им  хотя бы
причастие и крещение,  разного  рода  обозначения Христа и  т. д.  Но  такое
переживание  символа предполагает  воодушевленное  соучастие  верующего, то,
чего  сегодня  так часто  не  хватает людям. А невротикам этого  не  хватает
практически всегда. В итоге приходится ждать, не  появятся ли бессознательно
спонтанные  символы  взамен  отсутствующих.  Но  и  тогда  остается  вопрос:
способен  ли человек воспринимать соответствующие  сны и видения,  понять их
смысл и отвечать за последствия?
     Похожий   случай   я  описал  в  работе  "Об  архетипах   коллективного
бессознательного". Некий человек, он был теологом, часто видел один и тот же
сон.  Ему  снилось,  что  он стоит  на  склоне,  а далеко внизу  открывается
прекрасная долина. Во  сне  он  знал, что там есть озеро,  но что-то  всегда
удерживало его, мешало спуститься. Тем не менее однажды он  решился. По мере
приближения к  озеру ему все больше  становилось не по  себе.  Вдруг  легкий
порыв ветра прошел по поверхности воды, подняв темную рябь.  Он проснулся от
ужаса и собственного крика.
     Поначалу  этот  сон  казался  неясным.  Но как  теолог  он  должен  был
вспомнить это озеро, воды которого покрылись рябью от внезапного ветра, воды
которого  исцеляли страждущих, - это купальня у Вифсаиды. Ангел спустился на
воды, и они обрели  целительную силу.  Легкий ветер был Духом, что веет, где
хочет.  Отсюда смертельный  страх  сновидца  -  он  происходил  от  неясного
присутствия Духа, что живет Своей жизнью, и это ощущение чего-то  невидимого
рядом  способно напугать  человека  до  дрожи.  Но мой  пациент  не  пожелал
признать, что видел во сне купальню у Вифсаиды. Он предпочел бы, чтобы вещи,
которые  существуют  в  Библии, оставались там  или, по  крайней мере,  были
предметом воскресной  проповеди. О Духе Святом следует  говорить, лишь когда
подобает, но он не может быть чем-то, что можно пережить.
     Я знал, что  моему пациенту необходимо преодолеть страх, избавиться  от
панического  состояния. Но я  никогда  не позволяю  себе спорить  с тем, кто
хочет идти своей собственной дорогой и принимает на себя всю ответственность
за  это. Однако было бы легкомысленным полагать, что в подобных случаях речь
идет об  обычном  сопротивлении  больного  и  ни  о  чем  другом. Внутреннее
сопротивление,   тем  более  упорное,  заслуживает  внимания,  оно  зачастую
предупреждает  о  вещах, которыми опасно пренебрегать. Лекарство,  если  оно
противопоказано, может стать ядом, операция - смертельной.
     Когда  дело доходит до  глубоких внутренних переживаний, до самой  сути
человеческой личности, люди в большинстве своем начинают испытывать страх, и
многие  не  выдерживают - уходят. Так было и с  этим теологом. Понятно,  что
теологам, безусловно, труднее,  чем другим, - с одной  стороны, они  ближе к
религии, с другой же -  в большей степени ограничены церковью и догмой. Риск
внутреннего переживания, своего рода духовный авантюризм, как правило, людям
не свойственен; возможность психической реализации невыносима для них. Такие
вещи  могут  иметь  место  в "сверхъестественном"  или, по  крайней мере,  в
"историческом" проявлении, но к собственной психике люди почему-то относятся
с удивительным пренебрежением.

     Современная  психотерапия,  как  правило,  не  рекомендует   перебивать
пациента  в  его так  называемом  "эмоциональном потоке". Не думаю,  что это
всегда  правильно.  Активное  вмешательство врача в  ряде  случаев не просто
возможно, но и крайне необходимо.
     Однажды  ко  мне на прием записалась дама, у  которой  была болезненная
привычка  раздавать  пощечины слугам,  и врачам в  том числе.  Она  страдала
навязчивым  неврозом  и уже  проходила  курс  лечения  в  какой-то  клинике.
Разумеется,  она  немедленно  отвесила оплеуху главврачу, в ее глазах он был
чем-то вроде старшего камердинера. Так она  считала! Этот врач направил ее к
другому,  и сцена повторилась.  На самом деле эта дама не  была сумасшедшей,
хотя обращаться с ней следовало чрезвычайно осторожно. В конце концов не без
некоторого смущения последний врач направил ее ко мне.
