ть меня. Тогда я
разозлился. "Почему он  все время делает  вид, будто не знает, кто он такой!
Он  - василевс  Коса! И уже являлся в этом  облике. Он хочет  вынудить  меня
поверить, что не  знает об этом!"  Жена  выговаривала мне за то, что я  веду
себя с ним так недружелюбно. Она была права,  но его притворство и неведение
меня крайне  раздражало. "Господи,  ему же следует остерегаться!  Ему нельзя
быть таким  безрассудным. Я ведь хочу ему втолковать, чтобы он позаботился о
себе". Я был убежден, что ему угрожает опасность, - именно потому, что узнал
его в облике царя Коса.
     По сути  я  был  последним его пациентом. 4 апреля 1944 года - я до сих
пор  помню эту дату - мне было позволено  впервые сесть  в постели, и в этот
день  мой  доктор  слег и больше  уже  не поднялся. Я узнал, что  его мучили
приступы лихорадки. Вскоре он умер от сепсиса. Он был хорошим врачом, даже в
чем-то гениальным, иначе я не увидел бы в нем василевса Коса.

     Тогда, в те несколько недель, я  жил в странном ритме. Днем мной обычно
овладевала депрессия, я был настолько слабым, что почти не мог пошевелиться.
Меня  переполняла жалость к себе, и  я  понимал,  что снова  вернулся в этот
тоскливый серый  мир.  Я знал, что  к  вечеру,  конечно, засну, но  едва  ли
просплю  до  полуночи,  затем  проснусь  и  буду  бодрствовать  до часу,  но
состояние мое будет иным - я бы назвал его своего  рода экстазом:  мне будет
казаться, будто я парю в пространстве, будто я погружен в глубины вселенной,
в  совершенную  пустоту  и  совершенное   блаженство.  "Это  и  есть  вечное
блаженство, - думал я. - И не выразить словами, как это прекрасно!"
     Все окружающее  тоже  казалось  мне зачарованным. Именно  в  это  время
сиделка готовила для меня какую-то еду, потому что только в эти минуты я мог
есть и ел  с аппетитом.  Поначалу она казалась мне старой еврейкой  -  много
старше, чем была  на самом деле, и что  она  готовит мне ритуальные кошерные
блюда,  что голова ее повязана голубым платком. Сам же я находился - так мне
чудилось  -  в Пардес-Римоним,  в  гранатовом саду, где происходила  свадьба
Тиферет  и  Мальхут.  Еще  я представлял  себя Раби  Шимоном  бен Иохаи, чей
мистический  брак   праздновали  сейчас.  Это  выглядело   именно  так,  как
изображали  каббалисты.  Невозможно передать,  как  это было  удивительно. Я
только  твердил  себе:  "Это  гранатовый  сад!  И  здесь,  сейчас  празднуют
соединение Мальхут  и Тиферет!"  Какова была моя роль, я точно не знаю, но я
испытывал  чувство,  будто я  сам  и  есть  это  празднество,  и замирал  от
блаженства.
     Постепенно отголоски  происходящего в гранатовом  саду затихли. Затем я
увидел  заклание  пасхального  агнца  в  празднично  украшенном  Иерусалиме.
Описанию это не поддается, но это было прекрасно. Был свет, и были ангелы, и
я сам был Agnus Dei.
     Вдруг  все  это пропало  и явился  новый образ -  последнее видение.  Я
пересек широкую долину  и  очутился перед грядой пологих холмов. Все  вместе
это представляло собой античный амфитеатр, который великолепно смотрелся  на
фоне  зеленого пейзажа.  И  здесь, в  этом театре,  тоже свершался священный
брак. На помост выходили танцовщики и танцовщицы и на убранном цветами  ложе
представляли священный брак Зевса и Геры, так как это описано в "Илиаде".
     Все  это  было  восхитительно, я блаженствовал всю ночь  напролет  и не
одну,  а  вокруг  меня  толпились всевозможные  образы.  Но  постепенно  они
смешались и  растаяли.  Обычно видения продолжались не больше часа,  я снова
засыпал,  а утром открывал  глаза с единственной мыслью: "Ну вот, опять этот
серый рассвет, опять этот серый мир с его ящиками! Боже, какой кошмар, какое
безумие!"  По  сравнению с  фантастичностью моей ночной жизни этот,  дневной
мир, казался до смешного нелепым. Так  же постепенно, как жизнь возвращалась
ко мне, блекли мои видения. Спустя три недели они прекратились вообще.
