лал
это  столь быстро  и глубоко, что я не поспевал за его  мыслью, отметив лишь
то, что в его комментариях содержалась бездна всевозможных знаний. Я понимал
его лишь  отчасти  и  не  мог составить собственного мнения. Было видно, что
доктор  Игрек совершенно ничего не  понял,  а его  сын начал смеяться, - они
решили, что отец впал в старческий маразм и несет полнейшую чепуху. Но я был
твердо  убежден, что в его волнении нет ничего болезненного, а  в его речи -
ничего  бессмысленного. Напротив, его  доводы поражали своей утонченностью и
глубиной, просто мы в своей глупости оказались не в состоянии следить за его
мыслью. Он говорил  о чем-то очень важном и увлекательном, он и сам увлекся,
поэтому его речь звучала так эмоционально. Я испытывал досаду и жгучий стыд,
что отец вынужден говорить для трех таких идиотов.
     Оба врача олицетворяли ограниченную медицинскую точку зрения, которая и
мне как врачу, безусловно, не была чуждой. Они были моей тенью, более ранней
и более поздней версией меня самого - отцом и сыном.
     И вдруг декорации переменились: отец  и я оказались перед домом,  прямо
напротив  нас стоял  дровяной сарай. Оттуда доносился  громкий  стук,  будто
кто-то кидал большие поленья. Мне казалось, что в сарае находятся по крайней
мере двое рабочих, но отец объяснил, что там лишь  призраки. Это были своего
рода полтергейсты - шумные духи.
     Затем  мы вошли  в дом  и  я  увидел, какие у  него  толстые стены.  Мы
поднялись  по  узкой  лестнице  на  второй   этаж.  Моим   глазам  открылось
удивительное зрелище: зал,  а  вернее, точная  копия зала, где заседал диван
султана Акбара в Фатехпур-Сикри. Это была высокая круглая комната с галереей
вдоль стен и четырьмя мостиками,  которые  вели к  центру, подобному круглой
чаше. Чаша  размещалась  в гигантской  колонне  и  представляла  собой  трон
султана, отсюда он обращался к совету и философам, которые обычно собирались
в  галерее. Все  вместе  это  составляло огромную  мандалу,  она  в точности
соответствовала залу дивана, который я видел в Индии.
     Неожиданно  передо  мной  возникла  крутая лестница,  поднимающаяся  от
центра  вверх,  - и это  уже  не  соответствовало действительности.  Наверху
виднелась  маленькая дверь. Отец сказал: "Теперь  я введу тебя  в высочайшее
присутствие". Похоже, он произнес "highest presence". Опустившись на колени,
отец  коснулся лбом пола,  я с  трепетом повторял его движения. По  какой-то
причине я  не мог коснуться лбом пола, оставалось еще несколько миллиметров.
Но я склонился вслед за отцом и в этот момент узнал (наверное, от отца), что
маленькая дверь  ведет в уединенные  покои, где живет Урия, доблестный  воин
царя Давида, которого тот постыдно предал, домогаясь Вирсавии.
     Здесь  я должен кое-что пояснить. Первоначальная сцена  указывает,  что
какую-то   мою   подсознательную  задачу  я   предоставил  отцу,   то   есть
бессознательному. Он явно поглощен Библией  (Бытием) и спешит объяснить свою
точку  зрения.  Рыбья чешуя  на  переплете  Библии  - некое  бессознательное
содержание, поскольку рыбы бессознательны и немы. Попытка моего бедного отца
передать свои знания не удалась,  так как аудитория была отчасти не способна
к пониманию, отчасти раздражительна и глупа.
     После этой неудачи мы пересекли двор и вышли на "другую сторону", и там
явились полтергейсты. Подобные  вещи  возникают обычно вблизи подростков.  А
это означало, что  я еще не созрел  и  пока  не в  состоянии  все  осознать.
Индийские аллюзии раскрывают понятие  "другой стороны". Когда я был в Индии,
стремление мандальной  структуры того зала  к центру поразило меня.  Центр -
место, где восседал Акбар Великий, правитель полумира, подобный царю Давиду.
Но  гораздо  выше  Давида  находилась его невинная жертва, его  верный слуга
Урия,  тот,  кого царь отдал  врагам.  Урия -  аналог Христа,  Богочеловека,
которого оставил Бог. Но Давид, кроме всего прочего, "взял  себе" жену Урии.
