б этом, я медленно плыл  по  тихим водам Нила на север -  в
Европу,  навстречу своему будущему. Путешествие закончилось в Хартуме. Здесь
начинался Египет. Итак, я достиг желаемого и осуществил свой план  -  открыл
для себя это  царство древней культуры не  с запада, не  на пути из Европы и
Греции, но с юга, от истоков Нила.  Меня больше интересовали не азиатские, а
хамитские элементы египетской культуры.  Избрав географическое направление и
двигаясь по течению Нила путем развития цивилизации, я мог кое-что отыскать.
В таком плане  главной моей удачей  оказалось открытие аналогии  египетского
мифа о Горе с верованиями элгонисов. И еще - этот молитвенный жест павианов,
я снова вспомнил о нем в Абу-Симбеле, южных воротах Египта.
     Миф о Горе - это история о возрождении божественного света. Миф  должен
был  появиться после  того, как культура, то есть сознание,  впервые вырвала
человека из первобытной тьмы. Именно поэтому путешествие из сердца  Африки в
Египет   стало  для  меня   некой   драмой   обретения   света,  что   имело
непосредственное отношение к моему собственному опыту,  к моей психологии. Я
чувствовал  это, но  не  умел  должным  образом  сформулировать.  Я  не  мог
предполагать,  что даст мне Африка, но  я получил ответ на  многие вопросы и
обрел  некое  знание.  Это  имело  несравнимо  большее  значение, чем  любой
этнографический материал, чем оружие, черепки или украшения, чем какие бы то
ни  было охотничьи трофеи. Я хотел знать, что произойдет со мной в Африке. И
я узнал это.


Индия

     Мое  путешествие в Индию в 1938  году  произошло не по моей инициативе.
Этим  я  обязан  британскому  правительству Индии, которое  пригласило  меня
принять участие в торжествах по случаю 25-летия университета в Калькутте.
     Я  много читал  об  индийской  философии и религиозной  истории  и  был
убежден, что восточная мудрость - настоящая сокровищница знаний о  человеке.
Но  я  должен  был увидеть все собственными глазами и  остаться самим  собой
подобно  некоему  гомункулусу в колбе.  Индия  явилась  мне  как сон, ведь я
всегда искал себя, свою  правду. Путешествие оказалось своего рода прелюдией
к напряженным занятиям алхимической философией, они целиком  меня поглотили,
я даже захватил с собой первый том "Theatrum  Chemicum" с основными работами
Герхарда  Дорна.  За время путешествия книга была проштудирована от корки до
корки. Так  идеи  европейской философии  соприкоснулись  с впечатлениями  от
чуждой мне  культуры  и образа  мышления. Но и та  и другая основываются  на
изначальном духовом опыте бессознательного, - отсюда единство,  подобие или,
по крайней мере, возможность уподобления.
     В  Индии  я  впервые наблюдал вблизи  совершенно  иную,  высокоразвитую
культуру. Впечатления от Африки были совершенно иными, в Северной Африке мне
ни разу не представился случай побеседовать с человеком, способным  выразить
свою культуру в словах. В Индии же я встретил  людей, причастных к духовному
наследию Востока, и  имел возможность сравнить их с европейцами. Это значило
для  меня очень много. Я вел частные и обстоятельные беседы  с С. Субраманья
Джером, гуру Махараджи из Майсура, у  которого некоторое  время гостил.  Мне
доводилось  встречаться  и  со  многими  другими учителями, чьи имена  я,  к
сожалению, не  помню. С другой стороны, я избегал встреч  с  так называемыми
"святыми людьми", их  я избегал, потому  что  должен  был остаться при своей
правде, не принимая от  других  того, чего не мог  достичь сам. Это  было бы
ничем  иным,  как  воровством, если  бы  я сделал хотя бы попытку  научиться
чему-то  у  "святых людей"  и принять их правду как свою собственную. Это их
правда,  а я владел лишь тем, что  объясняло именно меня.  Точно так же как,
живя в Европе, я не могу просить подаяния на Востоке, я обязан жить так, как
требует моя природа.
