ть,  то  с абстрактной точки
зрения  это есть  самообман,  ибо  субстанциальность,  "твердость",  присуща
внешнему  факту, а не  "эмпирическому" мышлению. Это  последнее  оказывается
даже особенно слабым и шатким, ибо оно так плохо умеет отстаивать себя перед
лицом  внешних фактов, что постоянно зависит  от чувственно  данных  фактов,
гонится за ними и вследствие  этого еле-еле поднимается над классификацией и
изображением. Итак, с точки зрения мысли конкретное мышление является чем-то
очень слабым и несамостоятельным, ибо устойчивость свою оно имеет не в самом
себе, а во внешних фактах,  которые с точки  зрения обусловливающей ценности
стоят выше мышления. Следовательно, такое мышление характеризуется как поток
чувственно  связанных  представлений,   приводимых  в  движение  не  столько
внутренней деятельностью мысли, сколько сменой чувственных восприятий. Смена
конкретных  представлений,  обусловленная чувственным  восприятием, не есть,
следовательно, то  самое, что человек абстрактного типа назвал бы мышлением,
а в лучшем случае это есть пассивная апперцепция.
     Поэтому темперамент, предпочитающий конкретное мышление и придающий ему
субстанциальность,    отличается    перевесом    чувственно    обусловленных
представлений над  активно-апперцептивной деятельностью, которая имеет своим
источником  субъективный  волевой  акт  и  стремится  приурочить  чувственно
опосредованные представления к предначертаниям идеи,  то есть короче говоря:
для  такого  темперамента объект важнее;  объект  проникается  чувством,  он
действует  как  бы самостоятельно  в мире  представлений  субъекта  и  ведет
концепцию за собой. Этот темперамент является, следовательно, экстравертным.
Мышление экстравертного конкретистично. Его крепость лежит не  в нем,  а, до
известной степени, вне  его,  в эмпатируемом  им объекте, откуда возникает и
определение Джемса - "tough". Кто всегда становится  на сторону  конкретного
мышления,  то  есть на  сторону  представления  о  фактах,  тому  абстракция
представляется  как нечто слабое  и  шаткое,  ибо он  измеряет ее прочностью
конкретного, чувственно данного факта. Для того  же, кто  стоит  на  стороне
абстракции,    решающим   моментом   является   не   чувственно    связанное
представление, а абстрактная идея.
     Согласно обиходному  пониманию, идея есть  не что  иное, как абстракция
отвлечения   из  суммы  опытов.  При  этом  люди  охотно  представляют  себе
человеческий  дух  как изначальную  tabula  rasa, которая лишь  впоследствии
заполняется через восприятие и испытание мира и жизни.
     С  этой точки  зрения,  а  это  есть  точка зрения  нашей  эмпирической
научности в самом широком смысле слова,  идея  и  не может быть не чем иным,
как эпифеноменальной, апостериорной абстракцией, выведенной из ряда опытов и
поэтому  более слабой и бледной по  сравнению с ними. Мы знаем, однако,  что
дух  не  может  быть  tabula  rasa,  ибо  критика  наших  принципов мышления
показывает нам, что известные категории нашего мышления даны нам априори, то
есть до  всякого опыта, и выступают одновременно с первым  актом мышления, и
даже являются его  преформированными условиями. Но то, что Кант доказал  для
логического  мышления,  имеет гораздо  более  широкое значение для  психики.
