тв.  Об  истинных  основаниях,  вызывающих более  продолжительную
вторичную  функцию, нам  известен  лишь  тот  факт,  что если  отвлечься  от
патологических  оснований,  то  особенная  интенсивность  первичной  функции
логически ведет за  собою  большую длительность вторичной.  В соответствии с
этим   фактом   настоящая   проблема   заложена   в   первичной   функции  и
сосредоточивается в вопросе о том, как это возникает, что у одного первичная
функция  бывает  обыкновенно  интенсивна,   а   у  другого  слаба?  Если  мы
передвинем, таким образом, проблему  к первичной  функции, тогда перед  нами
встанет необходимость  объяснить, откуда возникает различная интенсивность и
фактически встречающаяся быстрота смены в интенсивности первичной функции? Я
считаю, что это есть энергетический феномен, зависящий от общей установки.
     Интенсивность  первичной  функции зависит, по-видимому, прежде всего от
того, сколь велико напряжение  готовности. Если налицо имеется большой запас
психического напряжения, то и первичная функция будет особенно  интенсивна с
соответствующими последствиями. Если с возрастающим утомлением напряженность
понижается,  то  наступает   уклоняемость,   поверхностность  ассоциации  и,
наконец,  ускользание  идей, то есть то  состояние, которое  характеризуется
слабостью  первичной  функции  и  краткостью  вторичной.  Общее  психическое
напряжение со  своей стороны зависит  -  оставляя в  стороне физиологические
основания,  как, например, отдых и  т. д., -  от факторов  в  высшей степени
сложных, как-то:  настроение,  внимание,  ожидание  и т.  д., стало  быть от
оценивающих суждений, которые, со своей стороны, являются опять-таки итогами
всех предшествовавших психических процессов. При этом я разумею, конечно же,
не  только  логические   суждения,  но  и  чувственные  суждения.  На  нашем
техническом языке мы обозначаем общее напряжение энергетически как либидо, а
сознательно-психологически  как  ценность.  Интенсивный  процесс оккупирован
силой  либидо или  является  манифестацией  либидо,  это  означает,  что  он
представляет собой энергетический процесс с высоким напряжением. Интенсивный
процесс  есть  психологическая  ценность,   и   потому   исходящие  из  него
ассоциативные сочетания характеризуются как ценные в противоположность  тем,
которые возникают при наличности малого контрактивного  эффекта и которые мы
называем неценными или поверхностными.
     Напряженная установка особенно характерна для интровертного,  тогда как
разряженная, легкая  установка указывает на экстравертного [Это напряжение и
раздражение можно  иногда проследить даже  на мускульном тонусе. Обыкновенно
оно видимо выражается  на лице.], - если не считать исключений. А исключения
не  редки  и  встречаются  даже  у  одного  и  того  же индивида.  Поставьте
интровертного  в   безусловно  удовлетворяющую,   гармоничную  среду,  и  он
разрядится  до  полной  экстраверсии,  и  будет  казаться,  что  перед  нами
экстраверт. Но  посадите  экстравертного  в  тихую  темную  камеру,  где все
вытесненные  комплексы  могут  подтачивать  его, -  и  он  дойдет до  такого
напряжения, в котором он  будет  реализировать до  последних пределов всякое
малейшее раздражение. Меняющиеся ситуации  жизни могут  воздействовать точно
так  же и мгновенно преобразовывать тип, что, однако, по общему  правилу  не
меняет  надолго преобладающую  установку,  то  есть,  несмотря  на временную
экстраверсию, интроверт остается тем же, чем он был; и так же экстраверт.
     Я   резюмирую:  первичная   функция   кажется  мне   важнее  вторичной.
Интенсивность  первичной функции является решающим моментом. Она  зависит от
общего психического напряжения, то есть от запаса накопленного, имеющегося в
распоряжении  либидо. Момент, обусловливающий это  накопление,  есть сложная
фактическая  данность,   которая  является   итогом   всех  предшествовавших
психических состояний. Его  можно охарактеризовать как настроение, внимание,
состояние аффекта, ожидание и т. д. Интроверсия  характеризуется через общее
напряжение, интенсивную  первичную функцию  и соответственно продолжительную
вторичную функцию. Экстраверсия  характеризуется через общую  разряженность,
слабую первичную функцию и соответственно краткую вторичную функцию.


