тний  вечер,  была
последним его воспоминанием о времени,  когда  он был тем, кем хотел. Вскоре
его  состояние ухудшилось. Поздней  осенью 1895 года он уже  был  прикован к
постели, а в начале 1896 года - умер.
     После  лекций я пришел домой и спросил, как  он. "Ах, как всегда. Очень
плох", - ответила мать. Отец что-то прошептал ей, и она, намекая взглядом на
его   лихорадочное  состояние,  сказала:  "Он  хочет  знать,  сдал   ли   ты
государственный  экзамен?"  Я понял, что должен солгать: "Да,  все  хорошо".
Отец вздохнул с облегчением и закрыл глаза. Немного погодя, я подошел к нему
снова. Он был один, мать чем-то занималась в соседней комнате. Его тяжелое и
хриплое дыхание  не  оставляло надежды  -  началась  агония. Я  стоял  у его
постели, оцепенев,  мне еще никогда не приходилось видеть, как умирают люди.
Вдруг  он перестал дышать.  Я все ждал  и ждал следующего  вдоха, но  его не
было. Тут я вспомнил  о матери и вышел в соседнюю  комнату, она вязала там у
окна. "Он умер", - сказал я. Мать подошла вместе со мной к постели, отец был
мертв.  "Как  быстро все-таки это случилось", - произнесла она как  будто  с
удивлением.
     За этим последовали мрачные и тягостные  дни, и в моей  памяти мало что
от них осталось.  Однажды мать сказала своим "вторым" голосом,  обращаясь то
ли ко мне, то ли  в пространство: "Для тебя он умер как раз вовремя", - что,
как мне казалось, означало:  "Вы не  понимали друг друга, и он  мог бы стать
тебе помехой". Это, должно быть, соответствовало ее "номеру 2".
     Но это  "для тебя" было ужасно, вдруг  я ощутил, что  некая часть  моей
жизни безвозвратно уходит в прошлое. С другой стороны, я сразу повзрослел, я
стал  мужчиной,  стал  свободным.  После  смерти  отца  я переселился  в его
комнату,  а в семье  занял его место.  Теперь моей  обязанностью было каждую
неделю давать матери деньги на хозяйство, сама  она не умела экономить, да и
вообще не умела их считать.
     Спустя  шесть  недель, отец  мне  приснился.  Он  появился  передо мной
внезапно  и  сказал,  что приехал с каникул,  что хорошо  отдохнул и  теперь
возвращается домой. Я ожидал от него упреков, зачем занял его комнату, но об
этом речь  не зашла. И мне  стало  стыдно, что  я считал  его мертвым. Через
несколько дней сновидение повторилось: мой отец выздоровел и вернулся домой.
И опять я винил себя за то, что думал о нем, как о мертвом. Я спрашивал себя
снова и снова: "Что означает это его  постоянное  возвращение? Почему во сне
он кажется  таким  реальным?"  Мое  ощущение  было настолько сильным,  что я
впервые в жизни задумался о жизни после смерти.

     Со смертью  отца  возникло множество проблем, связанных  с продолжением
моей учебы. Некоторые родственники матери считали, что мне следует подыскать
себе место  продавца в  одном из торговых  домов и как  можно быстрее начать
зарабатывать. Матери обещал помочь ее младший брат, так  как  денег на жизнь
не хватало, а дядя с отцовской стороны предложил помощь мне. Под конец учебы
мой  долг ему  составлял  3000 франков.  Остальные  деньги я  заработал сам,
устроившись  младшим  ассистентом,  кроме   того  я  занимался   распродажей
небольшой коллекции антиквариата, которую унаследовал от одной из теток.
     Я  не жалею о тех днях бедности - они научили меня ценить простые вещи.
Помнится, как однажды  я  получил роскошный подарок - коробку  сигар. Их мне
хватило на целый год: я позволял себе только одну по воскресеньям.
     Оглядываясь  назад,  могу  сказать  лишь  одно: студенческие годы  были
прекрасным  временем.  Все было  одухотворено,  и  все  было  живо.  У  меня
появились  друзья. Я иногда выступал с докладами по  психологии и богословию
на  собраниях  "Zofingia". Помню наши горячие споры, и не только о медицине.
Мы  говорили о  Шопенгауэре и Канте,  разбирались в стилистике Цицерона,  мы
занимались, наконец, философией и  теологией. Короче говоря, мы пользовались
всем, что могли дать нам классическое образование и культурная традиция.