     Но найти слова, чтобы передать их красоту, силу и яркость, я  не мог ни
тогда ни теперь.  Ничего  подобного я не испытывал ни до,  ни после. И какой
контраст между ночью и днем! Меня мучительно раздражало все вокруг - грубое,
материальное  тяжеловесное, повсюду  заключенное в  тесные рамки. Я  не  мог
понять сути и назначения  этих ограничений, но в них присутствовала какая-то
гипнотическая сила, заставлявшая верить, что это и есть мир действительный -
вот  это  ничтожество!  И  хоть  в  чем-то  главном  моя  вера  в  мир  была
восстановлена, мне  уже больше не  удалось  избавиться  от ощущения, что эта
"жизнь" -  лишь некий фрагмент бытия,  специально  для  меня  определенный в
трехмерной, словно наспех сколоченный ящик, вселенной.
     Было  и  еще одно отчетливое  воспоминание.  Когда  передо мной  возник
гранатовый сад, я попросил прощения у  сиделки, думая, что причиняю ей вред.
Пространство вокруг меня казалось мне  сакральным, но для  других это  могло
быть опасно. Она, конечно, же не поняла меня.  Для меня здесь сам воздух был
наполнен таинством,  свершалось священнодействие, и я тревожился, что другие
не  смогут этого  вынести.  Поэтому я  просил  прощения  - я ничего  не  мог
поделать. Тогда я понял, почему с присутствием Святого Духа  связывают некий
"аромат".  Это  было  именно  так  -  ведь  самый  воздух  был   преисполнен
неизъяснимой святости, и все указывало на то, что здесь свершается mysterium
coniuntionis.
     Никогда я и предположить не мог, что со мной произойдет нечто подобное,
что  вообще  возможно вечное  блаженство. Но  мои видения  и мой  опыт  были
совершенно реальны, все в них абсолютно объективно.

     Мы  боимся  и избегаем любого проникновения "вечности" в нашу обыденную
жизнь, но я могу описать  свой опыт лишь как блаженное ощущение собственного
вневременного  состояния,  когда  настоящее,  прошлое  и  будущее  сливаются
воедино. Все, что происходит во  времени, все, что длится, явилось вдруг как
нечто целое. Не  было больше течения  времени, и  вообще ничего нельзя  было
измерить во временных понятиях. Если бы я и сумел описать этот опыт, то лишь
как состояние - состояние, которое можно ощутить,  но вообразить невозможно.
Разве  можно  вообразить,  что  я существую  одновременно  вчера, сегодня  и
завтра?  Тогда   обязательно  появится  что-то  еще  не  начавшееся,  что-то
происходящее сейчас и  что-то уже завершенное.  И  все это  - вместе, все  -
воедино. Я  же  ощущал лишь некую сумму времен, радужную оболочку, в которой
было сразу  и  ожидание  начала, и  удивление  от  того, что  происходит,  и
удовлетворение или  разочарование исходом. Я сам был неотделим  от всей этой
целостности и все же наблюдал это совершенно объективно.
     Подобное чувство объективности мне довелось  испытать еще один раз. Это
произошло после смерти жены. Она приснилась мне, и этот сон был как видение.
Жена  стояла вдалеке и пристально на меня смотрела. Ей  было лет  тридцать -
лучший ее возраст, на ней было платье, которое много лет назад сшила для нее
моя кузина-медиум. Пожалуй, это  было самое красивое  платье из всех,  какие
она когда-либо носила.  Ее лицо не выражало ни веселья, ни  печали,  она все
знала  и  все понимала, не проявляя ни малейшего чувства, - будто чувства  -
это  некая пелена,  которую  сняли с  нее.  Я  знал,  что это не она сама, а
портрет, который она для меня приготовила и передала. Здесь было все: начало
наших  отношений, 53 года нашей совместной жизни, ее конец. Оказавшись перед
подобной целостностью, человек становится бессловесным, потому что едва ли в
состоянии постичь это.