     Это вовсе  не говорит о  том,  что  я  недооценивал собственно  феномен
индийского  "святого", мне просто не  удалось увидеть его в  истинном свете,
как изолированное  явление,  то есть  не  было возможности оценить его. Так,
например,  я  не  знал,  что  скрывается  за  произнесенными  им  словами  -
действительно ли откровение, или нечто вроде пословицы, расхожей истины, что
сотни  лет разносят  по  площадям.  Я  помню характерный  случай, свидетелем
которого был на Цейлоне. Два крестьянина с  тележками  столкнулись  на узкой
улице.  Вместо  извинения они  обменялись  некими, ничего  не  значащими для
постороннего словами: "Adukan anatman", что означало: "Прошлые  тревоги, вон
из души!" Что за этим стояло - счастливая фраза, единственная в  своем роде,
или расхожая формула?
     В Индии меня  в основном  интересовала проблема психологической природы
зла. В сравнении с духовной жизнью  Европы меня поразило  здесь  совершенное
отсутствие  противоречий, и эта проблема представилась  мне в новом свете. В
беседе с образованным китайцем я был снова  потрясен способностью этих людей
принимать так называемое "зло", не теряя лица. На Западе такое немыслимо. Но
у восточного человека вопрос морали стоит вовсе не на первом месте, для него
добро  и  зло  - неотъемлемые составляющие  природы и  являются  всего  лишь
различными степенями и качествами одного и того же.
     Я  видел, что  индийская духовность  в  равной мере принимает  и зло, и
добро. Христианин стремится к добру, но уступает злу, индус ощущает себя вне
добра и  зла, достигая  этого  состояния с помощью медитации или йоги.  Хотя
здесь  я  должен  заметить,  что  при  подобном  раскладе  и  добро,  и  зло
размываются,  теряя  конкретные очертания,  что  в конце  концов  приводит к
духовному застою. Нет более ни зла, ни добра. В лучшем случае есть мое добро
или  мое зло,  как нечто, кажущееся мне добром или злом.  Отсюда  приходится
признавать и  тот парадокс, что индийская  духовность одинаково не нуждается
ни  в  зле, ни в  добре,  что она обременена противоречиями и что нирвана  -
необходимое условие освобождения от последних и еще от десяти тысяч вещей.
     Цель индуса -  не моральное совершенство, а только  состояние  нирваны.
Желая отрешиться от собственной природы,  медитацией он  достигает состояния
легкости  и пустоты,  освобождая  себя  таким образом. Я же, напротив,  хочу
остаться при своем - я не желаю отказываться ни от человеческого общения, ни
от природы, ни от себя самого и собственных фантазий. Я убежден, что все это
даровано  мне  как величайшее  чудо. Природу, душу и жизнь я воспринимаю как
некое развитие божества - к чему  же большему стоит стремиться? Высший смысл
бытия  для  меня заключается в том,  что оно есть, а не в том,  чтобы его не
было.
     Я  не признаю освобождения r tout prix (любой ценой. - фр.)  и не  могу
избавить себя от того, чем не владею, чего не делал или не испытывал.
     Подлинное освобождение приходит лишь тогда, когда ты сделаешь для этого
все  возможное,  пожертвуешь  всем,  что у  тебя  есть, и завершишь  то, что
определил для себя. А  если я ухожу  от  проблем,  лишая  себя  сочувствия и
соучастия, то  уничтожаю соответствующую часть  своей  души. Конечно, вполне
возможно, что моя доля сочувствия и соучастия достается мне  слишком дорогой
ценой и  я имею все основания отказаться  от нее.  Но и в  этом случае можно
говорить  лишь  о  собственной  "non  possumus"  (неспособности.  -  лат.) и
смириться с потерей чего-то, быть может,  существенного, со своим неумением,
в конце концов, справиться с некой задачей. Именно так осознание собственной
непригодности заменяет отсутствие реального действия.
     Человек,  не  перегоревший в  аду  собственных  страстей,  не  может их
победить.  И  они  прячутся  рядом,  в  соседнем  доме,   чего  он  даже  не
предполагает. А пламя в любой момент может перекинуться и сжечь дом, который
он  считает  своим.  То,  от  чего  мы уходим,  уклоняемся,  якобы  забывая,
находится в опасной близости  от нас. И в конечном счете оно вернется, но  с
удвоенной силой.