     Самым   близким  моим  другом  сделался   Альберт  Оэри.  Наша   дружба
прекратилась  лишь с  его  смертью,  в 1950  году. Наши  отношения  были  на
двадцать лет старше нас самих,  они начались задолго до нашего знакомства, в
конце 60-х годов прошлого столетия,  когда познакомились и  подружились наши
отцы. Но  их  судьба разлучила довольно  рано, тогда как мы с Оэри держались
вместе всю жизнь.
     Я  познакомился с  Оэри  в "Zofingia". Веселый  и  дружелюбный, он имел
репутацию великолепного рассказчика. На меня произвело  огромное впечатление
то, что он  приходился  внучатым племянником Якобу  Буркхардту, которого мы,
юные  базельские   студенты,  считали  великим   человеком;   нам   казалось
невероятным, что этот почти легендарный человек жил и работал  где-то рядом.
Оэри  даже внешне  чем-то напоминал  его:  чертами  лица,  походкой, манерой
говорить. Во многом благодаря  моему другу я узнал и Бахофена, которого, как
и  Буркхардта,  встречал иногда  на  улице. Но  более,  нежели эта,  внешняя
сторона  нашего  знакомства, меня привлекала вдумчивость Альберта, его образ
мыслей, его  знание истории и неожиданная  зрелость  политических  суждений,
меткость его  оценок и характеристик -  зачастую убийственная. Он  как никто
умел разглядеть тщеславие и пустоту за пышной риторикой.
     Третьим в нашей компании был, увы, рано умерший  Андреас  Вишер, долгое
время  он возглавлял госпиталь в Урфе (Малайзия). До хрипоты мы  спорили обо
всем на свете, прихлебывая пиво. Эти беседы,  наверное, лучшее, что осталось
в моей памяти от студенческих лет.
     Профессия и место жительства послужили причиной тому, что в последующие
десять  лет  мы  виделись не часто.  Но мы с  Оэри были безмерно обрадованы,
когда  уже  в зрелые годы параллельные прямые  вдруг пересеклись,  и  судьба
снова свела нас вместе.
     Когда  нам  было  по  тридцать  пять,  мы  решили  совершить  "морское"
путешествие на  моей  яхте;  морем для  нас стало  Цюрихское  озеро. В  нашу
команду  вошли три молодых врача, работавшие со мной в  то время. Мы доплыли
до Валенштадта  и вернулись обратно, подгоняемые свежим ветром. Оэри  взял с
собой "Одиссею"  в  переводе  Фосса  и читал  нам  о волшебнице  Цирцее и ее
острове. Блестела  под солнцем прозрачная гладь озера, и берега были окутаны
серебристой дымкой.

     Был нам по темным волнам провожатым надежный
     попутный
     Ветер, пловцам благовеющий друг, парусов надуватель
     Послан приветоречивою, светлокудрявой богиней...

     Неподвижным видением представали  перед нами зыбкие гомеровские образы,
как мысли о будущем, о великом путешествии в pelagus mundi  (мирское море. -
лат.),  которое нам  еще предстояло. Оэри, который долго медлил и колебался,
вскоре  после  этого  женился,  мне же судьба  подарила  - как  и  Одиссею -
путешествие в царство мертвых. [Этот  гомеровский образ имел для Юнга  то же
значение, что и  аналогичный сюжет в "Божественной комедии" или Вальпургиева
ночь в  "Фаусте".  Странствие в царство мертвых, погружение в Аид, было  для
Юнга  тем же обращением  к темному миру бессознательного.  Этот же  образ он
использует в главе "Встреча с бессознательным". - ред.]
     Потом  началась война. Мы виделись  редко  и говорили только о том, что
волновало  всех,  что  было  "на  переднем  плане".  Но  в  то же  время  не
прерывалась другая наша беседа, "без слов", когда я угадывал, о чем он хотел
меня спросить. Мудрый друг,  он хорошо меня знал, его молчаливое понимание и
неизменная верность значили для меня очень много. В последние десять лет его
жизни  мы вновь стали  встречаться как можно чаще, поскольку оба  знали, что
тени становятся все длиннее.