     Ощущение  объективности, которое  присутствовало  в этом сне  и в  моих
видениях, - следствие свершившейся индивидуации. Оно означает отстраненность
от  всякого  рода  оценок  и  от  того,   что  мы   называем  эмоциональными
привязанностями. Для человека эти привязанности значат очень много, но в них
всегда заключена проекция, некое субъективное смещение угла  зрения, которое
необходимо  устранить,  чтобы  достичь  объективности  и  самодостаточности.
Эмоциональные связи  -  это наши  желания,  они несут с собой  принуждение и
несвободу. Ожидая чего-то от других, мы тем самым ставим себя  в зависимость
от  кого-то. Суть в том что объективное знание в большинстве своем скрыто за
эмоциональным  отношением.  И  только объективное  знание  открывает  путь к
истинному духовному единению.
     После  болезни у меня наступил период  плодотворной  работы.  Множество
принципиальных для  меня работ я  написал  именно  тогда. Знание, или  новое
видение  вещей, -  после  того,  как  я  пережил  свое от  них отделение,  -
потребовало  иных формулировок. Не  пытаясь  уже  доказывать  свое,  я  весь
отдался во власть свободного потока мыслей. И проблемы приходили ко мне одна
за другой, облекаясь в конкретную форму.
     Но  после  болезни  я  приобрел  и  новое  качество. Его  я  назвал  бы
утвердительным отношением к  бытию, безусловным  "да" по отношению ко всему,
что  есть,  без  каких  бы   то  ни  было  субъективных  протестов.  Условия
существования я принимал  такими, какими  видел и понимал их,  себя самого я
тоже  принимал таким, каким мне суждено быть. В начале болезни мне казалось,
что в моих отношениях с этим миром не все благополучно и что ответственность
за это в некоторой  степени лежит на мне.  Но каждый, кто выбрал такой путь,
живет, неизбежно делая ошибки. От ошибок и  опасностей не застрахован никто.
Можно  полагаться  на какой-то  путь,  посчитав его надежным,  и  этот  путь
окажется путем смерти. На нем не произойдет ничего. По-настоящему -  ничего!
Надежный и проверенный путь - это путь только к смерти.
     Лишь  после  болезни  я  понял,  как важно  увериться  в  существовании
собственной   судьбы.  Наше  "я"   проявляется  как   правило   в  ситуациях
непредвиденных, непостижимых. Это "я", способное терпеть и принять правду, в
состоянии справиться с миром и судьбой. Только в этом случае наши  поражения
превращаются  в  победы. И тогда ничто - ни  извне, ни изнутри  -  не  может
противостоять нам. Тогда наше "я" способно выстоять в потоке жизни, в потоке
времени.  Но это верно лишь при условии,  что мы не  намерены и  не пытаемся
вмешиваться в ход своей судьбы.
     Еще я понял,  что  некоторые собственные  мысли  следует  принимать как
должное, их значение в том, что  они  есть.  Категории истинного и  ложного,
конечно, присутствуют всегда,  но они  не  всегда  обязательны  и  не всегда
применимы. Существование таких мыслей само по себе более важно, чем  то, что
мы  об  этом думаем. Но и  это  -  то есть то,  что мы думаем  - не  следует
подавлять, как не следует подавлять любое проявление своего "я".


Жизнь после смерти

     Все, что я могу поведать о потустороннем, о жизни после смерти, все это
- воспоминания. Это мысли и образы, с которыми я жил,  которые не давали мне
покоя.  В  определенном  смысле они  являются основой моих  работ, ведь  мои
работы -  не  что иное,  как неустанные попытки  ответить на  вопрос: какова
связь между тем, что "здесь", и тем, что "там"? Однако я никогда не позволял
себе говорить о жизни  после  смерти expressis verbis  (вполне  отчетливо. -
лат.), в противном случае мне пришлось бы как-то обосновать мои соображения,
чего я сделать не в состоянии. И все же я попробую рассказать об этом.