VII. Проблема типических установок в эстетике

     Само собою разумеется до известной степени, что все сферы человеческого
духа, прямо  или косвенно имеющие дело с  психологией, вносили свой  вклад в
тот вопрос, который нас здесь интересует. После  того как мы выслушали голос
философа, поэта, врача и знатока человеческой души, слова просит эстетик.
     Эстетика  по  всему  своему  существу  есть  прикладная  психология,  и
занимается  она не только эстетической сущностью вещей,  но и -  быть может,
даже в  еще  большей мере - психологическим вопросом эстетической установки.
Столь фундаментальное явление, как  противоположность  между  интроверсией и
экстраверсией,  не  могло  укрыться надолго и  от  эстетика,  ибо  тот род и
способ,  которым  ощущаются и  созерцаются искусство и прекрасное, настолько
различны у разных людей, что такая противоположность не могла не обратить на
себя  чьего-нибудь  внимания. Если оставить  в  стороне множество  более или
менее   исключительных   или   единственных  в   своем  роде  индивидуальных
особенностей   в   установке,   то   существуют   две   основные,    взаимно
противоположные   формы,   которые   Воррингер   обозначает    как   эмпатия
(вчувствование =  Einfuhlung)  и  абстрагирование. /75/ В своем  определении
эмпатии  он опирается, главным образом, на Липпса.  По Липпсу, эмпатия есть:
"Объективирование  меня в отличенном от  меня предмете  независимо  от того,
заслуживает  ли объективированное название чувства  или нет".  "Апперципируя
какой-нибудь предмет, я  переживаю некое побуждение, как  идущее от предмета
или как  заложенное в  нем, апперципированном, - побуждение к  определенному
способу  внутреннего  отношения. Этот способ является как  данный предметом,
как сообщенный мне им".  /76- S.193 f/ Иодль /77- Bd.2. S.436/ объясняет это
так: "Чувственная  видимость, которую дает художник,  есть не только повод к
тому,  чтобы  мы по законам ассоциации вспомнили о родственных переживаниях,
но  так как  чувственная  видимость  подлежит общему закону  экстернализации
(Externalisation)   [Под   экстернализацией   Иодль   разумеет   локализацию
чувственного восприятия  в пространстве. Мы слышим звуки не  в  ухе и  видим
цвета  не  в  глазу,  а  на  пространственно-локализированном  объекте. /77-
S.247/] и представляется чем-то  внешним,  то мы в  то же время проецируем в
нее внутренние  процессы, которые она в нас воспроизводит, и  придаем ей тем
самым  эстетическую  одушевленность  -  выражение,   которое   следовало  бы
предпочесть  термину   "эмпатия"   (вчувствование),  потому  что   при  этой
интроекции наших  собственных  внутренних  состояний в  образ дело  идет  не
только о чувствах, но и о внутренних процессах всякого рода".
     Вундт  причисляет  эмпатию  к элементарным процессам  ассимиляции. /78-
Bd.3. S.191/ Итак, эмпатия есть своего рода процесс восприятия, отличающийся
тем, что некое  существенное психическое  содержание вкладывается при помощи
чувства в  объект, и  объект тем  самым  интроецируется,  -  это  содержание
благодаря своей принадлежности к субъекту ассимилирует объект субъектом и до
такой степени связывает его  с  субъектом, что субъект, так сказать, ощущает
себя  в объекте. Однако при этом  субъект не ощущает себя  проецированным  в
объект, но вчувствованный объект представляется ему одушевленным и говорящим
из самого себя. Эта способность  происходит оттого, что проекция переносит в
объект бессознательные содержания, почему в аналитической психологии эмпатия
обозначается   так  же,  как  и  перенос   (Фрейд),  поэтому   эмпатия  есть
экстраверсия.