     Студенческие  годы  дали мне возможность безбоязненно  обсуждать  столь
волновавшие  меня  религиозные  вопросы.  В  нашем  доме  часто  бывал  один
богослов, бывший  викарий  моего отца. Наряду  с феноменальным  аппетитом (я
казался  себе  тенью  рядом  с ним)  он обладал еще  весьма  разносторонними
знаниями. От него я  узнал многие вещи, и не  только из области патристики и
христианской  догматики,  но   и  некоторые  новые  течения   протестантской
теологии. В  те  дни у всех на  устах  была теология Ричля. Его исторические
аналогии раздражали меня, особенно пресловутое  сравнение  Христа с поездом.
Студентов-теологов, которых я знал по "Zofingia", кажется, вполне устраивала
его  теория об историческом  влиянии Христова  подвижничества.  Мне  же  это
представлялось  не просто бессмыслицей, но мертвечиной, к тому же мне вообще
не нравилась тенденция придавать Христу слишком большое значение и делать из
него  единственного  посредника между людьми и  Богом.  Это,  на мой взгляд,
противоречило собственным словам Христа о Святом Духе, "Которого пошлет Отец
во имя Мое" (Ин 14, 26).
     В Святом  Духе я видел проявление непостижимого  Божества.  Деяния  его
представлялись  мне  не   только  возвышенными,  они  обладали  странными  и
сомнительными   свойствами,   как  и   поступки  Яхве,  Которого  я   наивно
идентифицировал с христианским Богом,  как меня учили перед конфирмацией. (Я
еще не  осознавал  тогда,  что "дьявол", строго говоря, был рожден  вместе с
христианством.)  "Her  Jesus" безусловно был  человеком, причем сомнительным
для меня, являясь всего лишь  рупором Святого Духа. Это моя в высшей степени
неортодоксальная  точка  зрения,  на  90  градусов  (если  не  на  все  180)
расходившаяся  с  традиционным  богословием,  естественно,  натолкнулась  на
полное  непонимание.  Разочарование,  которое  я  тогда испытал,  постепенно
сделало меня странно равнодушным, укрепив мою веру в собственный опыт. Вслед
за  Кандидом я мог теперь повторить: "Tout cela  est bien dit - mais il faut
cultiver notre  jardin"  (Все это верно,  но нужно  возделывать свой сад.  -
фр.), - подразумевая под этим собственные занятия.
     В первые годы, проведенные в университете, я открыл, что присущие науке
широчайшие возможности познания так или иначе ограниченны и касаются главным
образом  вещей  специальных.  Из  прочитанных  мной  философских  сочинений,
следовало все  очевиднее,  что  все  дело  в  существовании  души:  без  нее
невозможно никакое  глубокое проникновение в  сущность  явлений. Но об  этом
нигде   не  говорилось,   подразумевалось,   что  это  нечто,   само   собой
разумеющееся. Даже если кто-то и упоминал о  душе,  как К. Г.  Карус, то это
были не более чем философские спекуляции, одинаково легко принимающие ту или
иную форму, чего я никак не мог для себя уяснить.
     К концу  второго  семестра я сделал  еще  одно  открытие.  В библиотеке
одного моего  однокурсника, отец  которого  занимался  историей искусств,  я
наткнулся  на  маленькую книжку о спиритизме, изданную  в 70-х годах. Речь в
ней шла о спиритизме и его истоках, автор был теологом. Мои прежние сомнения
быстро рассеялись, когда я обнаружил,  что эти явления очень напоминают  мне
истории,  которые я  слышал  в  своем  деревенском  детстве.  Материал  был,
конечно,  подлинный, но возникал другой важный вопрос: были  ли  эти явления
правдивы  с  точки  зрения  естественных  законов,  -  ответить  на  него  с
уверенностью я не мог. Но все же мне удалось установить, что в  разное время
в разных концах земли появлялись одни и те же истории. Следовательно, должна
была существовать какая-то причина,  которая не могла быть связана с  общими
религиозными  предпосылками,  -  случай  был  явно  не  тот.  Скорее  всего,
следовало  предположить, что здесь  не обошлось без определенных объективных
свойств  человеческой  психики.  Но  вот  на  этом -  на  том, что  касалось
объективных  свойств психики,  -  я и споткнулся, не найдя абсолютно ничего,
кроме разве что всякого рода измышлений философов о душе.