     Впрочем, все равно  это будет  всего  лишь  "сказка", миф.  Может быть,
человеку нужно прикоснуться к смерти,  чтобы  он обрел необходимую для этого
свободу  и раскованность. Независимо от  того, желаю ли я какой-нибудь жизни
после  смерти или нет, - я  прежде всего  не  хотел бы культивировать в себе
подобные  мысли. Но должен отметить, что на самом деле, безотносительно моих
желаний и поступков, я все равно об этом думаю. Что здесь правда, что  ложь,
я не  знаю,  но такие мысли есть и  вполне могут оформиться,  если только я,
следуя рассудку, не  стану подавлять их. Предвзятость  обедняет  психическую
жизнь, нанося  непоправимый ущерб всем  ее проявлениям,  но я  знаю  слишком
мало, чтобы суметь каким-то образом откорректировать  этот  ущерб. Возможно,
что критическое  вмешательство  рассудка  смогло  бы многое  прояснить как в
этом,  так  и  в  большинстве  других мифологических  представлений,  но  не
исключено, что  оно же редуцировало  бы  их  вплоть до полного исчезновения.
Дело  в  том,  что   в  наши  дни  большинство  людей  идентифицируют   себя
исключительно со своим сознанием и полагают, что они есть  именно  то, что о
себе знают.  Но всякий, кто мало-мальски знаком  с психологией,  скажет вам,
сколь  ограниченно это знание.  Рационализм и  доктринерство -  это  болезни
нашего времени,  предполагается,  что им известны  ответы на все вопросы. Но
нам еще предстоит открыть все то, что наше нынешнее ограниченное знание пока
исключает  как невозможное. Наши понятия о  пространстве и времени более чем
приблизительны, и существует огромное  поле  для всякого  рода  отклонений и
поправок. Понимая это, я не могу просто взять и отбросить странные мифы моей
души и внимательно наблюдаю за всем происходящим вокруг, независимо от того,
насколько это соответствует моим теоретическим предположениям.
     Жаль,  но мифологическая сторона человеческой  натуры  сегодня  изрядно
упростилась. Человек  более  не порождает  сюжеты. Он  себя многого  лишает,
потому что это очень важно и  полезно  - говорить о вещах  непостижимых. Это
похоже на то, как если бы мы сидели у огня и, покуривая трубку, рассуждали о
привидениях.
     Что  на самом деле означают  мифы  или  истории о потусторонней  жизни,
какого рода реальность они отражают, - мы, безусловно, не знаем. Мы не можем
сказать, имеют  ли они какую-либо  ценность  помимо того,  что  представляют
собой  несомненную антропоморфическую проекцию  извне. И  нужно  никогда  не
забывать о главном - о том, что нельзя и невозможно с уверенностью  говорить
о вещах, которые выше нашего понимания.
     Мы  не в состоянии вообразить  себе  другой мир,  другие обстоятельства
иначе,  чем  по  образу  и  подобию  того мира,  в  котором  живем,  который
сформировал  наш  дух  и определил основные  предпосылки нашей  психики.  Мы
существуем  в  жестких рамках  своей  внутренней структуры  и  всеми  своими
помыслами привязаны к  этому нашему  миру.  Мифологическое сознание способно
преодолеть  это,  но  научное  знание не может себе  такого  позволить.  Для
рассудка вся эта мифология - просто спекуляция; но для души она целебна, без
нее  наша жизнь  стала бы плоской  и серой. И нет никаких  веских причин так
себя обкрадывать.
     Парапсихология  считает   вполне   удовлетворительным   доказательством
потусторонней  жизни некую  манифестацию усопших: они  заявляют  о  себе как
призраки  или  через медиума, передавая  живым то, о чем знать могут  только
они. Но даже когда это верифицируемо,  остаются вопросы,  идентичен ли  этот
призрак или голос покойнику или это некая проекция бессознательного, были ли
вещи, о которых говорил голос, - ведомы мертвому или же опять таки проходили
по ведомству бессознательного?
     Даже если  отбросить в  сторону  все рациональные аргументы, которые по
сути  запрещают нам с уверенностью говорить о подобных вещах,  остаются  еще
люди, для которых очень важна уверенность в том, что жизнь их продолжится за
пределами  настоящего существования. Благодаря ей, они стараются жить  более
разумно и спокойно. Если человек знает, что перед ним целая вечность,  нужна
ли эта бессмысленная спешка?
     Безусловно, так думает  не  каждый.  Есть  люди, которых  сама мысль  о
бессмертии приводит в ужас - неужели им придется десятки тысяч лет восседать
на  облаке и перебирать струны арфы? Кроме  того, есть люди, и  их немало, с
которыми  жизнь  обошлась  так  жестоко,  которым  так  надоело  собственное
существование,  что  ужасный конец они предпочитают бесконечному  кошмару. И
тем не менее в большинстве  случаев  вопрос  о бессмертии настолько важен  и
настолько в прямую связан с бытием, что  мы  должны попытаться  составить об
этом определенное представление. Но каким образом?