     Воррингер   определяет   эстетическое   переживание  в   эмпатии   так:
"Эстетическое наслаждение  есть объективированное наслаждение  собой".  /75-
S.4/   Согласно  этому,  только  та   форма  прекрасна,   в   которую  можно
эмпатировать.  Липпс говорит: "Лишь постольку, поскольку имеется налицо  эта
эмпатия,  формы  прекрасны.  Их прекрасность есть  не что  иное, как это мое
идеальное, свободное изживание себя в них". /79-  S.247/ Согласно этому,  та
форма,  в  которую  кто-нибудь не  может эмпатировать, безобразна. Тем самым
дано  и ограничение теории эмпатии, ибо, как отмечает  Воррингер, существуют
такие  эстетические  формы, которые  не  отвечают  эстетическому  творчеству
установки  на  эмпатию.  Именно  таковы  восточные   и  экзотические   формы
искусства. У нас, западных людей, в качестве критерия художественной красоты
с   давних   пор   по   традиции   утвердилось   "естественно-прекрасное   и
естественно-верное",  ибо   таков  критерий,   характеризующий  сущность   и
греко-римского и вообще западного искусства. (Некоторые формы средневекового
стиля образуют, конечно, исключение!)
     Наша общая установка по отношению к искусству издревле является  именно
эмпатирующей,  и  прекрасным  мы можем назвать  лишь то,  во  что  мы  можем
вчувствоваться.   Итак,   если   эстетическая   форма    объекта    является
противожизненной, так сказать анорганической или абстрактной, то мы не можем
вчувствовать  в нее  нашу  жизнь, что мы, однако, всегда  делаем,  когда  мы
эмпатируем.  ("То,  что  я эмпатирую,  есть  жизнь в самом общем  значении".
Липпс).  Эмпатировать  мы  можем  лишь  в органическую,  естественно-верную,
стремящуюся к жизни фирму. И все же есть принципиально иная форма искусства,
есть противожизненный стиль, отрицающий волю  к  жизни,  отличающий себя  от
жизни  и  все-таки  притязающий  на  прекрасность.  Там,  где   эстетическое
творчество  создает противожизненные, анорганические, абстрактные  формы, не
может быть уже речи о воле к искусству, порожденной потребностью  в эмпатии,
но    скорее   о   потребности,   диаметрально   противоположной    эмпатии,
следовательно, о  тенденции  к  подавлению жизни.  "Полюсом, противоположным
потребности к эмпатии, является стремление к  абстрагированию". /75- S.16/ О
психологии этого стремления к абстрагированию Воррингер говорит: "Каковы  же
психические  предпосылки такого  стремления к  абстрагированию?  Нам следует
искать их в  мирочувствии некоторых народов,  в их  психическом  отношении к
космосу.  Тогда как стремление к эмпатии обусловлено счастливым, доверчивым,
пантеистическим  отношением  людей к явлениям  внешнего  мира, стремление  к
абстрагированию является  следствием  великой внутренней  тревоги  человека,
вызванной  явлениями  внешнего  мира,  и  соответствует в сфере религии ярко
трансцедентальной окрашенности всех представлений. Такое состояние мы хотели
бы  обозначить как чрезвычайно  сильную  духовную боязнь пространства. Когда
Тибулл говорит: "Primum in mundo fecit  deus timorem" ["Первым Бог создал  в
мире  страх" (лат.).],  то  это  самое чувство страха  можно  признать также
источником эстетического творчества" .
     И  в  самом  деле  это  так:  эмпатия  предполагает  некую  готовность,
доверчивость субъекта  по отношению  к  объекту.  Эмпатия  есть движение,  с
готовностью идущее навстречу, переносящее субъективное содержание в объект и
тем самым устанавливающее  субъективную  ассимиляцию, которая создает доброе
согласие между субъектом  и объектом,  а иногда  вызывает лишь иллюзию этого
согласия.  Правда,  пассивный  объект позволяет  субъективно  ассимилировать
себя, но отнюдь  не меняет от этого  своих действительных качеств. Благодаря
перенесению  они только затушевываются и, может быть, даже насилуются. Через
эмпатию  могут  быть  созданы   сходства  и  мнимые   общности,   которых  в
действительности, собственно  говоря, нет. Отсюда легко  понять,  что должна
быть возможность и другого рода эстетического отношения к объекту,  а именно
такая установка,  которая  не  идет навстречу объекту,  но  скорее стремится
прочь  от него  и старается  оградить  себя от влияния объекта,  создавая  в
субъекте  такую  психическую  деятельность,  назначение  которой  состоит  в
парализировании влияния объекта.