     Наблюдения  спиритов,  какими  бы  странными  и  сомнительными  они  ни
казались мне поначалу, были тем не менее первым объективным свидетельством о
психических явлениях. Мне  запомнились  имена Крукса и Целльнера, и я прочел
всю доступную на тот  момент литературу по спиритизму. Разумеется, я пытался
обсудить  это  с друзьями,  но к  моему удивлению  они  реагировали  отчасти
насмешливо, отчасти недоверчиво, а  иногда и  с некоторой  настороженностью.
Они   с  поразительной  уверенностью   утверждали,  что   это  принципиально
невозможно  и  видели  трюкачество во  всем,  что  связано с  привидениями и
столоверчением. Но, с другой стороны, я чувствовал очевидную напряженность в
их тоне.  Я  тоже не  был  уверен в  совершенной  правдивости подобного рода
явлений, но  почему, в  конце  концов, привидений  не  должно быть?  Как  мы
узнаем, что нечто такое "невозможно"? А главное, почему это  вызывает страх?
Я  находил  здесь  для  себя  множество  интересных возможностей,  вносивших
разнообразие  и  некую  скрытую  глубину  в  мое  существование.  Могли  ли,
например,  сновидения  иметь  какое-то  отношение  к  призракам?  Кантонские
"Сновидения духовидца"  пришлись здесь  очень кстати. А  вскоре я открыл для
себя  такого писателя, как Карл Дюпрель, который рассматривал  эти явления с
точки  зрения  философии и  психологии. Я  раскопал  Эшенмайера,  Пассавана,
Юстинуса Кернера и Герреса и одолел семь томов Сведенборга.
     "Номер  2"  моей  матери  полностью  разделял  мой  энтузиазм,  но  все
остальные явно меня  не одобряли. До  сих пор я натыкался на  каменную стену
общепринятых традиций, но только теперь  в полной мере ощутил всю  твердость
человеческих  предрассудков   и   очевидную  неспособность  людей   признать
существование сверхъестественных явлений;  причем я столкнулся с такого рода
неприятием даже среди близких друзей. Для них  это все выглядело  куда хуже,
чем мое увлечение теологией. Мне показалось, будто весь мир  выступил против
меня: все, что вызывало  у  меня жгучий интерес, другим  казалось  туманным,
несущественным и, как правило, настораживало.
     Но чего же они боялись? Этому  я не находил объяснения. В конце концов,
в том, что существуют вещи, которые не укладываются в ограниченные категории
пространства,  времени  и   причинности,  не  было   ничего  невозможного  и
предосудительного. Известно ведь, что животные заранее чувствуют приближение
шторма или землетрясения, что бывают сновидения,  предвещающие смерть других
людей,  что  часы   иногда  останавливаются  в   момент  смерти,  а  стаканы
разбиваются  на  мелкие кусочки.  В  мире  моего  детства  подобные  явления
воспринимались  как совершенно естественные.  А сейчас я, похоже, оказывался
единственным человеком, который когда-либо о них слышал. Совершенно серьезно
я спрашивал себя: что же это за мир, куда я попал? Городской мир явно ничего
не  знал  о  деревенском  мире, о мире  гор, лесов  и  рек,  животных и  "не
отделившихся от  Бога" (читай: растений и кристаллов). С таким объяснением я
был  полностью  согласен. Оно прибавляло  мне  самоуважения, я  понял,  что,
позволяя осознавать, несмотря на всю  свою  ученость, городской мир довольно
ограничен. Эта моя убежденность была отнюдь не безопасной: я стал важничать,
стал скептичным и  агрессивным, что меня безусловно не украшало. Наконец, ко
мне  снова  вернулись  старые  сомнения  и  депрессии,  чувство  собственной
неполноценности -  тот порочный круг, из которого я  решил  вырваться  любой
ценой.  Мне  больше  не  хотелось  быть изгоем  и пользоваться  сомнительной
репутацией чудака.
     После  первого  вводного курса я  стал младшим  ассистентом на  кафедре
анатомии, и в следующем  семестре  профессор назначил  меня ответственным по
курсу гистологии, что меня вполне устраивало. Более всего меня интересовали,
причем  с  чисто  морфологической  точки  зрения,   эволюционная  теория   и
сравнительная анатомия, я также был знаком и с неовитализмом. Иначе обстояло
дело с  физиологией: мне были глубоко неприятны все эти  вивисекции, которые
производились,  по-моему, исключительно в целях наглядной демонстрации. Меня
не покидала мысль,  что  животные сродни  нам,  что  они не просто автоматы,
используемые   для   демонстрации   экспериментов.   Поэтому   я   пропускал
лабораторные  занятия, так часто,  как  только мог. Я понимал, что  опыты на
животных небесполезны, но  их демонстрация казалась мне жуткой и варварской,
а главное, я не видел в ней необходимости. Мое чересчур развитое воображение
вполне позволяло  представить всю процедуру по одному лишь скупому описанию.