     В Кхаджурахе  (Орисса) я встретился с одним индусом,  который предложил
проводить  меня  в храм  и  показать  большую  храмовую  пещеру.  Всю пагоду
заполняли  особого  рода  обсценные  скульптуры.  Мы  долго  обсуждали  этот
необычный факт, причем мой провожатый видел в скульптурах средство духовного
совершенствования. Я возражал, указывая на группу молодых крестьян, которые,
открыв  рты,  уставились  на  это  великолепие:  вряд  ли этих молодых людей
интересует сейчас духовное совершенствование  или  что-либо  подобное,  куда
более вероятно, что их мысли в этот момент заняты исключительно сексуальными
фантазиями. На что индус ответил: "Вот это и  есть главное. Разве смогут они
когда-нибудь достигнуть духовного совершенства, если не исполнят свою карму?
Эти обеденные фигуры здесь именно для того, чтобы  напомнить людям о  дхарме
(добродетели) ибо, не осознавая ее, они могут забыть о ней".
     Мне подобное толкование показалось в высшей степени  странным, хотя мой
спутник  действительно  считал,  что  молодые  люди  могут  забыть  о  своей
сексуальности, и всерьез пытался убедить меня в том, что они бессознательны,
как  животные,  и  нуждаются  в поучениях. Для этой  цели,  по его словам, и
существует такого рода внешний декор, и, прежде чем ступить в пределы храма,
они  должны  вспомнить о  дхарме, иначе их сознание не пробудится  и  они не
придут к духовному совершенству.
     Когда  мы  вошли  в  ворота, индус  указал  на двух  "искусительниц"  -
скульптурные  изображения танцующих девушек с соблазнительным изгибом бедер,
они улыбались, приветствуя  входящих. "Вы  видите этих  танцующих девушек? -
спросил он. -  Смысл здесь тот же. Разумеется, я не имею  в виду ни меня, ни
вас,  кто  уже достиг  определенного уровня сознания,  мы - выше такого рода
вещей. Но эти крестьянские парни нуждаются в напоминании и предостережении".
     Когда  мы,  выйдя  из храма, стали  спускаться  по аллее  лингамов,  он
внезапно сказал мне: "Вы видите  эти  камни? Знаете ли, что они означают?  Я
открою вам великую  тайну".  Я  был удивлен:  мне казалось, что  фаллическое
содержание этих памятников ясно и  ребенку. Но  он  прошептал  мне на ухо  с
величайшей  серьезностью:  "Эти камни - интимная  часть  мужского  тела".  Я
ожидал,  что  он  сообщит  мне  что-либо  о  символах  великого  бога  Шивы.
Ошеломленный, я посмотрел на него, но он  лишь важно кивнул головой,  словно
говоря: "Да-да. это  правда. Вы же в своем европейском невежестве никогда бы
об этом не догадались!"
     Когда  эту  историю  услыхал Генрих Циммер,  он восторженно воскликнул:
"Наконец-то я узнаю что-то стоящее об Индии!"

     Ступа Санчи  вызвала во мне неожиданное и  сильное чувство: так бывает,
когда я вижу  нечто - вещь,  личность или идею, - что мне не вполне понятно.
Ступа стоит на  скалистом  холме,  к  вершине которого ведет  удобная тропа,
выложенная большими каменными плитами. Этот  храм -  реликварий  сферической
формы,  он напоминает две  гигантские  чаши для  риса,  поставленные одна на
другую, как предписывал сам Будда в Маха-Париниббана-Сутре.  Англичане очень
бережно отреставрировали ее. Самое большое из этих  строений окружено стеной
с четырьмя искусно украшенными воротами.  Вы  входите - и тропа поворачивает
налево, затем вкруговую - по  часовой  стрелке -  ведет вдоль ступы.  Четыре
статуи Будды  обращены  к четырем  сторонам  света.  Пройдя  один  круг,  вы
вступаете во второй - параллельный, но расположенный несколько выше. Широкая
панорама  долины,  сами  ступы,  руины  храма, покой и уединение, -  все это
растревожило  и  зачаровало  меня.  Я  на  время  покинул  своих  спутников,
погрузившись в атмосферу этого удивительного места.
