состояниях, насколько мы
можем  судить  о  внутренних  переживаниях  подобных  пациентов.  В  случаях
преобладания  коллективного   материала   продуцируются  важные  сновидения.
Первобытные  люди  называют  их  "великими  снами" и считают  знаковыми  для
племени.  С  таким  же  фактом  мы  сталкиваемся  в  греческой   и   римской
цивилизациях, где о таких сновидениях сообщалось ареопагу или сенату.  Такие
сновидения человек часто видит в решающие моменты или периоды своей жизни: в
детстве, в возрасте от 3 до 6 лет; в подростковом возрасте от 14  до 16 лет;
в период зрелости, от 20 до 25 лет;  в  середине жизненного пути от 35 до 40
лет;  и перед смертью.  Они  случаются также  в особо важных психологических
ситуациях.  Кажется,  что  такие  сновидения  приходили, в  основном, в  тех
случаях, когда первобытный человек  или  человек,  живший в античный период,
считал необходимым провести определенные религиозные или магические ритуалы,
чтобы  достичь  благоприятных  для себя  результатов  или  с  этой же  целью
снискать благосклонность богов.
     Мы  вполне  можем  допустить,  что  личные  сновидения  обуславливаются
личными проблемами и  заботами.  Мы не столь  уверены в своих  утверждениях,
когда  речь  идет  о коллективных  сновидениях, с их  часто таинственными  и
архаическими   образами,   следы   которых   нельзя  обнаружить   в   личных
переживаниях.  Однако  история  символов  дает  совершенно  поразительные  и
убедительные  параллели, без которых нам бы никогда не удалось понять  смысл
таких сновидений.
     Этот  факт позволяет  осознать,  насколько недостаточна психологическая
подготовка психиатра. Невозможно, разумеется, оценить значение сравнительной
психологии для теории галлюцинаций, если детально не  изучить исторические и
этнические символы.  Едва приступив  к  качественному  анализу шизофрении  в
цюрихской   психиатрической   клинике,   мы   осознали  необходимость  такой
дополнительной  информации. Естественно, мы исходили при  этом из личностной
медицинской психологии, какой ее представлял Фрейд. Но вскоре мы столкнулись
с тем,  что в своей основной структуре человеческая психика  столь  же  мало
личностна,   как  и   тело.  В   значительно  большей  степени   это   нечто
унаследованное  и универсальное. Логика интеллекта, разум сердца  (raison du
coeur), эмоции, инстинкты, основные  образы  и формы воображения в некотором
роде имеют большее сходство с кантовской таблицей априорных категорий или  с
"идеями"  Платона,  чем с причудами,  подробностями, капризами  и хитростями
нашего  личного   разума.  Шизофрения,  в  частности,  богата  коллективными
символами, у неврозов их значительно меньше, ибо, за редким исключением, для
них характерно преобладание личностной психологии. Тот факт,  что шизофрения
взрывает  основы психики, объясняет обилие  коллективных символов, поскольку
именно из этого материала состоят базовые структуры личности.
     Исходя из  такой точки  зрения, можно  заключить,  что  шизофреническое
состояние  рассудка (в  той  мере, как  оно  порождает архаический материал)
обладает  всеми свойствами  "большого сна" - иными  словами, что  это важное
событие,  характеризуемое  теми   же  "нуминозными"  качествами,  которые  в
первобытных  культурах  присваиваются  магическому  ритуалу.  На самом  деле
безумец  всегда  считался  человеком,  одержимым  духами   или  преследуемым
демоном.  Кстати,  это  вполне  правильная  интерпретация  его  психического
состояния,  ибо  он  охвачен  автономными  фигурами  и  мысленными  формами.
Первобытная оценка безумия в первую очередь учитывает следующую особенность,
на которую  следует обратить внимание: в  ней личность,  инициатива, волевое
начало приписываются  бессознательному -  что  опять  же является правильной
интерпретацией  очевидных  фактов.  С  точки  зрения  первобытного  человека
совершенно очевидно,  что  бессознательное  по  собственной  воле  захватило
власть  над  эго.  Согласно  такому  взгляду, ослаблено  не  эго;  напротив,
благодаря  присутствию  демона  усилилось  бессознательное.  Таким  образом,
первобытный человек не ищет причину безумия  в слабости сознания,  напротив,
он видит ее в необычной силе бессознательного.
