а  счет  знаний,  почерпнутых  в  других областях.
Словом,  я  не пытаюсь доказывать  что  бы  то  ни  было в  отношении других
дисциплин, я просто хочу использовать их опыт в своей  собственной  области.
Конечно  следует  пояснить  суть  такого  рода  обращения  и  его  возможных
последствий. Безусловно, в такой  ситуации,  на  стыке различных  дисциплин,
когда знания  одной науки  используются в  практике другой, мы открываем для
себя массу  неожиданных вещей. Возьмем  хотя бы рентгеновское излучение, что
бы произошло,  если  бы это открытие  оставалось лишь  в  сфере деятельности
физиков  и не использовалось бы в медицине? К  тому же если  врачей  волнуют
возможные  опасные  последствия  радиационной терапии, то  физиков  занимают
другие проблемы,  связанные с  радиацией, и медицинская сторона дела может и
не   представлять  для  них  интереса.   Было  бы  по  меньшей  мере  смешно
предположить, что врач вторгается в чужие владения, обнаруживая  губительные
или целебные свойства проникающего излучения.
     Когда  я  как  психотерапевт  обращаюсь  к  сведениям  исторического  и
теологического  характера, я представляю их совершенно в  ином свете,  и мои
цели, и мои выводы - иного порядка.
     Итак,  тот  факт,  что полярность лежит в  основе  психической энергии,
означает, что  проблема противоположенности как таковая  - в  самом  широком
смысле, со всеми сопутствующими ей  религиозными  и философскими аспектами -
становится темой психологического порядка. При таком подходе вопросы религии
и философии  теряют самостоятельный характер,  собственно  теологический или
собственно философский. И  это  неизбежно,  поскольку теперь они  становятся
предметом  психологии, то  есть выступают не как религиозная или философская
истины, а проверяются на ценность и значимость для психологии. В свете  того
что они претендуют на собственное независимое  существование  эмпирически, а
значит, и в научном  смысле, они представляют собой прежде всего психические
феномены.  На  мой  взгляд,  это  бесспорно. Они,  естественно,  нуждаются в
определенных основаниях, что вовсе не противоречит психологическому подходу,
который,  со  своей  стороны  не   считает  подобные  притязания  совершенно
несправедливыми,  а,  напротив,  принимает  их во  внимание.  Психология  не
квалифицирует  суждения как "исключительно религиозные"  или  "исключительно
философские",  хотя  от  теологов  довольно  часто можно услышать  о  чем-то
"исключительно психологическом".

     Все свидетельства -  любые, вызванные нашим  воображением, - подсказаны
нам психикой. Последняя  выступает как некий динамический  процесс,  основой
которого  служит  полярность,  напряжение между двумя  полюсами. "Не следует
умножать  число универсалий!" А  поскольку энергетическая  теория в качестве
универсальной принята в естественных  науках, мы попробуем ограничиться ею и
в психологии. Ничего другого, похожего на иное объяснение, просто нет, более
того, полярная  природа психики и  ее содержание  находит  подтверждение и в
психологическом опыте.
     Если  энергетическая  концепция психики  верна,  то  противоречащие  ей
предположения,   как,   например,   представление   о  некой  метафизической
реальности, должны казаться, мягко выражаясь, парадоксальными.
     Психика не может выйти из себя так же, как не может постулировать какие
бы то  ни было абсолютные истины, поскольку именно в  ее полярности заложена
их относительность. Когда психика провозглашает абсолютную истину, например,
"Абсолют  есть  движение"  или "Абсолют есть нечто единичное", она неизбежно
попадается на  одном  из своих  противоречий.  Ведь  с равным  успехом можно
утверждать: "Абсолют -  это покой",  или:  "Абсолют  суть  все".  Как только
психика  выбирает одну  сторону,  она разрушается  и  теряет  способность  к
познанию.  Вследствие  невозможности  рефлексии  она  превращается  в  некую
последовательность   состояний,   каждое   из   которых   стремится   занять
главенствующее место, так как других не учитывает (или пока не учитывает).