     Эмпатия предполагает объект до известной степени пустым и потому  может
наполнить его  собственной жизнью.  Напротив,  абстрагирование  предполагает
объект  до  известной  степени   живым  и  действующим  и  потому  старается
уклониться от его влияния. Абстрагирующая установка является, следовательно,
центростремительной, то  есть  интровертирующей.  Понятие  абстрагирования у
Воррингера    соответствует,   таким   образом,    интровертной   установке.
Знаменательно, что  Воррингер  обозначает  влияние  объекта  как  страх  или
робость. Таким  образом, абстрагирующий  усвоил бы по  отношению  к  объекту
такую установку, как если  бы  объект обладал устрашающим качеством, то есть
имел бы вредоносное  или опасное действие, от которого субъекту следовало бы
защищаться.  Несомненно, что  такое, по-видимому, априористическое  качество
объекта  тоже  есть  проекция  или   соответственно   перенос,   но  перенос
отрицательного  свойства.  Тогда  нам   следовало  бы  допустить,  что  акту
абстракции предшествует бессознательный  акт проекции,  в  котором на объект
переносятся отрицательно окрашенные содержания.
     Так как  эмпатия, как  и  абстрагирование,  является актом сознания,  а
последнему  предшествует  бессознательная  проекция,  то   мы  имеем   право
поставить вопрос: не  предшествует ли и эмпатии бессознательный акт? Так как
сущность   эмпатии   состоит   в   проекции  субъективных   содержаний,   то
предшествующий   ему  бессознательный  акт   должен  иметь   противоположный
характер, а именно погашение действенности объекта. Этот объект до известной
степени  опустошается,  лишается  самодеятельности  и тем  приспособляется к
восприятию  субъективных  содержаний эмпатирующего.  Эмпатирующий  стремится
эмпатировать  свою  жизнь  в  объект  и  испытать  ее   в  объекте;  поэтому
необходимо, чтобы самостоятельность и отличие  объекта от  субъекта не  были
слишком  велики.   Поэтому  при   помощи   бессознательного   акта,  который
предшествует    эмпатии,    самовластие    объекта    депотенцируется    или
сверхкомпенсируется именно тем, что субъект  тотчас же бессознательно ставит
себя над  объектом. Однако  такое  возвышение  может  осуществляться  только
бессознательно, через  усиление значения субъекта. Это может совершиться при
помощи сознательной фантазии, которая  или сразу обесценивает и обессиливает
объект, или  же возвышает субъекта  и ставит  его над  объектом.  Лишь таким
образом создается  тот потенциал (Gefalle), в  котором нуждается эмпатия для
того, чтобы можно было переводить субъективные содержания в объект.
     Абстрагирующий  находит  себя  в  мире, населенном ужасами, стремящемся
насильственно подавить его, поэтому он уходит в себя самого, чтобы измыслить
про себя спасительную формулу, способную настолько повысить его субъективную
ценность, чтобы  он чувствовал  себя по крайней  мере на высоте,  достаточно
сильным противостоять  влияниям объекта.  Напротив,  вчувствующийся  находит
себя в  мире, нуждающемся в его  субъективном чувстве, для  того чтобы иметь
жизнь   и   душу.  Он  доверчиво  наделяет   его  одушевлением,   тогда  как
абстрагирующий недоверчиво отступает перед демонами  объектов и строит себе,
в лице абстрактных созданий, ограждающий его противоположный мир.