Гораздо позже я  понял, что это значило: я был принужден открыто  и в  ущерб
себе  говорить о  противоречивости  ветхозаветного  Бога,  и моя  жена  была
"взята" у меня смертью.
     Эти события  ожидали  меня, будучи спрятанными  в моем подсознании. Это
судьба склоняла  меня  и требовала,  чтоб я  коснулся  лбом  пола, требовала
полного подчинения. Но что-то  во мне восстало, что-то  говорило: "Склонись,
но не до конца". Что-то во мне не повиновалось судьбе, не желая  быть  немой
рыбой; и если бы этого не было в свободном человеке, то и книга Иова не была
бы написана за  несколько  сотен  лет до рождения Христа. Человек никогда не
принимал Божественное предписание безоговорочно. В противном случае, что  же
такое  для человека свобода, в  чем  ее смысл, если  человек  не в состоянии
противостоять тому, что ей угрожает.
     Урия находится выше Акбара, его во сне даже называют "highest presence"
- так, собственно,  обращались к Богу везде, кроме Византии. Я не мог  здесь
не вспомнить о  буддизме и его отношении к  богам. Для благочестивого азиата
Татхагата  - некий  абсолют,  и  по этой  причине хинаяна-буддизм совершенно
несправедливо  заподозрили  в   атеизме.  Власть  богов  наделяет   человека
способностью   знать  Творца,  человеку  даже  дана  возможность  уничтожить
какую-то  часть творения, а  именно -  человеческую  цивилизацию.  Сегодня с
помощью  радиации человек  в  состоянии истребить все высшие формы  жизни на
земле.  Идея  уничтожения  мира буддизму  была  известна: цепь сансары, цепь
причинности, с неизбежностью  ведущая к старости, болезни  и  смерти,  может
быть прервана, преодолена, - и тогда наступит конец иллюзии бытия, отрицание
воли  по  Шопенгауэру лишь  предвещало то, к чему  сегодня  мы  так  страшно
приблизились. Сон  выявляет некое скрытое  предчувствие, которое уже  долгое
время  тяготеет  над  людьми, - это  идея о творении, превосходящем  творца,
превосходящем в малом, но эта малость решает все.
     После  пребывания  в мире сновидений я вновь вернулся к моим книгам.  В
"Айоне" я вышел на проблемы, о которых следует у помянуть особо. Я попытался
показать, почему появление Христа совпало с началом нового  эона - эрой Рыб.
Существует  параллель  между Христовым житием  и объективным астрономическим
событием,  наступлением  весеннего  равноденствия в созвездии  Рыб,  поэтому
Христа следует  воспринимать синхронии с Рыбами (как Хаммурапи  до  него был
Овном), он стоит во главе нового эона. Эта проблема освещается в моей работе
"Синхронистичность: акаузальный связующий принцип".
     От  проблемы  Христа,  поднятой  в  "Айоне",  я приблизился  наконец  к
возникновению  антропоса,  собственно  человека в  плане  психологическом, к
вопросу "самости" и  ее выражения в опыте индивида. Ответ я попытался дать в
работе "О происхождении сознания"  (1954). Здесь  речь идет о взаимодействии
между сознательным и бессознательным, о том, как сознательное развивается из
бессознательного,   какое   влияние   на   человеческую    жизнь   оказывает
индивидуальность, "внутренний человек".
     Связь  между моей психологией бессознательного и  алхимией окончательно
определилась в "Mysterium Coniunctionis". В  этой книге я  снова вернулся  к
проблемам переноса, но постарался в  первую  очередь представить  алхимию во
всем ее  объеме  как некий  род  психологии или основание для ее развития. В
"Mysterium Coniunctionis" моя психология обрела  наконец свою действительную
историческую подоплеку. Итак,  задача была выполнена,  мой  труд завершен  -
теперь я мог  остановиться. В тот  момент я  достиг некоторой крайней точки,
границы научного постижения, дошел до исходных понятий, до природы архетипа.
Мне больше нечего сказать.

     Не следует  считать этот обзор моих работ исчерпывающим. Мне нужно было
сказать  гораздо больше или  гораздо меньше.  Эта  глава  -  скорее, попытка
экспромта,  как и все, о чем  я говорю здесь. Мои работы я  рассматриваю как
определенные  этапы  моей  жизни,  в  них  нашло  выражение  мое  внутреннее
развитие. Ведь обращение к бессознательному в значительной мере способствует
формированию человека, меняет его личность.