     Это была очень крупная статная женщина, под  два метра ростом, - думаю,
она могла и прибить. Итак, она  явилась,  и мы  с  ней  отлично поладили. Но
наступил  момент,  когда я сказал  ей  что-то  неприятное. В  бешенстве  она
вскочила и замахнулась.  Вскочил и  я, заявив  ей: "Ладно, вы - дама,  у вас
право первого удара. Но потом бить буду  я". Я сказал это вполне серьезно. И
дама тут же  опустилась на стул, успокоилась - прямо на глазах. "Со мной так
никогда не разговаривали!"  - пожаловалась она. С того момента лечение стало
приносить плоды.
     Ей явно не хватало мужской реакции, и в этом случае было бы ошибкой "не
перебивать"  ее, идти у нее на поводу, что  ей  не только не  помогло бы, но
повредило. Невроз у нее развился потому, что ей  не удавалось установить для
себя определенные этические  границы. Такие люди по  природе  своей  требуют
ограничения - если не внутреннего, то насильственного.

     Я  как-то поднял статистику результатов моего лечения. Уже  не припомню
точные  цифры, но  с некоторой  долей  осторожности могу сказать,  что треть
случаев закончилась полным излечением,  в еще одной  трети удалось  добиться
серьезного  улучшения, но в остальных случаях никаких существенных изменений
не  было.  Но  именно  последние оценивать труднее всего, потому  что многое
осознается лишь спустя годы и только тогда оказывает действие. Как часто мои
бывшие пациенты  писали  мне:  "Только  сейчас,  через 10  лет  после  нашей
встречи, я понял, что же собственно произошло".
     У  меня  было  не  так  много случаев, когда  я испытывал непреодолимые
затруднения и вынужден был отказаться от пациента. Но  и тогда бывало, что я
получал  известия  о  положительных  результатах.   Поэтому  трудно   делать
заключения об успешности лечения.

     В  жизни  врача  присутствует некая обязательная  закономерность,  суть
которой  заключается  в  том,  что  люди, обращающиеся к  нему  за  помощью,
становятся частью его собственной жизни. Люди, которые приходят  к нему, - к
счастью или нет, - никогда не находились в центре всеобщего внимания, но это
люди по разным причинам необыкновенные, с неординарной судьбой, - пережившие
ни с  чем не сравнимые внутренние катастрофы. Часто они обладают выдающимися
способностями,  такими, за  которые не  жаль отдать  жизнь, - но эти таланты
развиваются на такой странной и психологически неблагоприятной почве, что мы
зачастую не  можем сказать, гений перед  нами или это лишь  какие-то крупицы
одаренности. Нередко в самых невероятных обстоятельствах вдруг сталкиваешься
с  таким душевным богатством, которое менее  всего ожидаешь встретить  среди
людей  невыдающихся,  социально  приниженных. Психотерапия лишь в том случае
приведет к успеху, если  врач не  позволит себе отстраниться от человеческих
страданий.  Врач  обязан  вести  постоянный  диалог с  пациентом,  постоянно
сравнивать себя  с ним,  свое душевное состояние - с его состоянием. Если по
какой-то   причине   этого   не  происходит,  психотерапевтический   процесс
становится неэффективным, и  состояние пациента  не  меняется. Если  один из
этих двоих не станет проблемой для другого, решения они не найдут.
     Среди  так  называемых невротиков  есть много людей,  которые, если  бы
родились раньше, не были бы  невротиками,  то есть  не ощущали бы внутреннюю
раздвоенность. Живи  они тогда, когда человек был связан с  природой и миром
своих предков  посредством  мифа, когда природа являлась для него источником
духовного опыта, а не  только  окружающей  средой, у этих  людей не  было бы
внутренних разладов. Я говорю о  тех, для кого утрата мифа  явилась  тяжелым
испытанием и  кто  не  может обрести  свой путь в этом  мире,  довольствуясь
естественнонаучными   представлениями   о   нем,   причудливыми   словесными
спекуляциями, не имеющими ничего общего с мудростью.