Психика, столь же  мало,  как и  дух  (область мышления), является с  самого
начала  tabula rasa. Конечно, конкретных содержаний еще  нет, но возможности
содержания даны априори через унаследование, преформированное функциональное
предрасположение.  Это  предрасположение  есть не  что иное,  как  результат
способов  функционирования мозга  у  всего  ряда  наших  предков, осадок  от
попыток приспособления и от опытов филогенетического ряда. Вновь сложившийся
мозг или система функций является, следовательно,  старым, для  определенных
целей  построенным  инструментом, не только пассивно  апперципирующим,  но и
активно, из себя упорядочивающим опыты и  принуждающим к известным выводам и
суждениям. И это упорядочивание совершается не случайно и не произвольно, но
следует  строго преформированным условиям, которые, однако,  не поставляются
нам через опыт в качестве  созерцаемых  содержаний,  но являются  априорными
условиями созерцания.  Это  -  идеи  ante rem, формальные  условия,  априори
начертанные, основные линии,  предписывающие опытному материалу определенное
формирование,  так что их можно мыслить, как и Платон их понимал, в качестве
образов  или,  до известной  степени,  в качестве  схем  или  унаследованных
возможностей,  которые,  однако,  исключают  или   по  крайней  мере  сильно
ограничивают   другие  возможности.  Вот  почему   даже  наиболее  свободная
деятельность духа -  фантазия -  никогда не может унестись в беспредельность
(хотя  поэт, может  быть, и  ощущает  это так), но остается  прикрепленной к
преформированным возможностям, к  первообразам  и  исконным  образам. Сказки
самых далеких  друг от друга народов  обнаруживают  в сходстве своих мотивов
эту прикрепленность  к известным первообразам. Даже образы, лежащие в основе
научных теорий, обнаруживают эту ограниченность, например  эфир, энергия, ее
превращения и постоянство, теория атомов, химическое сродство и т. д.
     И вот, подобно тому как в духе конкретно мыслящего человека преобладает
и  направляет  чувственно  данное  представление,  так  в   духе  абстрактно
мыслящего преобладает бессодержательный и потому  непредставимый первообраз.
Он остается сравнительно бездеятельным,  пока  объект подвергается эмпатии и
тем  поднимается на высоту обусловливающего фактора мышления. Но если объект
не  подвергается  эмпатии и  тем  лишается  своего  преобладания  в духовном
процессе,  то  отнятая  у него энергия  обращается  назад к  субъекту. Тогда
субъект  бессознательно   подвергается  эмпатии  и   от  этого  пробуждаются
дремлющие  в нем  преформированные образы,  вследствие чего  они выступают в
качестве  действующих факторов  в  духовном  процессе, впрочем,  конечно,  в
непредставимой форме,  как бы  невидимые, действующие за кулисами режиссеры.
Так  как они суть  лишь  активированные возможности функционирования, то они
лишены  содержания, поэтому  непредставимы  и  стремятся к  наполнению.  Они
вбирают опытный материал в свою форму и изображают не факты, а  себя самих в
фактах.  Они  как бы облекают  себя в  факты. Поэтому  они не  являются  уже
известной  исходной  точкой,   подобно  эмпирическому  факту   в  конкретном
мышлении,  но становятся только  еще доступными опытному познаванию,  именно
благодаря  бессознательному формированию  ими  опытного  материала.  Эмпирик
также  может  расчленять  и  оформлять  свой  опытный  материал,  однако  он
оформляет его по  возможности согласно  какому-нибудь  конкретному  понятию,
которое он образовал на основании предшествующих опытов.
     Абстрактный  мыслитель,  с  другой стороны,  использует бессознательную
модель  и  лишь апостериори,  из  конечного  продукта, переживает  ту  идею,
которую  он  формировал.  Эмпирик,  по  своей  психологии,  всегда   склонен
допускать,  что  абстрагирующий формирует опытный  материал произвольно,  на
основе известных  бледных,  слабых  и несостоятельных  предпосылок,  ибо  он
измеряет  духовный  процесс абстрагирующего  по  своему  собственному  modus
procedendi.  Однако подлинная предпосылка,  идея, или первообраз,  буквально
настолько  же не  известна абстрагирующему,  насколько  эмпирику не известна
теория,  которую он  добудет в дальнейшем из опыта после стольких и стольких
экспериментов. Как  я  уже разъяснил в одной из предыдущих глав, один из них
видит  индивидуальный  объект  и  интересуется  его индивидуальной  судьбой,
другой же видит прежде всего отношения сходства между объектами  и  проходит
мимо индивидуального факта, потому что ему приятнее и успокоительнее то, что
объединяет  в раздробленном  многообразии.  Напротив, для первого  отношение
сходства есть в прямом смысле обременительное и мешающее, что иногда даже не
дает ему овладеть познанием своеобразности объекта. Чем глубже он эмпатирует
в единичный объект,  тем более он  познает  его своеобразность  и  тем более
исчезает для него  действительность отношения сходства между этим объектом и
другим. Но если ему удается эмпатия и в другой объект, то он может ощущать и
постигать сходство  между обоими  объектами  в  гораздо большей степени, чем
тот, который впервые и лишь извне увидел это сходство.
