о  стремится
выразить, что сознание  экстраверта, равно как и его бессознательное, должно
обладать  определенными  качествами,  что  все  поведение  экстраверта,  его
отношение  к  людям,  даже  течение  его  жизни  указывают  на  определенные
типические свойства.
     Интроверсия  и  экстраверсия как  типы установок обозначают диспозицию,
обусловливающую  в  значительной   степени  психический  процесс  в   целом,
поскольку она  характеризует  предрасположенное  реагирование  и  тем  самым
определяет не только образ действия и вид субъективного опыта, но и характер
бессознательной компенсации.
     Следовательно,  определение привычного  реагирования (Reactionshabitus)
должно попасть  в самую точку, поскольку предрасположение (Habitus) является
в  известной  степени  центральным  коммутаторным пунктом, откуда,  с  одной
стороны, регулируется внешнее поведение, а с другой - оказывается влияние на
формирование    специфического    опыта.    Определенное   поведение    дает
соответствующие  результаты,  а  благодаря  субъективному  осмыслению   этих
результатов  появляется  опыт, который  со  своей  стороны  вновь  оказывает
влияние  на поведение  и тем самым по  пословице  "Каждый есть кузнец своего
счастья" отражается на индивидуальной судьбе.
     Что касается привычного реагирования, то можно, пожалуй, не сомневаться
относительно того, что тут мы ухватываем  центральное звено проблемы. Однако
здесь  возникает  другой  щекотливый  вопрос:  удастся  ли  нам  (адекватно)
охарактеризовать  способы  привычного  реагирования?  На  этот  счет   могут
существовать  самые  разнообразные  мнения,  даже если  кто-либо  и обладает
интимными  знаниями в этой  особой  области.  Те факты, которые  мне удалось
разыскать в  пользу моей точки  зрения, объединены  мною  в  книге  о типах,
причем  я  полностью  отдаю  себе  отчет,  что  моя  типизация  не  является
единственно верной или единственно возможной.
     Противопоставление  интроверсии и экстраверсии  провести просто, однако
простые формулировки, к  сожалению, чаще всего подозрительны. Слишком  легко
они укрывают действительные трудности. Я говорю так,  исходя из собственного
опыта, ведь едва  я опубликовал  первую формулировку своих критериев - этому
событию скоро будет двадцать лет, - как, к своему неудовольствию, обнаружил,
что  каким-то образом  попал впросак. Что-то не сходилось. Видимо, я пытался
объяснить  слишком  многое простыми средствами, как это чаще всего и  бывает
при первой радости открытия.
     Я обнаружил факт, который невозможно было отрицать, а именно прямо-таки
огромные различия  внутри самих групп  интровертов и экстравертов, различия,
которые были столь велики, что у меня появились сомнения, видел  ли я вообще
что-либо правильно.  Для  того чтобы  развеять  эти  сомнения, потребовалось
около десяти лет работы по наблюдению и сравнению.
     Вопрос,  откуда берутся огромные различия внутри типа, столкнул меня  с
непредвиденными  трудностями,  к  которым  я  долго  не   мог  подступиться.
Некоторые  из  этих  трудностей  основывались  на  наблюдении  и  восприятии
различий, но главной их причиной была, как  и раньше, проблема критериев, то
есть  подходящего обозначения для различий характеров.  И  здесь  я  впервые
отчетливо  понял, насколько же молода  психология.  Вряд ли она представляет
собой что-либо иное, кроме хаоса произвольных  учений, добрая часть которых,
безусловно,  обязана своим происхождением обособленному вследствие generatio
aequivoca  и  тем самым уподобившемуся Зевсу мозгу  ученого. Я не  хочу быть
непочтительным, но все же не могу удержаться  от  того, чтобы устроить очную
ставку профессора  психологии с психологией женщины, китайца и южного негра.
Наша психология  должна  доходить  до жизни,  иначе  мы просто  застрянем  в
Средневековье.
     Я понял, что из хаоса современной  психологии невозможно извлечь четкие
критерии,  что  их,  скорее,  еще  только  требуется создать,  причем  не из
голубого  воздуха,  а  на основе предшествовавших бесценных работ  тех,  чьи
имена история психологии не обойдет молчанием.