     Должен признаться, что ответить  на  вопрос,  в  чем  тут дело,  крайне
сложно - в первичной слабости и  соответствующей отстраненности сознания или
в  первичной  силе  бессознательного.  От  последней  вероятности  нельзя  с
легкостью  отмахнуться,  поскольку  можно  себе  представить,  что  обширный
архаический   материал  при  шизофрении  отражает  наличие  инфантильной  и,
соответственно,  примитивной ментальности. Возможно,  это вопрос атавизма. Я
серьезно  рассматриваю вероятность так называемого  "задержанного развития",
при котором сохраняется больший,  чем обычно  объем примитивной  психологии,
который  не адаптируется  к современным  реалиям.  Естественно, что  в таких
условиях  существенная  часть  психики не успевает  за нормальным  развитием
сознания. С годами расстояние между бессознательным и сознанием возрастает и
порождает  конфликт,  остающийся  вначале  в  латентном   состоянии.  Однако
конфликт проявится, когда  потребуется  особое  усилие  по  адаптации, когда
сознанию надо будет прибегнуть к ресурсам бессознательного и инстинктивного;
находившийся  до  этого в латентном  состоянии  примитивный  разум  внезапно
извергает  содержания,  странность и нечеткость  которых  делает ассимиляцию
невозможной. Во  многих случаях именно в такой момент начинается психическое
заболевание.
     Следует  обратить  внимание на  тот факт,  что многие пациенты  кажутся
способными проявлять  достаточно  развитый уровень  сознания,  для  которого
порой характерна особая концентрированность,  рационализм и упорство. Однако
тут же  следует отметить, что  для такого сознания характерен  ранний уход в
защиту, что является признаком не силы, а слабости.
     Возможно,  что  при   шизофрении   нормальному   сознанию  противостоит
необычайно  сильное бессознательное; возможно также, что у  пациента  слабое
сознание,  и  оно  не  может  сдержать   напор  бессознательного  материала.
Практически  я  допускаю  существование  шизофрении  двух типов: шизофрении,
имеющей   слабое  сознание,  и  шизофрении  второго  типа,  имеющей  сильное
бессознательное.  Здесь наличествует определенная аналогия  с неврозами, при
которых  у  большой  части пациентов  слабое сознание сочетается  со  слабой
волей, но существует  и другая группа пациентов, обладающих мощной энергией,
но  подвергающихся  почти непреодолимому  воздействию бессознательного.  Так
обстоит  дело,  в  частности,  когда  творческие импульсы (артистические или
иные) сочетаются с бессознательной несовместимостью.
     Если мы теперь вернемся к  исходному вопросу о  психогенезе шизофрении,
то придем к заключению о крайней  сложности проблемы. В любом случае следует
уяснить, что  термин "психогенез"  имеет два  значения: 1)он  может означать
исключительно  психологическое  происхождение  и  2)он  может  означать  ряд
психологических условий.  Нами  рассматривалось  второе  значение,  но мы не
касались еще  первого  значения,  когда психогенез рассматривается  с  точки
зрения причинности (causa efficiens). Вопрос в том, вызывается ли шизофрения
исключительно психологическими причинами, или существуют иные источники этой
болезни?
     Как  известно,  для  медицины  это  весьма  трудный  вопрос.  Только  в
небольшом числе случаев  на него может быть получен положительный ответ. Как
правило,  при определении этиологии  соперничают различные  мнения.  Поэтому
было выдвинуто  предложение  исключить  из  медицинской  терминологии  слово
"причинность"  или  "причина", заменив  его  термином  "обусловленность".  Я
полностью  поддерживаю это  предложение,  поскольку почти  невозможно,  даже
приближенно,  доказать, что шизофрения  является органическим  заболеванием.