     Если мы  припомним то, что было  изложено нами в предшествующих главах,
то мы без труда узнаем в эмпатии механизм экстраверсии, а в  абстрагировании
-  механизм  интроверсии.  "Великая внутренняя тревога  человека, вызываемая
явлениями  внешнего  мира", есть  не  что  иное,  как опасение  раздражений,
свойственное интроверту, который, вследствие своего более глубокого ощущения
и реализованнсти,  испытывает  настоящий  страх  перед  слишком  быстрой или
слишком  сильной  сменой раздражений.  Его абстракции  и  служат  совершенно
определенно  той  цели,  чтобы  уловить   при  помощи   общего  понятия  все
беспорядочное и сменяющееся и уложить в пределы закономерности.  Само  собою
понятно,  что эта,  в  сущности  магическая,  процедура встречается в  своем
полном развитии у первобытного человека, геометрические знаки которого имеют
не столько украшающее, сколько  магическое значение. Воррингер  с основанием
говорит об искусстве Востока: "Мучимые запутанными сцеплениями и сменяющейся
игрою явлений  внешнего  мира,  такие  народы испытывали  невероятную  жажду
покоя. Возможность счастья, которую они искали в искусстве, заключалась не в
том, чтобы погрузиться в вещи внешнего мира и насладиться собою в них, но  в
том,  чтобы  изъять  единичную  вещь внешнего  мира  из  ее произвольности и
видимой случайности, увековечив ее через приближение к абстрактным формам, и
таким  образом  найти спокойную точку опоры в  потоке  явлений". /75-  S.18/
"Итак, эти  абстрактные, закономерные формы суть единственные и  высшие,  на
которых человек может отдохнуть перед лицом невероятной запутанности мировой
картины". /75- S.21/
     Как  говорит Воррингер,  именно  эстетические формы  и  религии Востока
обнаруживают абстрагирующую  установку по отношению к миру.  Поэтому в общем
людям  Востока мир  должен представляться  иначе, нежели  человеку  западной
культуры,   который  одушевляет  свой   объект  при   помощи  эмпатии.   Для
представителя Востока  объект является одушевленным  априори и властвует над
ним; и потому субъект отступает  перед ним и  абстрагирует свои впечатления.
Верное представление  о  восточной  установке дает  Будда в  своей "Огненной
проповеди", где он говорит:
     "Все  объято пламенем. Глаз  и все чувства  объяты пламенем,  зажженным
огнем  любви,  огнем  ненависти,  огнем  ослепления; его  зажигает рождение,
старость и  смерть, боль  и жалобы,  заботы, страдание и отчаяние. Весь  мир
стоит  в пламени; весь мир окутан дымом; весь мир  истребляется  огнем; весь
мир содрогается".
     Именно этот ужасающий  и  мучительный  облик  мира заставляет  буддиста
принять  абстрагирующую установку, подобно тому  как  и сам  Будда, согласно
легенде,  вступил  на  свой путь  под  влиянием  подобного  же  впечатления.
Динамическое оживление объекта как основание для абстрагирования нашло  себе
меткое выражение на символическом языке Будды. Это оживление покоится  не на
эмпатии,  а  соответствует  априорной  бессознательной  проекции,  проекции,
которая, собственно говоря, существует с самого начала. Выражение "проекция"
оказывается  даже  неподходящим  для  верного  обозначения  этого  феномена.
Собственно говоря, проекция есть акт, который осуществляется, а не имеющееся
налицо с самого начала состояние,  о котором, очевидно, идет речь. Я считаю,
что  более  точным  обозначением  такого  состояния является  "participation
mistique" (мистическое соучастие), предложенное Леви-Брюлем,  потому что это
понятие  формулирует первоначальную  отнесенность  первобытного  человека  к
своему объекту.  Дело в том, что  его объекты динамически оживлены, заряжены
душевным веществом или душевной силой (но отнюдь не  всегда одушевлены,  как
предполагает анимистическая гипотеза!), и  потому они имеют непосредственное
психическое воздействие на  человека, которое слагается благодаря  тому, что
человек  является как  бы  динамически тождественным  со своим  объектом.  В
некоторых  примитивных  языках  предметы обихода  имеют даже род, отличающий
живые существа (суффикс оживления). Подобным же  образом  для абстрагирующей
установки объект является уже априори живым и самодеятельным и  не нуждается
во вчувствовании, напротив, он обладает такой  силой влияния, что принуждает
к интроверсии. Сильная бессознательная  оккупированность объекта со  стороны
либидо возникает вследствие  того,  что  он стоит в  отношении  ми