     Где-то  вдали   послышались   ритмичные  удары  гонга,   они   медленно
приближались. Это оказалась группа  японских паломников. Они двигались  один
за  другим, ударяя в маленькие  гонги, и скандировали древнюю  молитву:  "Om
mani padme hum" (О сокровище, восседающее на  лотосе. - санскр.). Удар гонга
приходился на "hum". Паломники низко  склонились  перед  ступой  и  вошли  в
ворота. Там  они склонились снова у  статуи Будды, распевно произнося что-то
вроде  молитвы,  затем дважды прошли  по  кругу,  приветствуя  гимном каждую
статую  Будды.  Я  проводил их  глазами, но душой был с ними, что-то  во мне
посылало  им  безмолвную  благодарность  за  то, что  их появление  чудесным
образом помогло мне найти способ выразить охватившее меня чувство.
     Мое  волнение  указывало на то, что  холм Санчи явился  для меня  неким
центром.  Это  был  буддизм, который  я увидел  в  новом свете. Жизнь  Будды
предстала   передо  мной  как  воплощение  самости,  именно  идея   самости,
самодостаточности, была  ее смыслом; она, эта идея, стояла выше всех богов и
была сутью бытия - человека и мира. Как unus mundus (единый мир. - лат.) она
воплощает и  бытие в  себе, и знание о  нем,  -  знание, без которого ничего
существовать  не  может.  Будда  увидел  и  осознал  космогонический   смысл
человеческого  сознания,  понимая,  что, если человек  позволит  этому свету
угаснуть, мир обратится в тьму, в  ничто. Величайшая  заслуга Шопенгауэра  в
том, что и он тоже - или и он вновь - признал это.
     Христос, как и  Будда, воплощает в себе самость,  но в  совершенно ином
смысле. Оба они одержали победу над этим миром: Будда, так сказать,  здравым
смыслом,  Христос  -  искупительной  жертвой.  Христианство  учит  страдать,
буддизм -  видеть и делать.  Оба пути  ведут к истине, но для индуса Будда -
человек,  пусть  совершенный,  но  человек,   тем  более,  что  он  личность
историческая, и людям легче понять его. Христос - и человек, и в то же время
Бог, понять  это гораздо сложнее. Он и сам не осознавал всего, зная лишь то,
что  обречен  пожертвовать  собой, такова его судьба. Будда  действовал, как
считал нужным,  он прожил свою  жизнь до конца и  умер в  глубокой старости.
Христос же был тем,  чем ему  должно было быть, - он прожил  очень  недолго.
[Позже  в наших  беседах  Юнг сравнивал  Христа и  Будду в  их  отношении  к
страданию. Христос  знал цену страданию, видел в нем положительный смысл, и,
как  мученик,  он  человечнее и реальнее Будды. Будда не принимал страдания;
правда, он отказался и  от радости.  Он уничтожил в  себе всякое чувство  и,
таким образом, отвергнул все человеческое. Христос в Евангелиях является как
Богочеловек, хотя он, собственно, не переставал  быть человеком,  всегда  им
оставался, тогда как Будда еще при жизни поднялся выше человеческого в себе.
- ред.]
     Со  временем  буддизм, как и христианство,  претерпел многие изменения.
Будда  сделался,  если  можно  так  выразиться,  воплощением   саморазвития,
образцом  для подражания,  хотя  сам  он учил,  что, преодолев цепь сансары,
каждый человек способен  достичь  просветления, стать буддой. Аналогично и в
христианстве Христос представляется неким прообразом, который живет в каждом
христианине  и  в  своем  роде  являет собой идеальную  модель  личности. Но
исторически  христианство пришло  к  "imitatio  Christi",  когда  человек не
пытается искать свой, предназначенный ему духовный путь, но ищет подражания,
следует  за  Христом.  Так  и Восток пришел  в  конце концов к  своего  рода
imitatio, Будда стал  образцом  для  подражания, что  уже  само по себе есть
искажение его  учения,  равно как  "imitatio Christi"  привело к неизбежному
застою в развитии христианства. Как Будда в  своем  знании далеко  превзошел
брахманов и их богов, так и  Христос возвещал евреям: "Вы боги" (Ин. 10,34),
но люди так  и не смогли принять это.  И теперь мы видим, что так называемый
"христианский" Запад, так и не создав нового мира, стремительно приближается
к разрушению имеющегося.