     Моя  жизнь -  это мой труд,  моя духовная работа.  Одно  неотделимо  от
другого.
     Все  мои  работы  были  своего рода  предписаниями,  они создавались по
велению судьбы, по велению свыше. В меня вселялся некий дух, и он говорил за
меня.  Я  никогда не  рассчитывал,  что  мои  работы  получат  такой  мощный
резонанс.  В  них было  то, чего  мне  недоставало в современном  мире, и  я
чувствовал,  что должен  сказать то, чего никто  не хотел  слышать.  Поэтому
вначале я и  чувствовал себя  таким потерянным, я ведь знал, что  люди будут
стараться всеми силами отгородиться от того, что сложно, что противоречит их
сознательным установкам. Сегодня я могу признаться: мне в самом деле кажется
удивительным выпавший на мою долю успех. Меньше всего я на это  рассчитывал.
Главным для меня было сказать то, что должно было  быть сказано. Думается, я
сделал все, что мог. Наверное, можно было сделать больше и лучше, но это уже
не в моих силах.


Башня

     Благодаря научным занятиям мне  удалось обнаружить истоки моих фантазий
и  разного рода проявлений  бессознательного.  Но я  не  мог  отделаться  от
ощущения,  что только слов и  бумаги мне мало - необходимо было найти что-то
более  существенное. Я  испытывал  потребность перенести непосредственно - в
камень -  мои сокровенные  мысли и мое знание.  Иными  словами, я должен был
закрепить мою веру в камне.  Так возникла Башня, дом, который я построил для
себя в Боллингене. Кому-то эта идея может показаться абсурдной, но я находил
в  этом  не  только глубокое удовлетворение, но  и  некий  смысл.  [Башня  в
Боллингене была для Юнга не только летним домом, с возрастом он проводил там
большую часть года, работая или отдыхая. - ред.]
     С самого начала я  мечтал  иметь  дом, построенный у  воды. Меня всегда
необычайно влекли  к себе берега Цюрихского  озера, и  в 1922 году  я  купил
участок земли в Боллингене. Прежде это были  церковные земли, принадлежавшие
монастырю св. Галла.
     Сперва я  собирался строить  не  дом, а лишь  какую-нибудь  одноэтажную
времянку, круглую,  с  очагом посередине  и кроватями вдоль стен,  -  эдакое
примитивное жилище.  Мне виделось что-то  вроде африканской хижины, в центре
которой, обложенный камнями, горит огонь, и  это - семейный очаг, средоточие
всего, что происходит в  доме.  Примитивные хижины по сути  своей  воплощают
идею  общности,  некоего целого  - семьи, которая включает  в себя  и мелкий
домашний  скот. Нечто  подобное - жилище,  которое  отвечало бы первобытному
человеческому ощущению, - хотелось построить и мне. Оно должно было отвечать
ощущению безопасности не только в психологическом, но и в физическом смысле.
Но первоначальный план показался мне слишком примитивным, и я изменил его. Я
понял, что  лучше выстроить  нормальный двухэтажный  дом, а не враставшую  в
землю  хижину. Так в 1923 году появился  первый круглый дом. И когда  он был
закончен, я увидел, что у меня получилась настоящая жилая Башня.
     Связанное с нею чувство покоя и обновления я  ощутил почти сразу; Башня
стала  для  меня  своего рода  материнским  лоном.  Но постепенно  мне стало
казаться,  что  ей чего-то не хватает,  -  какой-то завершенности, что ли. В
1927 году я пристроил к дому еще одну башенку.
     Со временем  чувство беспокойства  вновь овладело  мной.  В таком  виде
постройка по-прежнему казалась мне слишком примитивной,  и в 1931 году  я из
башенки  сделал  настоящую  Башню.  В ней я хотел  иметь некое пространство,
принадлежащее только мне. Мне вспоминались индийские хижины, где всегда есть
место  (это может  быть всего лишь отделенный  занавеской  угол),  в котором
человек  имеет возможность остаться наедине с  собой. Это место отведено для
медитаций или занятий йогой.
