспечной,
детски-наивной.  В сфере  своих специальных  работ он вызывает самое  резкое
противоречие,  с  которым  он  не умеет ничего  сделать, если  только он  не
позволит своему примитивному  аффекту  вовлечь  себя  в полемику,  столь  же
едкую, сколь и бесплодную. В более широком кругу его считают бесцеремонным и
самовластным. Чем ближе  его узнают, тем благоприятнее становится суждение о
нем,  и  ближайшие к  нему умеют  в  высшей  степени ценить его  интимность.
Стоящим  дальше  он кажется  щетинистым, неприступным  и  надменным, нередко
также   озлобленным   -   вследствие   его   неблагоприятных  для   общества
предрассудков. В качестве педагога он не имеет большого  влияния, так как он
не знает ментальности своих учеников. Да и преподавание,  в сущности говоря,
совершенно  не  интересует его  -  разве  только  если оно станет  для  него
случайно теоретической  проблемой.  Он плохой  преподаватель,  потому что во
время  преподавания   он   размышляет   о   материале   преподавания   и  не
довольствуется изложением его.
     С усилением его  типа  убеждения  его  становятся все  более косными  и
негибкими. Чужие влияния исключаются. С одной стороны, лично  он  становится
несимпатичнее  для тех, кто  стоит дальше,  с другой стороны, он  становится
зависимее   от   близких.   Его   речь   становится   более   личной,  более
неестественной,  его  идеи  углубляются, но  в  имеющемся еще  материале  не
находят больше достаточного выражения. Недостаток возмещается эмотивностью и
чувствительностью. Чужое влияние, которое он извне резко отклоняет, нападает
на  него  изнутри, со  стороны  бессознательного,  и  он принуждает собирать
доказательства  против  него,  и притом  против  вещей,  которые посторонним
кажутся  совершенно  излишними. Так  как вследствие недостатка  отношения  к
объекту его сознание субъективируется,  то  ему кажется  наиболее важным то,
что втайне  больше всего касается его личности. И он начинает смешивать свою
субъективную истину со своей личностью. Правда, он лично ни на кого не будет
производить  давления  в  пользу своих  убеждений,  но  он  ядовито и  лично
набросится на всякую, даже самую справедливую, критику. Этим он постепенно и
во всех отношениях  изолирует себя.  Его  первоначально оплодотворяющие идеи
становятся  разрушительными,  ибо  они  отравлены  осадком горечи.  По  мере
внешнего  изолирования в нем  растет  борьба  с бессознательными  влияниями,
которые  понемногу  начинают  парализовать  его.  Повышенная   склонность  к
уединению должна защитить  его от  бессознательных воздействий,  однако  она
обыкновенно  еще  глубже уводит его в конфликт, который  внутренне  изнуряет
его.
     Мышление   интровертного  типа  направлено  позитивно  и  синтетично  к
развитию идей, которые все более  приближаются  к вечной значимости исконных
образов.  Но если их связь с  объективным опытом ослабевает, они  становятся
мифологическими  и   для   данного  времени  неистинными.   Поэтому   и  для
современника это мышление  ценно лишь до тех пор, пока оно находится в ясной
и  понятной связи  с фактами, известными в данное  время. Но  если  мышление
становится  мифологическим, тогда  оно становится безразличным и вращается в
самом  себе.  Противостоящие  этому  мышлению  сравнительно  бессознательные
функции  чувствования, или интуирования,  или ощущения  неполноценны и имеют
примитивно  экстравертный  характер;  этой  бессознательной  экстравертности
следует  приписать  все  тягостные  влияния  со   стороны  объекта,  которым
подвержен   интровертный  мыслительный   тип.  Меры   самообороны  и  защиты
сооружения,  которыми  такие  люди  обыкновенно  окружают  себя,  достаточно
известны, так что я могу избавить себя от их  описания.  Все  это служит для
отражения "магических"  воздействий; сюда же относится и страх перед женским
полом.


     3. Чувство

     Интровертное  чувство в основе  своей определено субъективным фактором.
Для суждения, созданного чувством,  это обусловливает  столь же существенное
отличие  от  экстравертного чувства,  сколь существенно  отличие интроверсии
мышления   от   экстраверсии.  Несомненно,  это  очень  трудная   задача   -
интеллектуально  изобразить интровертный процесс  чувства  или дать  хотя бы
приблизительное  описание  его,  хотя  своеобразная  сущность этого  чувства
безусловно бросается  в глаза, если только вообще замечаешь его. Так как это
чувство подчиняется главным  образом субъективным предварительным условиям и
занимается объектом лишь на втором плане, то оно выявляется гораздо меньше и
обыкновенно  так,  что  вызывает  недоразумения.  Это  -  чувство,  которое,
по-видимому, обесценивает объекты и поэтому в большинстве случаев заявляет о
себе в отрицательном  смысле.  О существовании положительного чувства можно,
так сказать,  лишь косвенно догадываться.  Интровертное чувство старается не
приноровиться  к объективному, а  поставить  себя  над  ним,  для  чего  оно
бессознательно  пытается  осуществить  лежащие  в  нем  образы.  Поэтому оно
постоянно  ищет не встречающегося в действительности  образа, который оно до
известной  степени видело раньше.  Оно  как  бы  без  внимания скользит  над
объектами,  которые  никогда  не соответствуют  его  цели. Оно  стремится  к
внутренней интенсивности, для которой объекты, самое большее, дают некоторый
толчок.  Глубину этого чувства можно лишь предугадывать, но ясно  постигнуть
ее нельзя. Оно делает людей молчаливыми и труднодоступными, ибо оно, подобно
мимозе,  свертывается  от грубости объекта, чтобы восчувствовать сокровенные
глубины субъекта.  Для обороны  оно выдвигает отрицательные суждения чувства
или поразительное равнодушие.