     Наши  страдающие  от внутренних  разладов современники  -  только  лишь
"ситуативные  невротики", их  болезненное  состояние  исчезает,  как  только
исчезает  пропасть  между эго и бессознательным.  Кто  сам ощутил внутреннюю
раздвоенность  и  побывал  в   подобном   положении,   сможет  лучше  понять
бессознательные   процессы   психики   и  будет   застрахован  от  опасности
преувеличивать  размеры   невроза,  чем  часто  грешат  психологи.   Кто  на
собственном опыте  не испытал нуменозное действие архетипов,  вряд ли сможет
избежать  путаницы, когда  столкнется с этим на  практике.  И  переоценки, и
недооценки этого приведут к одному:  его критерии будут иметь  исключительно
рациональный,  а  не  эмпирический  характер.  Именно  отсюда  берут  начало
губительные  заблуждения (и этим страдают  не только врачи), первое из них -
предпочтение рационального пути остальным. За такого рода попытками прячется
тайная цель -  по  возможности отгородиться  от собственного подсознания, от
архетипических состояний, от реального психологического опыта и заменить его
с виду надежной, но  искусственной и ограниченной, двухмерной идеологической
действительностью, где настоящая жизнь со всеми ее сложностями заслонена так
называемыми "отчетливыми понятиями" -  идеологемами. Таким образом, значение
приобретает не реальный опыт, а пустые имена, которые замещают его. Это ни к
чему  не  обязывает и  весьма  удобно, поскольку защищает  нас от  испытания
опытом и осознания последнего.  Но  ведь дух обитает  не  в концепциях, а  в
поступках и реальных вещах. Слова  никого не  согревают, тем  не  менее  эту
бесплодную процедуру повторяют бесконечно.
     Подводя итог, скажу, что самыми  трудными,  как и самыми неблагодарными
для меня пациентами (за  исключением  "патологических фантазеров"), являются
так называемые интеллектуалы. У них, как правило,  правая рука не знает, что
делает  левая.  Они  исповедуют  своего  рода  psychologie  r  compartiments
(психологию  "в футляре". - фр.),  не позволяя  себе ни единого  чувства, не
контролируемого интеллектом, то есть пытаются все уладить и  причесать, но в
результате больше, чем остальные, подвержены разнообразным неврозам.
     Благодаря  моим  пациентам  и   той  ни  с   чем  не  сравнимой  череде
психологических явлений, что прошли передо мной, я  прежде всего очень много
узнал о самом  себе,  и  зачастую шел к этому  через ошибки  и  поражения. В
основном моими пациентами были женщины, в большинстве своем, они были  умны,
впечатлительны и проницательны.  И если мне  посчастливилось найти  какие-то
новые пути в терапии, то в этом, безусловно, и их заслуга.
     Некоторые из пациентов стали в буквальном смысле слова моими учениками,
они распространили мои идеи по всему миру. Среди них были люди, с которыми я
десятилетиями  поддерживал  дружеские  отношения.  Пациенты  заставили  меня
вплотную столкнуться с реалиями человеческой жизни,  мне  удалось испытать и
понять очень многое. Встречи  с  людьми, такими разными,  с таким  различным
психологическим  опытом,   значили   для   меня   несравненно  больше,   чем
эпизодические  беседы  со знаменитостями. Самый волнующий и памятный след  в
моей душе оставило общение именно с безвестными людьми.


Зигмунд Фрейд

     Наиболее плодотворный период моей внутренней жизни наступил после того,
как  я стал  психиатром. Я  начал  исследовать душевные болезни,  их внешние
проявления  без какой бы  то ни было предвзятости.  В результате мне удалось
столкнуться с такими психическими процессами, природа которых меня поразила:
я  понял,  что в суть  их  никто  никогда  не  пытался вникнуть,  их  просто
классифицировали  как  "патологические". Со  временем  я  сосредоточил  свое
внимание  на случаях, в которых, как полагал, был  способен разобраться; это
были паранойя, маниакально-депрессивный психоз и психогенные расстройства. С
работами  Брейера  и  Фрейда  я  познакомился  уже  в   самом   начале  моей
психиатрической деятельности, и  наряду с работами Пьера Жане  они оказались
для  меня  чрезвычайно  полезными. Прежде  всего  я обнаружил,  что основные
принципы   и   методы  фрейдовского   толкования  сновидений   исключительно
плодотворны   и   способны  объяснить   шизофренические   формы   поведения.