     В  моей  комнате я был  один.  Ключ от  нее всегда находился при мне, и
никто не смел входить туда без моего разрешения. В  течение нескольких лет я
расписал стены, изобразив на них все то, что уводило меня от обыденности, от
дня  сегодняшнего.  Здесь  я  предавался  размышлениям,  давал  волю  своему
воображению,  хотя это было довольно тяжело и не всегда приемлемо. Итак, это
было место духовного сосредоточения.
     В 1935 году у меня появилось желание  заиметь клочок собственной земли,
обладать  каким-то  естественным  пространством  под открытым  небом.  Через
четыре года я присоединил к Башне двор  и лоджию на берегу  озера. Они стали
последним четвертым  элементом, неотделимым  от единой тройственности  дома.
Теперь сложилось  нечто, связанное с числом "4",  четыре  части усадьбы, - и
более того, за 12 лет.
     После  того как в 1955 году  умерла моя жена, я ощутил некую внутреннюю
потребность сделаться тем, кто я есть, стать самим собой. Если перевести это
на язык домостроительства - я неожиданно осознал, что срединная часть, такая
маленькая и незаметная между двумя  башнями, выражает меня самого,  мое "я".
Тогда я пристроил еще один этаж. Прежде я не решался на такое - это казалось
мне  непозволительной  самонадеянностью.  На  самом  деле  здесь  проявилось
превосходящее сознание своего  эго,  достигаемое лишь с возрастом. Через год
после смерти жены  все было закончено. Первая  Башня была  построена  в 1923
году, спустя два месяца после смерти моей матери. Обе эти даты полны смысла,
потому  что  Башня, как будет видно  из  дальнейшего,  определенным  образом
связана с миром мертвых.
     Башня сразу стала  для меня местом  зрелости, материнским лоном, где  я
мог сделаться тем, чем я был, есть и буду.  Она давала мне ощущение, будто я
переродился  в  камне,  являлась  олицетворением  моих   предчувствий,  моей
индивидуации, неким памятником aere perrenius (прочнее меди.  -  лат.). С ее
помощью я как бы утверждался  в  самом себе. Я строил дом  по частям, следуя
всегда   лишь   требованиям   момента  и   не   задумываясь   о   внутренней
взаимозависимости того, что строится. Можно сказать, что я  строил как бы во
сне. Только  потом, взглянув  на то, что получилось, я  увидел некий  образ,
преисполненный смысла: символ душевной целостности.
     В  Боллингене я  живу  естественной  для  себя жизнью.  Здесь  я словно
"старый  сын  своей  матери".  Так  называли  это  алхимики,  это  та  самая
"старость", которую я  уже  пережил, будучи ребенком,  это  мой  "номер  2",
который  всегда  был  и  будет.  Он существует  вне  времени,  и  он  -  сын
бессознательного,   "старец",  Филемон  из   моих   фантазий  обрел  себя  в
Боллингене.
     Порой  я ощущаю,  будто  вбираю в себя  пространство  и окружающие меня
предметы. Я  живу  в  каждом дереве, в  плеске волн,  в облаках, в животных,
которые приходят и уходят, - в  каждом существе.  В Башне нет ничего, что бы
не  менялось в течение  десятилетий и с чем  бы я не чувствовал связи. Здесь
все имеет  свою историю -  и это  моя  история. Здесь проходит  та грань, за
которой открывается безграничное царство бессознательного.
     Я отказался  от  электричества, сам  топлю печь и  плиту, а  по вечерам
зажигаю старинные лампы. У меня нет водопровода,  я беру воду из  колодца. Я
рублю  дрова и  готовлю еду. В этих  простых вещах  заключается та простота,
которая так нелегко дается человеку.
     В Боллингене я окружен  тишиной и живу  "in modest harmony with nature"
(в хрупкой гармонии с природой.  - англ.).  [Юнг приводит название старинной
китайской гравюры, изображающей  старичка на  фоне героического  пейзажа.  -
ред.] Мысли увлекают меня далеко назад, вглубь веков, или наоборот - в столь
же отдаленное будущее. Здесь муки созидания не тревожат меня, сам творческий
процесс больше напоминает игру.

     В 1950 году я решил запечатлеть в  каком-нибудь памятнике из камня все,
что  значила  для  меня Башня.  История  этого  камня сама  по  себе  весьма
любопытна.