     Конкретно  мыслящий благодаря  тому,  что  он эмпатирует  сначала  один
объект,  а потом другой,  лишь  очень  медленно  может  доходить до познания
объединяющего  их сходства, почему его  мышление кажется тягучим. Но эмпатия
его  является  быстротекущей. Абстрагирующий,  напротив,  быстро  схватывает
сходство,  заменяет ивдивидуальные объекты  родовыми признаками и  оформляет
этот   опытный   материал    своей   собственной   внутренней   мыслительной
деятельностью, которая,  однако,  подвержена  буквально  столь  же  сильному
влиянию  "призрачного" первообраза, как конкретное мышление влиянию объекта.
Чем   сильнее   влияние   объекта  на  мышление,   тем  глубже   его   черты
запечатлеваются на мысленном  образе. Но чем слабее действие объекта в духе,
тем глубже априорная идея налагает свою печать на опыт.
     Благодаря чрезмерному значению эмпирического объекта в науке появляются
далее  своего  рода  "теории  специалистов",  как,  например,  в  психиатрии
пресловутая "мифология мозга", когда более обширную опытную область пытаются
объяснить   на   основании   принципов,  прекрасно   объясняющих   некоторые
узкоограниченные   комплексы   фактов,   но   совершенно   непригодных   для
какого-нибудь   другого    применения.   Напротив,   абстрактное   мышление,
принимающее единичный  факт лишь благодаря  сходству  его с  другим, создает
универсальную  гипотезу, которая хотя  и изображает идею в  более  или менее
чистом виде, но с сущностью конкретных  фактов имеет столь же мало или столь
же много  дела,  как  миф. Итак, обе  формы мышления  в их крайнем выражении
создают мифологию, причем одна из них конкретно оперирует клетками, атомами,
колебаниями  и прочим, другая же - "вечными" идеями.  Крайний эмпиризм имеет
по крайней мере то преимущество, что по возможности  ясно изображает  факты.
Крайний же  идеологизм имеет  то преимущество,  что отображает  в  возможной
чистоте  априорные  формы,  идеи или  первообразы.  Теоретические результаты
первого исчерпываются их опытным материалом, практические результаты второго
ограничиваются изображением  психологической идеи. Так  как наш  современный
научный дух  имеет одностороннюю, конкретно-эмпирическую установку, то он не
умеет  ценить то дело,  которое состоит в изображении идеи,  ибо факты стоят
для него  выше, чем  познание  тех  первичных форм, в  которых  человеческий
рассудок  их постигает.  Известно,  что  сдвиг  в сторону  конкретизма  есть
сравнительно недавнее приобретение, зародившееся в эпоху Просвещения. Успехи
этого развития  удивительны,  но  они  привели  к  накоплению  эмпирического
материала, необозримость которого создает постепенно больше путаницы, нежели
ясности.  Оно  по необходимости ведет к научному сепаратизму и  тем  самым к
мифологии специалистов,  которая обозначает собою смерть универсальности. Но
преобладание эмпиризма не только душит активное мышление, но является  еще и
опасностью для образования теории внутри отдельной дисциплины. Отсутствие же
общих точек зрения точно так же, как и отсутствие эмпирических точек зрения,
поощряет образование мифических теорий.
     Поэтому   я  держусь  того   воззрения,   что  терминология   Джемса  -
"tender-minded" и "tough-minded" - является лишь односторонне наглядной, а в
сущности,  заключает  в  себе  известное  предубеждение.  Впрочем,  из  этих
разъяснений  должно  было  бы  уже  выясниться,  что  типизация,  выдвинутая
Джемсом,  имеет  дело  с теми  же  самыми типами,  которые  я обозначил  как
интровертный и экстравертный.