     Все  сказанное  выше,  конечно, не отменяет  оценочной  шкалы,  а  лишь
подтверждает  ту  очевидную  вещь,  что границы  размыты,  что  "все течет",
наконец. За тезисом следует  антитезис,  а  синтез  возникает уже  как нечто
третье,  ранее  непредусмотренное - то есть психика  лишний раз подчеркивает
свою полярную природу, на самом деле ни в чем не выходя за свои границы.
     В попытке определить границы психического я ни в коем случае не пытаюсь
ограничить  все одной лишь психикой. Но если имеются в  виду  восприятие или
познание, выйти за ее пределы  нам не удается.  Наука, безусловно,  признает
существование некоего непсихического,  трансцедентного объекта, но трудности
в постижении реальной природы этого объекта для нее тоже не тайна,  особенно
если  соответствующие органы  чувств или не в  состоянии реагировать на это,
или вообще  отсутствуют, а необходимый тип мышления не  выработан. В случаях
когда   ни   наши   органы    чувств,   ни   соответствующие   искусственные
вспомогательные инструменты  доказать  наличие  реального  объекта не могут,
возникает  та чудовищная  трудность,  суть которой заключается  в  искушении
объявить  реальный   объект   несуществующим  вовсе.  Подобные,   более  чем
скоропалительные выводы  меня никогда не удовлетворяли, потому что я никогда
не утверждал,  что мы способны постичь все формы бытия. Потому я осмеливаюсь
заявить, что  феномен  архетипических структур,  каковые  представляют собой
психические явления (и только), - опирается на психоидную основу, то есть на
в какой-то  мере  психическую, но,  вероятно,  совсем иную  форму  бытия. За
недостатком эмпирических данных я не  обладаю ни знанием, ни пониманием этих
форм, называемых обычно "духовными", с наукой это никак не соотносится, но я
в это  верю.  И здесь  я  вынужден признать свое  невежество.  Но  я реально
испытывал  воздействие архетипов,  для меня они  действительны  даже  тогда,
когда я не  знаю их реальной природы. Это я отношу не только к архетипам, но
к  природе души в целом. Что бы она сама о себе ни заявляла, за свои пределы
ей  никогда не  выйти.  Постижение  само по себе факт психический, и в  этом
смысле мы  жестко ограничены  исключительно психическим миром. Тем  не менее
есть  все основания  предполагать,  что  за  этой  завесой  существует некий
непознанный,  но  действительный  объект,  по   крайней  мере  в  случаях  с
психическими явлениями, где нельзя ничего утверждать. Суждения о возможности
или невозможности правомерны лишь  в специальных  областях,  вне их это лишь
произвольные допущения.
     И хотя  брать некие положения с потолка, то  есть без достаточных на то
оснований, не  принято, тем  не менее существуют утверждения, которые все же
должны приниматься  без учета объективных причин.  Это  касается,  например,
оснований    психодинамики,    обыкновенно    выражаемых    субъективно    и
рассматриваемых  в   каждом  случае  отдельно.  Ошибка  здесь   коренится  в
невозможности определить, исходит  ли  утверждение от конкретного  субъекта,
руководствующегося исключительно  личными мотивами, или  же оно носит  общий
характер и возникает как некий  совокупный динамический паттерн. В последнем
случае его следует рассматривать не как  нечто  субъективное,  а  как  нечто
психологически объективное, поскольку огромное  количество  индивидуумов  по
своему  внутреннему  побуждению  пришли  к  такому  же  выводу  или осознали
необходимость  определенного мировоззрения.  Поскольку архетип  является  не
пассивной  формой, а реальной силой,  видом энергии, его можно рассматривать
как  causa  efficiens  (действующую причину. -  лат.) подобных утверждений и
считать  субъектом   таковых.  Короче,  такие  утверждения  исходят  не   от
конкретного человека,  а от архетипа.  Если же их не принимают во  внимание,
то, как учит нас житейский опыт и как подтверждает медицинская практика, это
приводит  к серьезным нарушениям психики. В индивидуальных  случаях мы имеем
дело с  невротическими  симптомами,  у людей  же,  не  склонных к  неврозам,
возникают коллективные мании.
     В основе архетипических утверждений лежат инстинктивные предпосылки, не
имеющие  никакого  отношения к  разуму  -  их  невозможно  ни  доказать,  ни
опровергнуть с помощью здравого смысла. Они всегда  представляли собой некую
часть миропорядка - representations collectives (коллективные представления.