     В  рамках  одного  доклада  у  меня  нет  возможности  упомянуть о  тех
отдельных  наблюдениях,  которые побудили меня выделить в качестве критериев
рассматриваемых различий  определенные психические  функции.  В  целом можно
констатировать  только  одно, что  различия, насколько они теперь  стали для
меня  понятными,  заключаются  в  том,  что  интроверт, например, не  просто
отступает перед  объектом  и  колеблется,  а делает  это  совершенно  особым
образом. И поступки свои он  совершает не так, как любой другой интроверт, а
тоже  совершенно особым  образом. Так же  как лев поражает своего  врага или
добычу  не  хвостом,  как  крокодил,  а  лапами,  в  которых  заключена  его
специфическая  сила,   так  и  присущий  нам  способ   реагирования   обычно
характеризуется нашими сильными  сторонами,  то  есть  использованием  нашей
наиболее  надежной и развитой функции, что,  впрочем,  не мешает  нам иногда
реагировать и  своими специфическими слабостями.  В  соответствии с этим  мы
будем подготавливать или искать одни ситуации и избегать других и тем  самым
будем соответственно приобретать специфический, отличающийся от других опыт.
Интеллектуал будет приспосабливаться к миру с  помощью своего  интеллекта, а
вовсе  не как  боксер шестой весовой категории, хотя и он может  в  приступе
ярости употребить  свои кулаки. В борьбе за  существование и  приспособление
каждый человек  инстинктивно  использует  свою  наиболее  развитую  функцию,
которая в результате становится критерием привычного способа реагирования.
     Вопрос  теперь можно поставить так: каким  образом следует так охватить
все  эти  функции   общими  понятиями,  чтобы  они   смогли   выделиться  из
расплывчатости  простого  индивидуального  существования?  Грубую  типизацию
подобного  рода давно  уже создала социальная жизнь  в  фигурах крестьянина,
рабочего, художника, ученого, воина и т. д. или в перечне всех профессий. Но
психологии с такой типизацией  делать практически нечего,  потому  что среди
людей науки,  как однажды ехидно сказал один известный ученый, есть и такие,
которые являются всего лишь "интеллектуальными носильщиками".
     То, что  здесь  имеется в виду,  -  вещь  весьма  тонкая.  Недостаточно
говорить,  например,   об  интеллекте,  ибо  это  понятие  слишком  обще   и
неопределенно; разумным можно назвать все, что функционирует гладко, быстро,
эффективно и  целесообразно.  И ум,  и  глупость  являются  не  функциями, а
модальностями, и они никогда не говорят о том что, а всегда о том как. То же
самое  касается  моральных   и  эстетических  критериев.  Мы  должны  суметь
обозначить то, что в привычных реакциях действует в  первую очередь. Поэтому
мы вынуждены использовать здесь нечто такое, что на  первый  взгляд выглядит
столь   же   ужасающе,  как  психология  способностей   XVIII   столетия.  В
действительности же мы прибегаем к уже имеющимся в обыденном языке понятиям,
которые доступны  и ясны  каждому. Если, например, я говорю о "мышлении", то
только философ не знает,  что под этим подразумевается, но ни один  дилетант
не найдет это непонятным; ведь мы  употребляем это слово ежедневно  и всегда
подразумеваем под ним примерно одно и то же, однако если попросить дилетанта
дать четкое определение  мышлению, то  он  окажется в весьма затруднительном
положении. То же  самое касается  "памяти"  или  "чувства". Насколько трудно
бывает  научно определить  такие  непосредственные психологические  понятия,
настолько же легки они для понимания  в обиходном языке. Язык par excellence
(предпочтительно, в основном) является собранием  наглядностей; оттого-то  с
таким  трудом  закрепляются  и  очень  легко  отмирают  ненаглядные, слишком
абстрактные понятия, что они слишком мало соприкасаются с действительностью.