2. Характеристические пары противоположностей в типах Джемса

     а) Рационализм против эмпиризма

     Это  первая  пара   противоположностей,  которую  Джемс   приводит  как
отличительный  признак  типов.  Читатель,  вероятно,  заметил,   что  я  уже
высказался раньше  об  этой противоположности  и  притом  истолковал ее так:
идеологизм против эмпиризма.  Я избежал  выражения "рационализм", потому что
конкретное,  эмпирическое  мышление "рационально", как  и мышление активное,
идеологическое.   Рацио  (ratio)  управляет  обеими  формами.  И   при  этом
существует не  только логический рационализм, но и рационализм  чувства, ибо
рационализм  вообще  есть  общая  психологическая  установка  на  разумность
мышления  и чувства.  Я сознательно  противопоставляю  это  мое  определение
понятия  "рационализма"  той исторически-философской  концепции его, которая
пользуется  термином  "рационалистический"  в   смысле  "идеологический"   и
соответственно истолковывает  рационализм  в смысле примата идеи. У новейших
философов  разум,  правда,  утратил   чисто  идеальный  характер  и  нередко
описывается как способность, влечение,  волнение и даже как чувство или даже
как  метод.  Во  всяком  случае с  психологической  точки зрения  рацио есть
известная установка,  которая, как говорит Липпс, руководствуется  "чувством
объективности".  У  Балдвина  разум  есть  -  "конститутивный,  регулятивный
принцип  духа".  /84-  P.312/  Гербарт  определяет  разум  как  "способность
размышления". /85- §117/ Шопенгауэр говорит о разуме, что он имеет одну лишь
функцию, а именно "образование понятия; и из этой единственной функции очень
легко и  совершенно  сами собой  объясняются все те указанные выше  явления,
которые  отличают жизнь человека от жизни  животного; и  на  применение  или
неприменение  этой  функции  указывает  безусловно все,  что везде и  всегда
называли  разумным  или   неразумным".  /86-  §8/  "Указанные  выше  явления
относятся  к  некоторым  проявлениям  разума,  которые  примерно  сопоставил
Шопенгауэр, а  именно: "господство над  аффектами  и страстями,  способность
выводить   заключения   и  общие   принципы",   "согласованная  деятельность
нескольких  индивидов",  "цивилизация, государство; далее  наука, сберегание
пережитых  опытов"  и  т.  д.  Если  для  Шопенгауэра  разум  есть  функция,
образующая  понятия,  то  он,  стало  быть,  имеет  характер  той  установки
психического  аппарата,  которая способна образовывать  понятия  посредством
мысленной  деятельности. Совершенно  в  таком  же смысле  установки понимает
разум и Иерузалем /87- S.195/,  а  именно  как расположение воли, дающее нам
способность пользоваться  в наших решениях рассудком  и  господствовать  над
страстями.
     Итак, разум есть способность быть разумным, известная установка, дающая
возможность мыслить, чувствовать и поступать согласно объективным ценностям.
С точки зрения эмпиризма эти  "объективные ценности" даются через  опыт, а с
точки зрения идеологизма - через  активный оценивающий акт  разума,  который
был  бы тогда  в кантовском  смысле "способностью"  "судить  и  поступать по
основоположениям".  Ибо  разум у Канта источник идеи,  которая есть "понятие
разума",  "предмет коего отнюдь не  может встретиться в  опыте", и которая в
себе  "первообраз  употребления  рассудка  - как  регулятивный  принцип  для
установления  сплошной связи  нашего эмпирического  употребления  рассудка".