-  фр.),  по  определению  Леви-Брюля.  Безусловно, эго  и  его воля  играют
огромную  роль, но  то, чего хочет  эго, непостижимым  образом перечеркивает
автономность   и   нуминозность   архетипических   процессов.   Область   их
практического бытия - сфера религии, причем в той степени, в какой религию в
принципе можно рассматривать с точки зрения психологии.


III

     В   этом  смысле  можно  считать  очевидным,  что  помимо  пространства
рефлексии  имеется другая, не менее,  а может и более,  широкая  область, из
которой разум вряд  ли способен что-либо извлечь,  - это пространство эроса.
Античный эрос  - в  прямом смысле  бог, его божественная природа  выходит за
пределы  человеческого  разумения,  поэтому  его  невозможно ни  понять,  ни
представить. Конечно, можно было бы, как пытались многие до меня, рискнуть и
приблизиться к этому  демону,  чья власть безгранична - от горных  вершин до
мрачной тьмы  ада, -  но тщетно я старался  бы найти язык, который был бы  в
состоянии  адекватно  выразить  неисчислимые  странности  любви.  Эрос  есть
космогония, он -  творец сознания. Иногда мне  кажется, что условие апостола
Павла "если... любви не имею" (1 Кор. 13, 1 - 3) - первое условие познания и
собственно сакральности.  В  любом случае  это  условие  является  одним  из
толкований тезиса "Бог есть любовь",  утверждающего  божество  как complexio
oppositorum.
     Моя  медицинская  практика,  как  и  личная  жизнь,  не  раздавали  мне
возможность  столкнуться  с  загадками  любви,  которые  я  никогда  не  мог
разрешить. Подобно Иову, "руку мою полагаю на уста мои" (Иов. 39, 34). Здесь
скрыто  самое великое и  самое малое, самое  далекое и самое близкое,  самое
высокое  и  самое  низменное. И одно не  живет без другого. Нам не  под силу
выразить этот парадокс. Что бы мы  ни сказали, мы никогда не скажем всего. А
рассуждать  о частностях  - значит сказать либо слишком много,  либо слишком
мало,  поскольку  смысл обретает лишь единое  целое.  Любовь "все покрывает,
всему верит... все  переносит"  (1 Кор. 13, 7). Здесь все сказано. Воистину,
все мы или жертвы, или средство великой всеобъемлющей космической "любви". Я
беру это слово  в кавычки, потому что речь идет не о страстях, предпочтении,
желании  или  благосклонности  и тому  подобных  вещах,  а  о том, что  выше
индивидуального, - о  некой  целостности,  единой  и  неделимой. Сам  будучи
только частью, человек не способен постичь целое и не  располагает собой. Он
может смириться, он может бунтовать, но всякий раз оказывается в плену  этой
силы. Он  от нее и зависит, и на нее же  опирается. Любовь -  это его свет и
его  тьма, конца  которой  нет и не будет. "Любовь никогда  не перестает" (1
Кор.  13, 8) -  говорит  ли человек "языками ангельскими" или языком  науки,
изучая  жизнь от простейшей клетки до основ мироздания. Все его попытки дать
название  любви,  если даже  перебрать  все  известные  ее  имена,  окажутся
тщетными - бесконечным самообманом. И, если у него есть хоть капля мудрости,
ему придется смириться, обозначив  ignotum  per ignotius  (неизвестное через
более неизвестное. - лат.) - то есть назвав любовь именем бога. Тем самым он
осознает  свое   смирение  и  свое  несовершенство,  свою  зависимость,   но
одновременно и свою свободу выбирать между истиной и ложью.


Прошлое и настоящее

     Когда я слышу  о том, что много знаю, или когда меня называют мудрецом,
принять  это на  свой счет не могу. Представьте, что кто-то пытается черпать
шляпой воду  из потока. Ну и что? Я ведь не  поток, я просто  стою рядом, но
ничего не  делаю.  Другие стоят здесь же, и большинство  из них  знает,  что
должны  делать. Я же  не  делаю ничего. Я  никогда не считал себя  тем,  кто
способен позаботиться о семенах и колосьях.  Я стою и удивляюсь тому, на что
способна природа.