Мое сочувствие к  животным было основано вовсе не на аллюзиях шопенгауэровой
философии,  а имело более глубокие истоки -  на восходящее к давним временам
бессознательное отождествление  себя  с животными. В  то время,  конечно,  я
ничего не знал  об этом психологическом факторе. Мое отвращение к физиологии
было настолько  велико,  что  экзамен я сдал  с большим трудом.  Но все-таки
сдал.
     В  последующие клинические семестры я  был  так  загружен,  что у  меня
совершенно не  оставалось времени  ни на что другое. Я мог читать Канта лишь
по воскресеньям,  тогда же  моим увлечением стал  и Гартман. Включив  в свою
программу также и Ницше, я так и не решился приступить к нему, чувствуя себя
недостаточно   подготовленным.  О   Ницше   тогда   говорили  всюду,  причем
большинство   воспринимало    его    враждебно,    особенно   "компетентные"
студенты-философы.  Из  этого  я  заключил,  что  он  вызывает  неприязнь  в
академических   философских   кругах.  Высшим  авторитетом   там   считался,
разумеется,  Якоб Буркхардт, чьи критические замечания о  Ницше передавались
из уст в уста. Более того, в университете были люди, лично знававшие  Ницше,
которые могли  порассказать о нем много  нелестного. В большинстве своем они
Ницше не читали, а говорили  в основном о его слабостях и чудачествах: о его
желании  изображать  "денди",  о  его манере  играть на  фортепиано,  о  его
стилистических  несуразностях  -  о всех  тех  странностях, которые вызывали
такое раздражение у добропорядочных жителей  Базеля. Это, конечно, не  могло
заставить меня  отказаться  от  чтения Ницше,  скорее  наоборот,  было  лишь
толчком, подогревая  интерес к нему и,  порождая тайный страх, что  я,  быть
может,  похож  на  него,  хотя  бы  в  том,  что  касалось  моей  "тайны"  и
отверженности. Может быть, - кто знает? - у него были тайные мысли,  чувства
и  прозрения, которые он  так неосторожно открыл людям. А  те не поняли его.
Очевидно, он был исключением из правил или по крайней мере считался таковым,
являясь своего рода  lusus naturae (игра  природы. - лат.),  чем я  не желал
быть  ни при каких обстоятельствах. Я боялся, что  и  обо  мне скажут, как о
Ницше, "это тот самый...".  Конечно, si parva componere  magnis licet  (если
позволено сравнить великое  с малым. - лат.), -  он уже  профессор,  написал
массу книг  и  достиг  недосягаемых высот. Он  родился в  великой  стране  -
Германии,  в то время  как  я был  только  швейцарцем  и сыном  деревенского
священника.  Он   изъяснялся  на  изысканном   Hochdeutsch,  знал  латынь  и
греческий, а может быть, и французский,  итальянский и испанский, тогда  как
единственный   язык,   на   котором   с   уверенностью   говорил    я,   был
Waggis-Baseldeutsch. Он,  обладая всем этим великолепием, мог себе позволить
быть  эксцентричным. Но я  не  мог себе  позволить узнать  в его странностях
себя.
     Опасения  подобного  рода  не  остановили  меня.  Мучимый непреодолимым
любопытством,  и я  наконец  решился.  "Несвоевременные  мысли" были  первой
книгой,  попавшей мне  в  руки.  Увлекшись,  я  вскоре  прочел "Так  говорил
Заратустра". Как и гетевский  "Фауст",  эта книга стала настоящим событием в
моей жизни, Заратустра был Фаустом Ницше, и мой "номер 2"  стал теперь очень
походить на  Заратустру,  хотя  разница между ними  была как между  кротовой
норой и Монбланом. В Заратустре, несомненно, было что-то болезненное.  А был
ли  болезненным мой "номер  2"? Мысль  об этом переполняла  меня ужасом, и я
долгое вре