Однако  мышление  и чувство являются такими неотъемлемыми для нас  реалиями,
что  любой   непримитивный  язык   имеет  для  них  совершенно  определенные
выражения. Следовательно, мы можем быть уверены, что эти выражения совпадают
соответственно с совершенно определенными  психическими фактами, как  бы эти
комплексные факты научно ни назывались. Каждый представляет себе, что такое,
например, сознание, и, хотя наука далеко еще этого не знает, никто не  может
сомневаться в  том, что  понятие  "сознание"  покрывает вполне  определенные
психические факты.
     Именно поэтому я и  взял в качестве критериев различения внутри  одного
типа установки просто  выраженные  в языке дилетантские  понятия и обозначил
ими соответствующие психические функции. Например, я взял  мышление, как оно
в  общем  понимается,  поскольку  мне  бросилось  в  глаза,  что  одни  люди
размышляют  несоизмеримо больше  других и, соответственно, в  своих решениях
придают больший вес разуму.  Они используют мышление для  того, чтобы понять
мир  и  к  нему  приспособиться,  и,  с  чем  бы  они  ни  сталкивались, все
подвергается обдумыванию и осмыслению либо же,  в крайнем случае, приведению
в  соответствие с  заранее разработанными общими принципами. Другие  же люди
удивительным образом пренебрегают мышлением в пользу эмоционального фактора,
то есть чувства.  Они  стойко проводят  "политику чувств",  и требуется  уже
действительно чрезвычайная ситуация, чтобы заставить их задуматься. Эти люди
представляют  собой  полную  противоположность  первому типу,  что  особенно
бросается в глаза, когда  первые являются деловыми партнерами  вторых или же
когда они вступают друг с другом в брак. При этом один из них может отдавать
предпочтение  своему  мышлению  независимо   от   того,  экстраверт  он  или
интроверт. Разве что тогда  он пользуется им лишь соответствующим для своего
типа образом.
     Однако преобладанием той или иной функции объясняются  не все имеющиеся
различия. Ведь то, что я называю мыслительным или эмоциональным типом, - это
люди,  которые  опять-таки  содержат  в себе  нечто общее,  что  я  не  могу
охарактеризовать иначе  как словом рациональность.  То, что мышление в своей
сути рационально, не будет, пожалуй,  оспаривать никто. Но когда мы перейдем
к чувству, появятся веские контрдоводы, которые я не стал бы отметать сразу.
Напротив,  я   могу  заверить,  что  проблема  чувства  задала  мне  немалую
головоломку. Однако я не хочу  перегружать  свой доклад изложением различных
научных   мнений  относительно  этого  понятия,   а  лишь   вкратце  выскажу
собственную точку зрения  на данный вопрос. Основная трудность здесь состоит
в  том, что слова "чувство" или "чувствование" используются  в самых  разных
значениях. Особенно это характерно для  немецкого языка (немецкое слово "das
Gefuhl" переводится как "чувство, ощущение, чутье"), в меньшей степени - для
английского и французского. Пожалуй, прежде всего мы  должны строго отделить
это  слово от  понятия  "ощущение",  которое  характеризует функцию  органов
чувств.  Затем, наверное,  нужно  так  или иначе  договориться, что  чувство
сожаления, например, в понятийном смысле должно  отличаться от  чувства, что
изменится погода или что акции  алюминиевого  концерна  повысятся. Поэтому я
предложил под чувством в первом  значении  понимать чувствование как таковое
и, наоборот, слово "чувство", использованное в  последнем случае,  убрать из
психологического лексикона и заменить понятием  "ощущение", если речь идет о
перцептивном опыте, или понятием "интуиция",  если речь  идет о  такого рода
восприятии,   которое   нельзя   непосредственно   свести    к   осознанному
перцептивному опыту. Поэтому  я определил ощущение как осознанное восприятие
с помощью органов чувств, а интуицию как восприятие через бессознательное.
     Разумеется, можно до скончания века дискутировать  о правомерности этих
определений, однако такая дискуссия в конечном счете сводится к вопросу, как
называть  некоторое  известное   животное:  Rhinozerus,  носорогом  или  еще
как-нибудь  иначе,  ведь, в сущности,  надо  только  знать,  что  и  как  мы
называем. Психология -  это целина, где языку  еще только нужно закрепиться.