     Изначальные  образы,  как известно,  в той  же степени являются идеями,
сколь и чувствами. Поэтому такие основополагающие идеи,  как Бог,  свобода и
бессмертие,  имеют настолько же ценность чувства, насколько и значение идеи.
Согласно этому можно было бы перенести на  интровертное чувство все то,  что
было сказано об интровертном мышлении, с тем  только,  что здесь чувствуется
все то, что там  мыслится.  Но тот  факт, что мысли по общему  правилу могут
быть выражены более понятно,  чем чувства,  обусловливает то, что при такого
рода чувствах  нужна  необычайная  словесная или  художественная способность
выражения уже для того, чтобы хотя бы приблизительно изобразить или передать
вовне их богатство. Если интровертное субъективное мышление вследствие своей
неотнесенности  лишь с трудом способно пробудить адекватное  понимание, то в
еще  меньшей  мере  способно к этому  субъективное  чувство. Для того  чтобы
передать  себя  другим, оно должно  найти внешнюю  форму, способную, с одной
стороны, воспринять соответствующим образом субъективное чувство и, с другой
стороны, передать его своему ближнему так, чтобы в  нем возник  параллельный
процесс.  Благодаря  относительно  большому  внутреннему  (так  же,   как  и
внешнему)  сходству между людьми такое воздействие может быть  осуществлено,
хотя бывает чрезвычайно  трудно  найти  подходящую для  чувства форму до тех
пор, пока чувство ориентируется,  главным  образом, все еще  по сокровищнице
изначальных образов. Если же оно искажается эгоцентризмом, то оно становится
несимпатичным,  ибо  в  таком случае оно занимается  преимущественно  только
своим  эго.  Тогда  оно  непременно  вызывает  впечатление  сентиментального
себялюбия,   интересничанья   и   даже   болезненного   самолюбования.   Как
субъективированное сознание  интровертного мыслителя  стремится к абстракции
абстракций  и тем достигает лишь высшей  интенсивности, в сущности,  пустого
мыслительного   процесса,  так   эгоцентрическое   чувство   углубляется  до
бессодержательной  страстности, которая  чуствует  только  самое  себя.  Эта
ступень  мистически-экстатична;  она  подготовляет переход  к  экстравертным
функциям,  которые  были  вытеснены  чувством.  Как  интровертному  мышлению
противостоит примитивное чувство, которому объекты навязываются с магической
силой, так  интровертному  чувству противостановится  примитивное  мышление,
которое в смысле конкретицизма и рабской зависимости от фактов не имеет себе
подобного.  Чувство  прогрессивно  эмансипируется от  отношения к  объекту и
создает себе лишь  субъективно связанную свободу действия и совести, которая
иногда отрекается  от всего традиционного. Бессознательное  же  мышление тем
сильнее подпадает под власть объективного.