     Есть  замечательная  притча о том,  как к  ребе пришел ученик и спросил
его: "В старину были люди,  которые видели  Бога в лицо. Почему же теперь их
нет?" На это ребе ответил: "Потому что нынче никто не сможет наклониться так
низко".  Нужно  лишь  слегка наклониться для  того, чтобы зачерпнуть воду из
потока.
     Меня от других отличает  то, что  я не признаю "перегородок" - они  для
меня  прозрачны.  В  этом  моя  особенность.  Для  других  зачастую  это  не
перегородки,  а мощные  стены, они  ничего за ними не  видят и, естественно,
полагают, будто там и нет ничего. Я же,  пусть  в некоторой  степени, ощущаю
то, что скрыто от глаз, и это вселяет в меня внутреннюю уверенность. Те, кто
ничего не видит, ее  лишены, они  не  различают причин  и  следствий, а если
что-то видят, то не доверяют себе. Я не могу объяснить, как случилось, что я
принял этот  поток жизни. Возможно, это было бессознательное. А может  быть,
мои ранние сновидения. Они с самого начала определили мой путь.
     Знание о том, что скрыто, что происходит за  "перегородкой", очень рано
начало оказывать влияние на формирование моего отношения к миру. В целом это
отношение и сегодня приблизительно такое, каким было в  детстве.  Ребенком я
чувствовал  себя одиноко,  и  я одинок до  сих пор, поскольку знаю и  должен
объяснять и  напоминать людям то, о чем они не знают и в большинстве случаев
не  хотят  знать.  Одиночество заключается  вовсе не в том,  что никого  нет
рядом,   суть  его   в   невозможности  донести   до  других  то,  что  тебе
представляется  важным, или  отсутствии  единомышленников.  Мое  одиночество
началось с опыта моих ранних сновидений и достигло своей высшей точки, когда
я  стал работать  с  бессознательным.  Знающий больше других всегда остается
одиноким. Тем не менее одиночество вовсе не исключает общения, ибо никто так
не нуждается в  общении, как одинокий человек, причем общение приносит плоды
именно  там, где  каждый помнит о  своей индивидуальности,  не идентифицируя
себя с другими.
     Очень важно иметь  тайну  или предчувствие  чего-то неизведанного;  это
придает жизни  некое безличное, нуминозное свойство.  Кто не  испытал ничего
подобного,  многое  потерял. Человек должен  осознавать,  что живет  в мире,
полном тайн, что всегда остаются вещи,  которые не поддаются объяснению, что
его  еще  ждут   неожиданности.  Неожиданное,  как  и   невероятное,  всегда
присутствует  в этом мире.  Жизнь  без них была бы  неполной, скудной. Мне с
самого начала мир представлялся бесконечным и непостижимым.
     У меня было много проблем с моими идеями. Во мне сидел некий демон, что
в конечном итоге определило все:  он переборол меня, и  если иногда  я бывал
безжалостным,  то лишь потому, что находился в его власти. Я никогда не умел
остановиться  на достигнутом,  я  рвался  вперед,  чтобы  поспеть  за своими
видениями.  И поскольку  никто вокруг не мог видеть  то, что  видел  я, меня
считали глупцом, который вечно куда-то спешил.
     Я многим причинил боль. Едва я замечал, что меня не понимают, я  уходил
-  мне  нужно было  идти  вперед. Я  был нетерпелив  со  всеми,  кроме  моих
пациентов. Я следовал  внутреннему закону, налагающему на  меня определенные
обязанности  и  не  оставляющему  мне  выбора.  Впрочем,  я  не  всегда  ему
подчинялся. Но возможно ли прожить без противоречий?
     Некоторые люди были очень близки мне, по  крайней мере до тех пор, пока
существовала какая-то связь между ними  и  моим внутренним миром; но бывало,
что  я  вдруг  отстранялся,  потому что не  оставалось  ничего, что  бы  нас
связывало. До  меня с трудом доходило, что люди продолжают оставаться рядом,
хотя  им уже  нечего  было  сказать мне. Ко  многим я относился  с  живейшим
участием,  но  лишь  тогда,  когда  они  являлись  мне   в  волшебном  свете
психологии, когда  же луч  прожектора уходил в сторону, на прежнем месте уже
ничего не оставалось. Я  мог восхищаться  многими людьми,  но  стоило только
проникнуть  в  их  суть, волшебство исчезало. Да,  я нажил немало врагов. Но
ведь  любой творческий человек себе не  принадлежит. Он не  свободен.  Он  -
пленник, влекомый своим демоном.