Температуру,   как  известно,   можно  измерять  по   Реомюру,  Цельсию  или
Фаренгейту, и единственное, что  нужно  здесь сделать,  это  сказать,  какой
способ использовали для измерения в каждом данном случае.
     Как следует  из сказанного,  я рассматриваю чувство в качестве  функции
души, отделяя ее от ощущения и предчувствия или интуиции. Тот, кто смешивает
эти функции с чувством в узком смысле sensu stricto, разумеется, не способен
признать  рациональность  чувства.  Но  кто  их   разделяет,  тот  не  может
уклониться от признания  того факта, что эмоциональные оценки, эмоциональные
суждения  и  вообще сами  эмоции  могут  быть  не  просто  разумными,  но  и
логичными, последовательными и рассудительными и в  этом смысле точно такими
же,  как мышление. Мыслительному типу данный  факт  кажется странным,  но он
легко объясним  той  характерной особенностью,  что  при  дифференцированной
мыслительной функции  чувство всегда  менее развито, то есть является  более
примитивным,  а  значит,  и  контаминированным  с другими функциями,  причем
именно  с иррациональными, нелогичными  и внерассудочными, то есть функциями
ощущения и  интуиции,  в  задачу  которых  оценка  ситуации не  входит.  Обе
последние  функции  противостоят рациональным  функциям,  причем по причине,
отвечающей  самой  глубокой  их сущности. Когда мы думаем, то делаем  это  с
намерением прийти к какому-нибудь выводу или заключению,  а когда чувствуем,
то для того, чтобы достичь верной оценки; ощущение же и интуиция как функции
восприятия имеют целью восприятие данного, а не его истолкование или оценку.
Следовательно, они просто должны быть открыты для данного, а не  действовать
избирательно   по  определенным   принципам.   Данное  же  по   своей   сути
иррационально,  ибо  не существует методов, с помощью  которых можно было бы
доказать,  что   должно   быть  столько-то   планет  или   столько-то  видов
теплокровных животных. Иррациональность - это то, чего не хватает мышлению и
чувству, рациональность - то, чего не хватает ощущению и интуиции.
     Существует немало людей, реакции которых основываются, главным образом,
на иррациональности, то есть либо на  ощущении, либо на интуиции, но никогда
на том и  другом  сразу,  ибо ощущение  по  отношению к  интуиции  столь  же
антагонистично, как  мышление по  отношению к чувству.  Ведь  когда я своими
ушами   и   глазами   намереваюсь   установить,    что   же   происходит   в
действительности,  я  могу делать все, что угодно,  только  не  мечтать и не
фантазировать одновременно с этим, но как раз именно это последнее  и должен
делать интуитивист,  чтобы дать простор своему бессознательному или объекту.
Вот почему ощущающий тип является антиподом интуитивного. К сожалению, время
не  позволяет  мне вдаваться  в  те  интересные вариации,  которые возникают
вследствие экстравертной или интровертной установки у иррациональных типов.
     Я бы предпочел сказать еще  несколько слов о закономерных последствиях,
к  которым приводит  доминирование какой-либо  одной функции над другими,  а
именно  как  это  сказывается  на других  функциях.  Человек,  как известно,
никогда  не  может  быть  всем сразу  и  никогда  не  может  быть  полностью
совершенен.  Он  развивает всегда только определенные качества  и  оставляет
недоразвитыми остальные. Что  же происходит с теми функциями, которые  он не
использует ежедневно, а  значит, и не развивает их упражнением? Они остаются
в  той   или  иной   степени  в  примитивном,  инфантильном,  часто  лишь  в
полусознательном, а порой даже в совершенно  бессознательном  состоянии; тем
самым они образуют характерную  для каждого типа неполноценность, которая  в
качестве составной части входит в общую  структуру характера.  Одностороннее
предпочтение  мышления  всегда  сопровождается  неполноценностью  чувств,  а
дифференцированное восприятие таким же образом  сказывается  на  интуитивной
способности, и наоборот.