Столь же невозможно с очевидностью доказать ее исключительно психологические
источники.  У  нас могут  быть  веские  причины  подозревать,  что первичный
симптом имеет органическое происхождение,  но нельзя игнорировать тот  факт,
что   во  многих  случаях  шизофрения  была  вызвана  эмоциональным   шоком,
разочарованием, сложной ситуацией, переменой  в судьбе (неудачей) и т. д.; а
также  то,  что  часть  рецидивов  и  ремиссий  вызываются  психологическими
условиями. Например,  что  мы  можем сказать  в  следующем  случае?  Молодой
человек  переживает глубокое разочарование в любви.  Через несколько месяцев
он  выздоравливает от кататонического приступа.  Затем он завершает учебу  и
становится преуспевающим профессионалом. Через несколько лет он возвращается
в Цюрих,  где  он пережил свою неудачную  любовь.  И  снова  заболевает.  Он
утверждает, что вновь видел ту девушку. Опять выздоравливает и несколько лет
не бывает в Цюрихе. Проходит какое-то время, он снова возвращается в Цюрих и
через несколько дней оказывается в клинике с  приступом кататонии; ему опять
показалось, что он увидел ту девушку, которая к этому времени была замужем и
имела детей.
     Мой учитель Блейлер обычно говорил,  что психологическая причина  может
вызвать  только симптомы болезни, но не саму болезнь.  Это утверждение может
оказаться как справедливым, так и неверным. В любом случае в нем проявляется
дилемма психиатра.  Можно, например, сказать,  что наш пациент возвращался в
Цюрих, когда чувствовал  приближение болезни -  и человеку  кажется,  что он
сказал умную вещь.  Пациент отрицает это, и вы скажете, что отрицание вполне
естественно. Однако фактом является и то,  что бывший студент все  еще любил
ту  девушку.  Он не сближался  с  другими женщинами, а его  мысли  вращались
вокруг Цюриха. Так что разве не вполне естественно,  что время от времени он
уступал непреодолимому желанию увидеть  дома и улицы, где встречался  с ней,
независимо  от того, безумен ли он или нет? Но мы не знаем, какие видения  и
приключения он  пережил в своем  безумии,  какие волнующие ожидания искушали
его,  побуждая  вновь   пережить  их.  Однажды   я  лечил  девушку,  больную
шизофренией; она заявила, что ненавидит меня за то, что я сделал невозможным
ее   возвращение   в   прекрасный  психоз.  Позднее   я  слышал,   как   мои
коллеги-психиатры говорили, что это была не шизофрения. Но они не знали, что
по  меньшей  мере  с  еще  тремя  другими  специалистами сами поставили этот
диагноз именно этой девушке.
     Будем ли  мы говорить, что наш пациент заболел до  того, как влюбился и
прежде,  чем  вернулся  в  Цюрих?  Если   это  так,  то  мы  должны  сделать
парадоксальное  заявление,  что  будучи  еще нормальным, он был уже болен, и
вследствие болезни  влюбился,  и  по  той  же причине возвращался  в роковой
город. Или  мы будем утверждать,  что  шок от  страстной  любви был  слишком
силен, и вместо того, чтобы покончить жизнь самоубийством, он сошел с ума; и
что именно тоска возвращала его к месту печальных воспоминаний?
     Однако  против  этого наверняка можно  возразить, что не все становятся
безумными из-за разочарований в  любви. Конечно, это справедливо, так же как
и то, что не каждый совершает самоубийство, столь же страстно влюбляется или
навсегда  сохраняет  верность  первой  любви.  Будем  ли  мы  настаивать  на
допущении  существования   органического   поражения,  которому  у  нас  нет
очевидного  доказательства,  или  на наличии страсти, все  симптомы  которой
налицо?
     Однако  далеко  идущие  последствия  начального  "понижения ментального
уровня" являются серьезным  аргументом против гипотезы о чистом психогенезе.
К сожалению, все,  что  мы знаем о первичном симптоме и его предположительно
органической  природе, равно  ряду вопросительных  знаков,  тогда  как  наше
знание  о вероятности психогенных  условий опирается  на  множество  фактов.
Несомненно, при этом заболевании существуют органические поражения, с отеком
мозга и летальным исходом. Но таких случаев крайне мало, и нет уверенности в
том, что такое заболевание следует называть шизофренией.