     4. Интровертный чувствующий тип

     Примат интровертного чувства я встречал,  главным образом,  у женщин. К
этим женщинам  применима  пословица  "Тихие  воды  глубоки".  В  большинстве
случаев они  молчаливы, труднодоступны, непонятны, часто скрыты  под детской
или    банальной   маской,    нередко   также   отличаются   меланхолическим
темпераментом.  Они  не  блестят  и  не  выступают   вперед.   Так  как  они
преимущественно    отдают    себя    руководству    своего,    субъективного
ориентированного  чувства,  то  их  истинные  мотивы в  большинстве  случаев
остаются скрытыми. Вовне они проявляют гармоническую стушеванность, приятное
спокойствие, симпатичный параллелизм, который не стремится вызвать  другого,
произвести на него  впечатление,  переделать  его  или  изменить.  Если  эта
внешняя сторона  выражена несколько ярче, то  возникает  легкое подозрение в
безразличии или холодности, которое может дойти до подозрения в равнодушии к
радостям и горестям других. Тогда ясно чувствуется отвращающееся от  объекта
движение  чувства. У нормального типа  это  имеет место, правда, лишь тогда,
когда  объект   каким-нибудь  образом  действует  слишком   сильно.  Поэтому
гармоническое сопровождение чувством со  стороны этого типа имеет место лишь
до  тех пор, пока объект, пребывая  в средних  тонах чувства, следует своему
собственному пути и  не старается пересечь его  пути. За настоящими эмоциями
объекта этот тип не следует, он подавляет их и отклоняет или, лучше сказать,
"охлаждает" их  отрицательным суждением  чувства.  Хотя и имеется постоянная
готовность  спокойно и гармонично идти  рука об руку, тем не менее к объекту
не   обнаруживается  ни  любезность,   ни   теплая   предупредительность,  а
проявляется  отношение, которое кажется безразличным: холодное, подчас  даже
отклоняющее  обращение.  Иногда  объект начинает чувствовать,  что  все  его
существование  излишне. По отношению к  какому-нибудь порыву  или проявлению
энтузиазма этот  тип  сначала проявляет благосклонный  нейтралитет, иногда с
легким  оттенком  превосходства и  критики,  от которого  у  чувствительного
объекта  легко  опускаются  крылья. Напористая же  эмоция  может быть подчас
резко  и убийственно холодно отражена, если  только она случайно не захватит
индивида  со стороны  бессознательного, то есть,  иными словами,  не  оживит
какой-нибудь  окрашенный чувством  изначальный  образ и тем самым не полонит
чувство  этого  типа.  Когда наступает такой  случай, то  женщина этого типа
испытывает мгновенно  просто-таки парализованность,  против  которой позднее
непременно восстает тем более сильное противление, и это противление поразит
объект в самое  уязвимое  его  место. Отношение  к объекту поддерживается по
возможности в спокойных и безопасных  средних тонах  чувств,  при  упорном и
строжайшем  уклонении от страсти и ее безмерности. Поэтому выражение чувства
остается скудным и  объект длительно чувствует свою недооцененность,  - если
он это осознает. Это, правда, не всегда имеет место, ибо недочет очень часто
остается  бессознательным; однако,  со временем, вследствие бессознательного
требования чувства, он развивает  симптомы, вынуждающие усиленное внимание к
себе.
     Так как этот тип в  большинстве  случаев кажется холодным и сдержанным,
то  поверхностное  суждение  легко отрицает  в нем всякое  чувство. Но это в
корне ложно, ибо чувства  хотя и экстенсивны, но интенсивны. Они развиваются
вглубь.  В  то  время   как,  например,   экстенсивное  чувство  сострадания
обнаруживается  в  соответствующем  месте  в словах  и  действиях  и  быстро
оказывается способным вновь освободиться  от этого  впечатления, интенсивное
сострадание замыкается и воздерживается  от всякого выражения и  приобретает
таким образом  страстную  глубину,  которая  вмещает  в себя  все  страдание
индивидуального мира и  застывает в  этом.  При  чрезмерном  сострадании оно
способно,  быть  может,  прорваться  и  повести  к поразительному  поступку,
который будет  иметь, так  сказать, героический  характер, но к  которому ни
объект,  ни  субъект не сумеют найти  правильного  отношения.  Вовне  и  для
слепого глаза экстравертного человека такое сострадание кажется холодом, ибо
оно не производит ничего видимого, а в невидимые силы экстравертное сознание
не в состоянии  верить. Такое недоразумение  является характерным событием в
жизни   этого   типа  и   обычно   регистрируется   как   важный   аргумент,
свидетельствующий об отсутствии у него всякого, более глубокого чувствующего
отношения  к объекту. Но в  чем состоит истинный предмет этого чувства,  это
даже нормальному типу дано лишь в виде предчувствия. Он выражает свою цель и
свое содержание  перед самим  собой, быть может,  в  сокровенной  и боязливо
оберегаемой  от взоров  профана религиозности  или  же в поэтических формах,
которые он столь  же тщательно оберегает  от неожиданного вторжения,  не без
тайного честолюбия,  стремящегося таким образом установить превосходство над
объектом. Женщины, имеющие детей, вкладывают  многое из  этого  в них, тайно
внушая им свою страстность.
     Хотя у нормального типа указанная тенденция, стремящаяся  к тому, чтобы
тайно почувствованное было однажды  открыто и  явно поставлено над  объектом
или насильственно навязано ему, не играет вредной роли и никогда не приводит
к  серьезной попытке  в этом  направлении, однако кое-что из этого  все-таки
просачивается  в  личное  воздействие на  объект в форме  некоторого,  часто
трудно  определимого доминирующего  влияния. Оно  ощущается,  например,  как
давящее или удушающее чувство, которое налагает какие-то цепи на окружающих.
Благодаря этому  такой тип  приобретает  некую  таинственную  силу,  которая
способна  в высшей степени  очаровать именно экстравертного  мужчину, потому
что   она   затрагивает   его   бессознательное.   Эта   сила   исходит   от
восчувствованных,  бессознательных образов,  но легко  относится сознанием к
эго, вследствие чего  это  влияние  ложно  истолковывается  в смысле  личной
тирании.  Но  если  бессознательный субъект  отождествляется с  эго, тогда и
таинственная  сила   интенсивного   чувства   превращается   в  банальное  и
претенциозн