     ...И с позором
     Насилье вырывает наше сердце,
     Ибо каждый небожитель жаждет жертвы.
     Если об этом забыл ты,
     Не жди добра.

     [Гельдерлин. Патмос.]

     Несвобода всегда тяготила меня. Нередко  я чувствовал  себя  так, будто
нахожусь на поле битвы. Я не могу - да, я  не могу остановиться! Вот пал мой
друг, но я должен идти вперед, - "и с позором насилье вырывает наше сердце".
Я остался бы с тобой, я люблю тебя, но я не могу остаться! Есть в этом нечто
разрывающее сердце.  И я сам  - жертва, потому что  я не  могу остаться.  Но
демон  все  устраивает, и благословенная непоследовательность определяет  то
очевидное  противоречие,  согласно  которому  я,  будучи "неверен",  остаюсь
верным в последнем, конечном смысле.
     Наверное, я мог  бы  сказать о  себе, что нуждаюсь в  людях больше, чем
другие и в то же время менее других. Там, где на сцене появляется мой демон,
раздвоенность вынуждает меня быть и слишком близко, и слишком далеко. Только
тогда, когда он молчит, я пребываю в счастливой умеренности.
     Демон творчества преследовал  меня неумолимо  и  безжалостно.  Когда  я
занимался чем-то заурядным, это  длилось  обычно очень недолго  (правда,  не
всегда  и  не  везде).  Думаю,  что отчасти  этим  объясняется  моя  крайняя
консервативность. Я набиваю трубку табаком  из табакерки моего деда и до сих
пор храню его альпеншток  из рога серны - он привез его из Понтрезины, одним
из первых посетив этот открывшийся тогда курорт.
     Я доволен тем, как прошла моя жизнь. Она была щедрой и дала мне многое.
Можно ли  ожидать  большего?  Со мной случалось, как  правило, не то, чего я
ожидал  и на что рассчитывал. Многое  сложилось бы иначе, если бы сам  я был
иным. Но случилось то, что должно  было  случиться, потому  что  я -  это я.
Многое из задуманного  осуществилось, хотя не всегда это  было к лучшему. Но
все, что  происходило, происходило  самым  естественным  образом,  как  того
хотела судьба. Я сожалею о многих совершенных из-за  упрямства глупостях, но
без него  я не  достиг  бы своей  цели.  Потому мне и  жаль,  и  не  жаль. Я
обманывался  в людях и обманывался  в самом  себе.  Люди помогли  мне узнать
удивительные  вещи,  сам же я  достиг большего,  чем ожидал.  Я не пришел  к
какому бы то ни было, окончательному выводу - не  могу до конца объяснить ни
человеческую жизнь, ни  самого человека.  Чем  я  делался старше, тем меньше
понимал, тем меньше знал самого себя.
     Я удивлен, я разочарован и я доволен собой. Я несчастен, подавлен и я с
надеждой смотрю в будущее. Я - все это вместе, и мне не под силу сложить это
воедино. Я не способен объяснить  конечную  пользу или бесполезность; мне не
дано понять, в чем моя ценность  и в чем ценность моей жизни. Я ни  в чем не
уверен.  У меня  нет определенных убеждений в отношении чего бы то  ни было,
нет и абсолютной уверенности.  Я знаю только, что я родился и что существую,
что меня несет  этот  поток.  Я  не могу  знать,  почему это так. И  все же,
несмотря   на    всю   неуверенность,   я   чувствую   некую   прочность   и
последовательность в своем самостоянии и в своем бытии.
     Мир, в который мы пришли, не только грубый и жестокий, но и божественно
прекрасный.  Что  берет  верх  -  смысл  или  бессмысленность  - зависит  от
темперамента. Если бессмысленность, то жизнь чем дальше, тем больше начинает
постепенно терять всякое значение. Но мне кажется, это не так. В