     Серьезным  возражением  против психогенеза шизофрении  является  плохой
прогноз, неизлечимость и конечная  деменция.  Но как  я отмечал двадцать лет
назад,  больничная статистика  основана, главным  образом, на самых  тяжелых
случаях; все менее ярко выраженные случаи исключаются.
     За годы моей деятельности в качестве психиатра и психотерапевта на меня
оказали  влияние  два  факта.  Одним  из  них  являются  огромные  перемены,
происшедшие   в  психиатрических   больницах   на  протяжении  моей   жизни.
Практически полностью исчезла отчаявшаяся толпа дегенеративных  кататоников,
причем просто потому, что  им дали какое-то занятие. Вторым фактом,  который
произвел  на меня впечатление,  является  открытие,  сделанное мной в  самом
начале психотерапевтической практики: меня удивило количество  шизофреников,
которых мы почти никогда не видим в  психиатрических  больницах. Это случаи,
частично  замаскированные навязчивыми неврозами, фобиями  и истериями; такие
пациенты очень стараются  не  попасть в больницу. Они настаивают на лечении;
пытаясь, как верный ученик Блейлера,  вылечить пациентов, несомненно больных
шизофренией, к которым я бы даже близко не подошел, если бы дело происходило
в нашей больнице, я чувствовал себя действующим антинаучно; но после лечения
мне говорили,  что эти люди никогда больше не болели шизофренией. Существуют
многочисленные случаи  латентных психозов, а также некоторые случаи не столь
латентных  психозов; при благоприятных  обстоятельствах такие пациенты могут
быть  подвергнуты психологическому анализу, причем  иногда удается  получить
вполне приличные результаты. Даже если я не питаю больших надежд на успешное
лечение пациента, я пытаюсь дать ему столько психологических знаний, сколько
он сможет усвоить, поскольку я видел много случаев, когда в результате более
глубокого  психологического понимания в дальнейшем приступы  были  не  столь
сильными,  а  прогноз  -  более  благоприятным.  По меньшей  мере,  так  мне
казалось. Вам известно,  насколько трудно правильно судить о таких вещах.  В
сомнительных случаях, когда необходимо работать, используя передовые методы,
требуется доверие к своей интуиции и к своим чувствам даже под угрозой пасть
жертвой ошибки.  Правильный  диагноз  и  серьезное  покачивание головой  при
плохом  прогнозе -  наименее  важный  аспект  искусства  медика.  Это  может
парализовать  энтузиазм, а в психотерапии  именно в энтузиазме скрыт  секрет
успеха.
     Результаты применения трудовой терапии в психиатрических больницах ясно
показали,  что  состояние  пациентов   в  безнадежных  случаях   может  быть
значительно   улучшено.   А  применение  психотерапевтического   лечения   у
негоспитализированных пациентов с более  мягким  течением болезни дает порой
весьма  обнадеживающие  результаты.  Мне  не хотелось бы казаться  чрезмерно
оптимистичным.   Достаточно  часто  врач  ничем  не  может  помочь;   иногда
результаты оказываются совершенно неожиданными. В течение четырнадцати лет я
наблюдал  женщину,  которой  сейчас   исполнилось  64  года.  Я  никогда  не
встречаюсь  с ней чаще, чем  пятнадцать раз  на протяжении  одного года.  Ей
поставлен  диагноз  шизофрения,  и она  дважды провела в больнице  несколько
месяцев  с обострением  заболевания.  Она  страдает от воздействия  голосов,
распределенных по всему  телу. Я  обнаружил один голос, достаточно разумный,
который  мог  оказать  помощь, и  попытался  привлечь этот  голос  к лечению
пациентки; в результате прошло уже два года с тех пор, как правая часть тела
освободилась от голосов. Бессознательное продолжает воздействовать только на
левую  сторону тела.  Прекратились  острые приступы. К  сожалению, пациентка
малоинтеллектуальна.   Ее   ментальность   находится   на   уровне   раннего
средневековья,  и  мне  удалось  установить  с  ней  хороший  контакт только
приспособив мою терминологию к понятиям раннего средневековья. Тогда не было
галлюцинаций; это все было делом рук чертей и колдовством.