     На мой взгляд, этого  можно  добиться  с помощью  тех  неясных образов,
которые бессознательное посылает, например, в наши сны. Обычно мы не придаем
им  значения, как вопросу, на который нет ответа. Подобный скептицизм понять
несложно, но  я  попробую заинтересовать вас следующими  соображениями: если
существует  нечто,  чего мы не  можем знать, мы не должны подходить к этому,
как к интеллектуальной проблеме. Например, я не  знаю, почему и как возникла
Вселенная, и никогда этого не узнаю. Поэтому мне  нет смысла делать из этого
научную или интеллектуальную проблему. Но когда у меня есть представление об
этом - из сновидения  или мифологической традиции, - мимо я уже не пройду. Я
буду стараться на их основе  создать  некую  концепцию, даже если она  так и
останется гипотезой, которую мне никогда не удастся обосновать.
     У человека  должна  быть возможность сказать, что он сделал  все, чтобы
иметь  какое-то представление о жизни после  смерти или  некий  образ  такой
жизни, - даже если это  станет  признанием его бессилия. Отказаться от такой
попытки  -  значит  лишить  себя  чего-то важного. Ведь  в  этом проявляется
вековое  наследие человечества,  полный  тайной  жизни архетип,  необходимая
часть той целостности, которая и есть наша личность, мы сами. Границы разума
слишком узки,  он приемлет только известное, и  то с ограничениями. И  такое
существование - в ограниченных рамках - выдает себя за жизнь действительную.
Но  наша  каждодневная жизнь  определяется не только  сознанием,  без нашего
ведома  в  нас  живет   бессознательное.  И  чем   сильнее  крен  в  сторону
критического разума, тем более убогой становится жизнь. Когда же мы осознаем
свое бессознательное, свои мифы, какой богатой и разнообразной делается она.
Абсолютная  власть  разума  то же самое, что  политический  абсолютизм:  она
уничтожает личность.
     Бессознательное  дает нам  некий  шанс,  что-то  сообщая  или на что-то
намекая  своими  образами.  Оно  способно  дать  нам  знание,  неподвластное
традиционной   логике.    Попробуйте   припомнить    феномены   синхронизма,
предчувствия или сны, которые сбылись!
     Со мной это  произошло  во  время второй  мировой войны. Я  возвращался
домой из  Боллингена,  взяв  в  дорогу книгу.  Но читать  я  не мог:  с того
момента, как поезд тронулся, передо мной возник образ утопленника.  Это было
воспоминание  о несчастном случае,  когда я служил  в  армии. Всю  поездку я
никак не  мог избавиться от него. Я встревожился: "Что случилось? Не к добру
это!"
     В Эрленбахе  я сошел с поезда и направился домой, все еще обеспокоенный
этим воспоминанием. В саду  играли дети моей  второй дочери.  Ее семья  жила
тогда с нами, они вернулись  из Парижа  в  Швейцарию во  время  войны. Дети,
похоже, были  чем-то расстроены, и, когда  я спросил: "Что случилось?",  они
рассказали, что  Адриан (младший  из  мальчиков)  упал в  воду  с  лодочного
причала. Там было довольно глубоко, а  он  толком не умел плавать и  чуть не
утонул. Его вытащил старший брат. Это случилось как раз тогда, когда я был в
поезде  и мое  воспоминание преследовало  меня. Бессознательное  подало  мне
некий знак. Почему же в  таком случае оно не может сообщать мне и о чем-либо
другом?
     Нечто подобное  я  пережил  накануне смерти  одной из родственниц  моей
жены.  Во  сне  я  увидел глубокую яму с  каменными стенами,  которая  якобы
служила  постелью моей  жене. Это была могила, чем-то напоминающая  античные
могильники.  Вдруг я услышал глубокий  вздох - будто отлетела чья-то душа, и
из ямы возник  образ моей жены. Она была в  белом платье, расшитом странными
черными  знаками. Я мгновенно проснулся, разбудил жену и  глянул  -  который
час. Было три часа утра. Необычность  сна обеспокоила меня: я сразу подумал,
что он предвещает чью-то смерть. В семь часов мы узнали, что в три ча