     Является  ли  какая-либо функция  дифференцированной  или  нет  - можно
довольно  легко определить  по ее  силе,  устойчивости,  последовательности,
надежности и приспособленности.  Ее неполноценность, однако, зачастую не так
уж  легко  описать  или  распознать.  Важным  критерием  здесь  является  ее
несамостоятельность  и  обусловленная  этим зависимость от  обстоятельств  и
других  людей,  а  также  ее  непостоянство,  ненадежность  в  употреблении,
суггестивность  и  расплывчатый  характер.  На  неполноценную  (подчиненную)
функцию  никогда нельзя  положиться,  ибо  ею  нельзя управлять, более того,
можно даже стать ее жертвой.
     К  сожалению,  здесь  я не имею  возможности  дать  детальное  описание
психологических  типов,  и  поэтому  мне  приходится  довольствоваться  лишь
кратким изложением основных идей психологической  типологии. Общий результат
моей  предыдущей работы  в  этой  области  состоит в выделении двух основных
типов установки: экстраверсии и интроверсии, а также четырех типов  функций:
мыслительного, ощущающего,  чувствующего и интуитивного, которые варьируют в
зависимости от общей установки и тем самым дают в итоге восемь вариантов.
     Меня  чуть ли  не с упреком спрашивали, почему я говорю ровно о четырех
функциях, не больше и не меньше. То, что их ровно четыре,  получилось прежде
всего  чисто  эмпирически.  Но  то, что благодаря им достигнута определенная
степень цельности, можно продемонстрировать следующим соображением. Ощущение
устанавливает, что происходит фактически. Мышление позволяет нам узнать, что
означает  данное  чувство  -  какова  его  ценность,  и,  наконец,  интуиция
указывает на возможные "откуда"  и "куда", заключенные  в  том, что в данный
момент  имеется. Благодаря этому ориентация  в  современном  мире может быть
такой  же  полной,  как  и  определение  места  в  пространстве  с   помощью
географических  координат.  Четыре  функции  являются  своего рода  четырьмя
сторонами горизонта, столь же произвольными, сколь  и необходимыми. Ничто не
мешает  сдвинуть  точку координат  в  ту или иную сторону и  вообще  дать им
другие названия. Все зависит  от того, как  мы договоримся  и  насколько это
целесообразно.
     Но я  должен признаться  в одном: мне ни за что не хочется обходиться в
своей  психологической исследовательской экспедиции без этого компаса,  и не
по напрашивающейся  общечеловеческой  причине, что  каждый  влюблен  в  свои
собственные идеи, а из-за того объективного факта, что тем  самым появляется
система  измерения и  ориентации,  а это, в свою  очередь, делает  возможным
появление критической психологии, которая так долго у нас отсутствовала.


4. Психологическая типология

     [Впервые   опубликовано   под  названием   "Psychologische  Typologie":
Suddeutsche  Monatshefte,  XXXIII, 5  (1936 февраль).  S.264-272.  Настоящий
перевод  сделан с  английского  издания  /15-  Vol.6. P.542-555/. Перевод В.
Зеленского.]
     Уже  с  самых  ранних  дней  в  истории  науки   была  заметна  попытка
рефлективного  интеллекта  ввести градации между двумя  полюсами абсолютного
сходства и различия у людей. Это реализовалось в некотором количестве типов,
или "темпераментов" - как они тогда были названы, - которые классифицировали
сходства  и  различия в  формальные  категории.  Греческий  философ Эмпедокл
попытался внести порядок в хаос естественных явлений,  разделив их на четыре
стихии:  земля, вода, воздух и  огонь.  Тогдашние врачи оказались первыми из
тех, кто применил этот принцип разделения в  соединении с учением о  четырех
качествах: сухой, влажный, холодный, теплый - по отношению к людям, и, таким
образом,  они   попытались  свести  путаное  разнообразие   человечества   в
упорядоченные группы. Наиболее значительными в серии таких попыток оказались
изыскания  Гале