/88- Bd.8. S.140 f/ Это подлинно интровертная точка зрения. Ей  противостоит
эмпирическое  воззрение Вундта,  по  которому  разум  принадлежит к  сложным
интеллектуальным  функциям,  которые  вместе   со  своими  "предварительными
ступенями, поставляющими им неизбежные, чувственные субстраты", объединяются
"в  одно общее выражение". "Ясно далее, что это  понятие "интеллектуального"
есть пережиток  психологии способностей;  это  понятие страдает, может быть,
еще  больше,  чем  старые  понятия памяти,  рассудка,  фантазии и т.  д.  от
смешения с логическими точками зрения, лежащими вне психологии;  ясно также,
что  это понятие становится тем неопределеннее и вместе с  тем произвольнее,
чем более многообразные психические содержания оно объемлет". "Если, с точки
зрения научной психологии, нет ни памяти, ни  рассудка, ни фантазии, но есть
лишь известные элементарные психические процессы и связи между ними, которые
в  довольно  произвольном  различении  объединяются  в  этих  названиях,  то
понятно,   что   еще   менее   существует   какой-нибудь   "интеллект"   или
"интеллектуальная    функция",   в   смысле   одного,    единого    понятия,
соответствующего  какой-нибудь  резко ограничимой  фактической  данности.  И
все-таки остаются известные случаи, в  которых бывает  полезно  прибегать  к
этим  понятиям  из  старого  инвентаря психологии  способностей,  хотя  и  в
измененном,  благодаря  психологическому   воззрению,   смысле.  Эти  случаи
обнаруживаются  там, где мы находим  сложенные из  очень различных составных
частей   смешанные   явления,  которые   заслуживают   рассмотрения  в  силу
правильности своих связей и прежде всего по  практическим  основаниям или же
там,  где  индивидуальное  сознание   являет  нам  определенные  направления
способностей и образования и где  опять-таки правильность связей  заставляет
нас обратиться к анализу таких сложных духовных расположений. Однако во всех
этих случаях задача психологического исследования несомненно состоит в  том,
чтобы не останавливаться на образовавшихся  таким путем общих понятиях, а по
возможности сводить их к их простым факторам". /78- Bd.3. P.582 f/
     Это  воззрение  - подлинно  экстравертное. Я  выделил курсивом особенно
характерные места. Для  интровертной точки зрения такие "общие понятия", как
разум,  интеллект  и  т.д.,  являются  "способностями",   то  есть  простыми
основными функциями, единообразно объединяющими все многообразие руководимых
ими психических процессов, тогда как  для экстравертной,  эмпирической точки
зрения они суть не что  иное, как вторичные  производные понятия, осложнения
тех элементарных процессов, на которые это воззрение и переносит  ценностный
акцент.  Конечно,  при  этой  точке   зрения  такие   понятия  не  поддаются
отвержению, но  в  принципе их  всегда  следовало бы  "сводить  к их простым
факторам". Само собою разумеется, что эмпиристическая точка зрения совсем  и
не может мыслить  иначе, чем редуктивно по  отношению к общим  понятиям, ибо
для нее понятия суть всегда нечто выведенное из опыта. Она и вообще не знает
"понятий   разума",   идей   априори,   потому   что   ее   мышление   имеет
пассивно-апперцептивную   установку   на  чувственно   обусловленный   опыт.
Вследствие такой  установки подчеркивается объект,  который является как  бы
действующим  и  принуждает  к  познаниям и  сложным  умозаключениям,  а  эти
последние  требуют существования общих понятий, которые, однако, служат лишь
для  того, чтобы охватывать  известные группы явлений,  подводя  их под один
коллектив. Таким  образом, естественно,  что общее понятие есть не что иное,
как  вторичная  величина, которая, собственно  говоря, не  существует помимо
речи.
     Поэтому наука не может признать  право на обособленное существование за
разумом, фантазией  и т. д., поскольку наука придерживается того  воззрения,
что  только то действительно существует, что предстоит в качестве чувственно
данного  факта  или  "элементарного  фактора".  Если   же  мышление,  как  у
интроверта,  имеет  активно-апперцептивную  установку, то разум,  интеллект,
фантазия  и  т.  д. имеют  значение  основной  функции, способности, то есть
внутренней  возможности  или  действия, ибо с  этой точки зрения  ценностное
ударение лежит  на  понятии,  а  не на  элементарных  процессах, прикрытых и
объединенных  понятием.  Такое  мышление  с самого  начала  синтетично.  Оно
упорядочивает по схеме и пользуется опытным материал