     Когда  мне  потребовались  для постройки стены  вокруг так  называемого
сада, я заказал их на каменоломне,  расположенной недалеко  от Боллингена. В
моем присутствии  каменщик продиктовал все размеры владельцу  каменоломни, и
тот  записал  их  в  свою  книжку.  Когда  же  заказанное привезли и  начали
выгружать, выяснилось, что размеры углового камня абсолютно  неверны: вместо
треугольного  камня  прислали  куб  -  идеальный  куб   значительно  больших
размеров, чем было  заказано,  около полуметра толщиной. Каменщик  пришел  в
ярость и велел увезти камень обратно.
     Но  я,  увидев камень,  сказал: "Нет,  этот  камень  -  мой,  пусть  он
останется у  меня!" Я сразу  же понял,  что он мне нужен, что я должен с ним
что-то сделать. Правда, я еще не знал, что именно.
     Первое,  что я тогда вспомнил,  - это одно латинское стихотворение. Его
автор - алхимик Арнальдо де Вилланова  (ум. в 1313). Я высек его на камне. В
переводе оно звучит так:

     Вот лежит камень, он невзрачен,
     Цена его до смешного мала.
     Но мудрый ценит то,
     Чем пренебрегают глупцы.

     Это стихи об алхимическом камне - ляписе, он действительно нисколько не
ценится людьми непосвященными.
     Вскоре  ко  мне  пришла одна  идея.  На поверхности  камня я  обнаружил
созданный  природой маленький  круг, своего рода  глаз, смотрящий на меня. Я
прорезал  его  на камне и  в  центр  поместил маленького человечка. Это  был
"мальчик"  - "мальчик в  глазах", кабир или Телесфор Асклепия. В  античности
его изображали  в плаще с  капюшоном и с фонарем  в  руке: он  был  тем, кто
указывает путь. Я набросал в его честь несколько строк, придуманных мной, во
время работы. В переводе эта греческая надпись звучит так:
     "Время - ребенок, играет ребенку подобно, играет подобно актерам; время
-  царство  детей.  Се  Телесфор,  что  странствует  во  тьме  вселенской  и
вспыхивает звездой  из глубин.  Ему  ведом путь через врата Гелиосовы, через
пределы, где обитают боги сна".
     Приведенные слова рождались одно за другим, пока я работал с камнем.
     Той стороной, что была  обращена  к озеру, камень  "говорил" на латыни.
Все стихи для этой надписи я взял у алхимиков. Вот ее перевод:

     Одинок я в сиротстве своем, но найти меня
     можно всюду.
     Я един, но сам себе противопоставлен.
     Я и старец, и отрок.
     Не знаю я ни отца, ни матери.
     Ибо извлекли меня подобно рыбе из глубин,
     Или же пал я на землю, будто камень небесный.
     По горам и лесам странствую я, но скрыт я
     во человеках.
     Для каждого я смертен, но не подвластен времени
     переменам.

     И,  наконец, под стихами Арнальдо де Виллановы я  тоже сделал латинскую
надпись: "В память о своем семидесятипятилетии и с благодарностью К. Г. Юнг.
1950".
     Работа  закончилась,  я снова и снова  с удивлением смотрел на камень и
спрашивал себя: какой во всем этом смысл?
     Камень  находится  вне  Башни  и  некоторым  образом  объясняет  ее.  В
определенном  смысле он  служит  выражением обитателя Башни,  но на языке не
всем доступном. Знаете, что мне хотелось высечь на обратной стороне камня? -
"Le  cri  de Merlin!"  (Он  кричит  о Мерлине.  -  фр.).  Потому  что смысл,
заключающийся в камне, напоминает мне о Мерлине в лесу, уже после  того, как
он удалился  от мира. По  преданию, люди иногда еще слышат его крики, но  не
могут их ни понять, ни объяснить.
     Мерлин является попыткой  средневекового подсознания  сотворить  образ,
подобный Парсифалю.  Парсифаль - христианский герой, тогда как Мерлин  - его
тень, сын дьявола и девственницы. В XII веке, когда родилась легенда, еще не
существовало предпосылок для такого ее  понимания. Потому он уходит в лес, и
потому "le cri de Merlin" - даже после смерти. Крик этот, непонятный никому,
означает,  что  Мерлин  продолжает  жить  в  этой  своей  нереализованной  и
бессознательной  форме.  Его  история не  может закончиться, она совершается
всегда. Тайну Мерлина,  как мне представляется, алх