     Описанный случай не относится  к блестящим успехам, но я обнаружил, что
больше  всего узнаю от трудных, даже невозможных пациентов.  Я подхожу  к их
лечению,  исходя  из допущения,  что  их  заболевание  не  органического,  а
психогенного  происхождения,  что  можно  проводить   лечение  исключительно
психологическими  средствами.  Признаюсь,  что  не  могу  вообразить,  каким
образом  нечто  "просто" психическое  может  вызвать "понижение  ментального
уровня",  нарушающее  целостность личности,  причем часто без возможности ее
восстановления. Однако  большой практический  опыт показал мне не только то,
что подавляющее число симптомов вызвано психологическими условиями, но и то,
что в  ряде  случаев болезнь начинается под воздействием психических  фактов
(или,  по  меньшей  мере,  сочетается с ними);  в  случаях  невроза  мы,  не
сомневаясь, объявили бы их  каузальными факторами. В этом  случае статистика
мне  ничего не доказывает, ибо я  знаю, что  даже  в случае невроза истинный
анамнез можно  выявить только после тщательного  анализа. В  психиатрическом
анамнезе часто имеет  место просто поразительное отсутствие  психологических
знаний.  Я   не  утверждаю,  что  каждый  практикующий  врач  должен   знать
психологию,   но  если  психиатр  хочет  заниматься  психотерапией,  то  он,
несомненно, должен иметь надлежащую психологическую  подготовку.  То, что мы
называем "медицинской психологией", представляет собой, к сожалению,  крайне
одностороннюю  дисциплину.   Она  может  дать  вам   некоторые   сведения  о
повседневных комплексах, однако ей слишком мало известно о чем-то, выходящем
за их пределы. Психология не состоит из эмпирических медицинских правил. Она
значительно  теснее  связана с историей  цивилизации,  философии, религии и,
особенно,  с  примитивной  ментальностью.  Патологический разум представляет
собой обширную, почти не  исследованную область, поскольку основное внимание
уделялось  биологии,  анатомии  и  физиологии  шизофрении. При  всем  объеме
проделанной работы, что мы знаем о наследственности или о природе первичного
симптома? Я сказал бы: вернемся к рассмотрению вопроса  о  психогенезе после
того,  как  будет  в  достаточном  объеме изучена  психическая  составляющая
шизофрении.


Текущие размышления о шизофрении

     [Написано по-английски для  симпозиума "Гранины познания и человеческие
надежды на будущее"  и  передано  по радио  на тридцати языках международной
радиостанцией "Голос Америки" в декабре 1956 года. Опубликовано в "Бюллетене
Нью-Йоркского Клуба аналитической психологии", XIX: 4 (Апрель 1957). Перевод
В. Зеленского.]
     Вне  всякого  сомнения,  мы  находимся  накануне  новой  эпохи, которая
поставит перед  нами ряд трудных  вопросов. Вопрос относительно предсказания
будущего развития психологии,  психопатологии и  психотерапии ставит  передо
мной,  как можно догадаться, весьма нелегкую задачу.  В истории науки хорошо
известен тот факт, что  очень часто самые важные и даже  эпохальные  области
развития  возникают  из  совершенно  неожиданных   открытий  или  из  доселе
недооцененных или  упущенных по недосмотру сфер человеческой мысли.  В таких
условиях какой-либо прогноз становится  весьма сомнительным делом, отчего  я
предпочту   воздержаться   от   некомпетентного  пророчества   и   попытаюсь
представить свое  мнение как нечто желаемое для психиатра живущего во второй
половине двадцатого века.
     При установлении  наиболее желательных вещей из  того арсенала, которым
мы  не владеем, следует  начать  с  вопросов, на  которые  мы  все еще  ждем
ответов,  или с  теоретических  гипотез, основанных на  известных  фактах. В
психологии,  как  и  в   психопатологии,  я  чувствую,  что  самой  насущной
потребностью является  выявление  более  глубокого  и  более  исчерпывающего
знания  относит