     В Индии  я  получил  три докторских степени - в  Аллахобаде, Бенаресе и
Калькутте:  первая  представляет исламское,  вторая -  индусское,  третья  -
британско-индийское  научное и медицинское знание.  Это  было уже слишком, и
мне  срочно  понадобилась хоть  какая-нибудь разрядка. Так  и  случилось:  в
Калькутте  я подхватил  дизентерию, попал в госпиталь и  пролежал там десять
дней. Госпиталь  стал  для меня благословенным  островком, спокойным местом,
где  я  смог  разобраться  в  безбрежном  море  впечатлений, поразмыслить  о
множестве вещей, переплетенных в безумной хаотичности:  о величии, глубине и
великолепии Индии, о ее непроходимой нужде и бедствиях, о ее совершенстве  и
несовершенствах.
     Когда я выздоровел и вернулся в отель, мне  приснился сон; он был столь
примечателен, что я должен рассказать о нем.
     В компании моих цюрихских друзей я  оказался на незнакомом мне острове,
похоже,  недалеко  от  побережья  южной  Англии.  Остров  был   небольшим  и
практически  необитаемым  -  узкая  полоса  земли,  километров  на  тридцать
протянувшаяся с севера на юг. В южной части  острова  на скалистом побережье
возвышался средневековый замок. Мы,  туристы, стояли во  дворе замка,  перед
башней.   Через  ворота  мы  видели  широкую   каменную  лестницу,   которая
заканчивалась наверху, у входа в колонный зал. Горели свечи. Я знал, что это
замок Грааля и что сегодня вечером здесь  состоится празднество в его честь.
Мало кому  было известно:  даже наш коллега немецкий профессор, поразительно
похожий на Моммзена в старости, ничего об этом не слышал.  Мы с ним о многом
говорили,  он производил  впечатление человека умного и образованного.  Лишь
одно  показалось  мне странным: для профессора все  это было в прошлом, было
мертвым;  с   большим  знанием  он  рассказывал  о  схожести  британских   и
французских источников легенды  о Граале. Но он не понимал собственно смысла
легенды -  ее  живого  присутствия в  настоящем,  тогда  как  я  ощущал  это
необыкновенно   остро.  Вдобавок  он,  похоже,  не  замечал  того,  что  нас
непосредственно  окружало, и  вел  себя  так, будто  находился в аудитории и
читал студентам лекцию.  Моя  попытка привлечь  его внимание  к особенностям
обстановки оказалась тщетной. Он не видел ни лестницы,  ни свечей, ни самого
зала.
     Растерянно озираясь, я  вдруг  обнаружил, что стою у  высокой  замковой
стены,  нижнюю  часть  которой  покрывало  что-то вроде шпалеры,  только  не
деревянной,  как обычно, а кованной  - в форме виноградной лозы с листьями и
гроздьями. Через каждые два метра на горизонтальных ветвях располагались  на
манер  птичьих гнезд крошечные  железные  домики. Вдруг  среди листвы что-то
промелькнуло, сначала я подумал, что это  мышь, но потом отчетливо разглядел
крошечного железного гномика в колпаке, снующего от одного домика к другому.
"Ну вот, - воскликнул я в изумлении, обращаясь к профессору, - Вы  же видите
это!"
     Неожиданно  все исчезло,  и  обстановка  во  сне  изменилась. Мы, та же
компания, но  уже  без профессора, оказались не в замке, а на каком-то голом
скалистом берегу. Я понял: что-то должно случиться, поскольку Грааля все еще
не было, а празднество должно было состояться именно  сейчас, этим  вечером.
Кто-то сказал, что его прячут в северной части острова, в маленьком  домике.
Но я знал, что  мы обязаны доставить Грааль в замок. Нас было человек шесть,
и мы двинулись в путь.
     Идти  было тяжело, но через  несколько часов  мы  достигли самой  узкой
части острова, где выяснилось,  что остров  фактически разделен на две части
морским  проливом. В  самом узком  месте ширина его  была около 100  метров.
Солнце  зашло  и  наступила  ночь.  Уставшие,  мы  расположились  на берегу.
Местность выглядела  безлюдной и пустынной - ни куста, ни деревца, - ничего,
кроме травы и екал. Нигде поблизости мы не обнаружили ни  моста,  ни  лодки.
Было очень холодно, и мои спутники один за другим стали засыпать. Я не спал,
раздумывая, что же можно сделать,  и наконец решил переплыть через пролив. Я
начал раздеваться - и в этот момент проснулся.
     Этот  средневековый  европейский  сюжет явился  мне  тогда, когда  меня