"Толкование  сновидений" Фрейда я  прочел еще  в 1900 году.  Тогда я отложил
книгу  в  сторону,  поскольку  не понял ее. Мне было  25 лет, и мне  еще  не
хватало опыта, чтобы оценить значение  теории Фрейда. Это случилось позже. В
1903  году  я  снова взялся за "Толкование сновидений" и  осознал, насколько
идеи Фрейда близки моим собственным. Главным образом меня  заинтересовал так
называемый  "механизм  вытеснения",  заимствованный  Фрейдом  из  психологии
неврозов  и  используемый им  в толковании сновидений.  Всю  важность  его я
оценил  сразу.  Ведь  в  своих  ассоциативных  тестах я  часто встречался  с
реакциями  подобного  рода:  пациент не  мог  найти  ответ на  то  или  иное
стимулирующее слово  или медлил более обычного. Затем  было установлено, что
такие аномалии имеют место всякий раз, когда стимулирующие слова затрагивают
некие болезненные или конфликтные  психические зоны. Пациенты,  как правило,
не  осознавали этого и на мой  вопрос о причине  затруднений  обычно  давали
весьма странные, а  то и неестественные ответы. Из "Толкования сновидений" я
выяснил,  что здесь срабатывает механизм вытеснения и что  наблюдаемые  мной
явления  вполне  согласуются с  теорией Фрейда.  Таким  образом,  я  как  бы
подкреплял фрейдовскую аргументацию.
     Иначе было с тем, что же именно "вытеснялось", здесь я  не соглашался с
Фрейдом. Он видел причины вытеснения только  в сексуальных травмах. Однако в
моей  практике я  нередко наблюдал  неврозы, в которых  вопросы секса играли
далеко  не  главную  роль, а  на  передний план  выдвигались  совсем  другие
факторы:  трудности  социальной  адаптации,  угнетенность из-за  трагических
обстоятельств,  понятия престижа  и  т. д.  Впоследствии  я  не раз приводил
Фрейду в пример подобные случаи, но  он предпочитал не замечать никаких иных
причин, кроме сексуальных. Я же был в корне не согласен с этим.
     Поначалу я не мог четко определить, какое  же место  занимает  Фрейд  в
моей жизни, и  найти верный  тон в отношениях  с ним. Открывая для  себя его
труды  впервые,  я  только  начинал  заниматься  наукой и дописывал  работу,
которая должна была способствовать моему  продвижению в университете.  Фрейд
же  был, вне всякого сомнения, persona non  grata в  тогдашнем академическом
мире, и всякое упоминание о нем носило  скандальный характер.  "Великие мира
сего" говорили о нем  украдкой, на  конференциях  о  нем  спорили  только  в
кулуарах  и никогда  -  публично.  Так  что  совпадение моих  результатов  с
выводами Фрейда не сулило мне ничего хорошего.
     Однажды, когда я работал, не иначе как  дьявол  шепнул  мне,  что можно
опубликовать результаты моих экспериментов и мой выводы,  не  упоминая имени
Фрейда. В конце концов, я получил эти результаты задолго до того,  как понял
значение  его  теории. Но тут заговорило  мое второе "я". "Если  ты сделаешь
вид, что не знаешь о Фрейде, это будет заведомый обман. Нельзя строить жизнь
на лжи". С этого момента я открыто принял сторону Фрейда.
     Впервые я выступил в его защиту на конгрессе в Мюнхене,  где обсуждался
обсессивный невроз, и где имя Фрейда упорно избегали  даже упоминать. В 1906
году  я  написал  статью  для   мюнхенского  медицинского   еженедельника  о
фрейдовской   теории  неврозов,  которая  существенно  углубляла   понимание
обсессивных неврозов. После  этого я получил предостерегающие письма от двух
немецких  профессоров.  "Если  Вы,   -  писали  они,  -  будете   продолжать
заступаться  за Фрейда,  вряд ли Вы  сможете рассчитывать  на  академическую
карьеру". Я  ответил: "Если то, что утверждает Фрейд, правда - я с ним. Чего
стоит  карьера, которую нужно строить, ограничивая исследования и замалчивая
факты",  -  и  продолжал  выступать  на стороне  Фрейда.  Но мои  результаты
по-прежнему противоречили утверждениям Фрейда, что  все  неврозы обусловлены
исключительно подавленной сексуальностью или связанными с ней эмоциональными
травмами. Иногда  это так, но не всегда. Однако  Фрейд открыл новые пути для
исследований, и отрицать это, на  мой взгляд, было  абсурдом. [В  1906 году,
после того как  Юнг послал Фрейду письмо  о  результатах своих ассоциативных
экспериментов, между ними завязалась оживленная переписка, продолжавшаяся до
1913 года. В 1907  году Юнг  послал  Фрейду свою работу "Психология dementia
рrаесох". - ред.]

     Идеи, содержащиеся  в  моей  работе  "Психология  dementia рrаесох", не
встретили  понимания  - коллеги посмеивались надо  мной. Но  благодаря  этой
работе я  познакомился  с  Фрейдом,  он пригласил меня  к себе. Наша  первая
встреча состоялась  в  Вене,  в  феврале  1907  года. Мы начали беседу в час
пополудни и проговорили практически без перерыва тринадцать часов. Фрейд был
первым действительно выдающимся человеком, встретившимся мне. Никого из моих
тогдашних  знакомых  я  не  мог  сравнить  с  ним.  В  нем  не  было  ничего
тривиального.  Это  был  необыкновенно   умный,  проницательный  и  во  всех
отношениях  замечательный человек. И  тем не менее мое первое впечатление от
него было довольно расплывчатым, что-то от меня ускользало.
     Изложенная им  сексуальная  теория меня поразила.  Правда,  он не сумел
окончательно рассеять мои  сомнения. Я пытался, и  не единожды, изложить ему
эти сомнения, но всякий раз Фрейд не воспринимал их серьезно, считая что они
вызваны отсутствием  у меня  необходимого опыта. И он  был  прав: тогда  мне
действительно не хватало опыта для обоснованных возражений. Я видел, что его
сексуальная   теория  чрезвычайно   важна   для  него  и  в  личном,   и   в
общефилософском смысле.  Но я не мог решить,  насколько  это было  связано с
переоценкой  его  собственных   утверждений,  а  насколько  -  опиралось  на
результаты экспериментов.
     Более всего меня настораживало отношение Фрейда  к  духовным проблемам.
Там,  где  находила  свое   выражение  духовность  -  будь  то  человек  или
произведение искусства - Фрейд видел  подавленную сексуальность. А для того,
что  нельзя было  объяснить собственно сексуальностью,  он  придумал термины
"психосексуальность". Я пытался возражать ему, что если эту гипотезу довести
до логического конца, то вся  человеческая  культура окажется  не  более чем
фарсом,  патологическим  результатом   подавленной  сексуальности.   "Да,  -
соглашался он, - именно так, это какое-то роковое проклятие, против которого
мы бессильны". Я не был  готов согласиться с этим  и еще  менее готов  был с
этим смириться. Но я пока не чувствовал себя достойным оппонентом Фрейда.
     В  этой  нашей первой  встрече  было и еще что-то,  что обрело для меня
смысл позже, что я сумел продумать и понять только тогда, когда нашей дружбе
пришел конец. Несомненно, Фрейд необычайно близко к сердцу принимал все, что
касалось его сексуальной теории. Когда речь заходила о ней,  тон его, обычно
довольно  скептический,  становился  вдруг  нервным  и  жестким, а  на  лице
появлялось странное,  взволнованное  выражение. Я поначалу  не мог понять, в
чем же причина этого.  Но у меня  возникло  предположение, что сексуальность
для него  была своего рода numinosum (божественное. - лат.). Это впечатление
подтвердилось позже при нашей встрече в Вене спустя три года (в 1910 году).
     Я  до сих пор помню, как  Фрейд сказал мне:  "Мой дорогой Юнг, обещайте
мне,  что вы никогда не откажетесь от сексуальной теории. Это превыше всего.
Понимаете, мы  должны  сделать  из  нее  догму,  неприступный  бастион".  Он
произнес это  со страстью, тоном отца, наставляющего сына: "Мой дорогой сын,
ты должен пообещать  мне, что будешь  каждое воскресенье ходить  в церковь".
Скрывая удивление, я спросил ег