пал  в пещеру с низким сводом. Среди толстого
слоя  пыли  на  полу  лежали   кости  и  черепки,  словно  останки  какой-то
примитивной  культуры.  Я  нашел  там  два   очень   древних   полуистлевших
человеческих черепа - и в этот момент проснулся.
     Фрейд  больше  всего  заинтересовался  двумя  черепами.  Он   постоянно
возвращался к ним, уверяя, что я должен обнаружить связанное с ними желание.
Что  я о  них  думаю?  Чьи  они? Я, разумеется, отлично понимал, к  чему  он
клонит,  -  он  и  здесь  подразумевал  тайное  желание  смерти.  "Чего  он,
собственно, хочет? - спрашивал я себя. - Кому я должен желать смерти?" Такое
объяснение меня не устраивало. Я и сам пытался разгадать, что бы это значило
на самом деле. Но в то время я еще  не доверял  себе и хотел услышать мнение
Фрейда.  Мне  хотелось у  него  учиться,  поэтому,  приняв его установку,  я
ответил: "Моя жена  и  свояченица". Нужно же было  назвать кого-нибудь, кому
можно было бы пожелать смерти и главное придать этому какой-то смысл!
     Женат я был недавно и точно знал,  что никаких  подобных желаний у меня
не возникало. Но предложить  Фрейду мое  толкование я не  мог, он бы меня по
меньшей мере не понял, а сил спорить с ним еще недоставало. Более того, если
бы  я стал настаивать на своей  точке  зрения, то потерял бы  его дружбу,  а
этого я тогда  очень боялся. Но с другой стороны, мне очень хотелось узнать,
какой смысл увидит он в моем ответе, как  это впишется в его доктрину. Таким
образом, я обманул его.
     Я сознавал, что мое поведение небезупречно с точки зрения морали, но не
мог позволить ему проникнуть в мой внутренний мир. Пропасть  между нами была
слишком велика. А так, после моего ответа,  Фрейд вроде бы успокоился. Стало
понятно, что перед такими снами он бессилен, почему и пытается спрятаться за
свою теорию. Мне же нужно было найти истинное объяснение моему сну.
     Я понял, что  дом - это  в каком-то  смысле образ души,  то есть  образ
тогдашнего   состояния   моего  сознания,   которое   выглядело  как   жилое
пространство, вполне обустроенное, хотя и несколько архаичное.
     На нижнем  этаже начиналось бессознательное. И  чем глубже я спускался,
тем более чуждым  и мрачным оно представлялось. В пещере я обнаружил остатки
примитивной культуры, то есть то, что оставалось во мне от дикаря и что вряд
ли   когда-нибудь  могло  быть  постигнуто  или  освещено   сознанием.  Душа
примитивного   человека  и  души  животных  пограничны,  ведь  в  пещерах  в
древности, прежде чем их заняли люди, жили животные.
     Именно тогда мне стало совершенно  ясно, насколько велика разница между
нашими  с Фрейдом  духовными  установками.  Я рос в  исторической  атмосфере
Базеля конца  прошлого  века и благодаря  моему интересу к философии кое-что
знал  из  истории  психологии.  Размышляя  над  сновидениями  и  содержанием
бессознательного,  я  неизбежно  обращался  к  историческим  аналогиям, а  в
студенческие годы  часто  заглядывал в старый философский словарь Круга. Мне
были лучше знакомы философы XVIII века и частично XIX. Их мир  и сформировал
атмосферу  верхнего  этажа.  Для Фрейда же, как я  считал, история  развития
мысли начиналась с Бюхнера, Молешотта, Дюбуа-Реймона и Дарвина.
     Если судить по моему сну,  то, помимо собственно сознания, существовало
еще несколько нижних уровней: необитаемый "средневековый" первый этаж, затем
"римский"  подвал  и,   наконец,   доисторическая   пещера.  Это  были  вехи
сознательной истории человечества  и  вехи в истории развития  человеческого
сознания.
     В дни, предшествовавшие  сну, я о  многом размышлял, мучительно пытаясь
понять,  каковы  предпосылки  фрейдовской психологии  и  каким  образом  она
соотносится с  другими категориями мышления. Как  теория  Фрейда, при  своем
крайнем   персонализме,  выглядит  в  свете  универсальных  понятий?   Ответ
содержался в моем сне. Основные  положения культурной истории представлены в
нем   в  виде  уровней  сознания:  снизу  вверх.  Мой  сон,  таким  образом,
представлял собой структурную диаграмму  человеческого сознания, выстроенную
на обратных  Фрейду  безличных основаниях. Эта идея стала в  каком-то смысле
"it  clicked" (наиболее подходящей. -  англ.), как говорят англичане. Образы
сна не оставляли меня и в дальнейшем. Я не понимал как, но они утвердились в
моем  сознании.   Здесь   впервые   четко  высветилась  идея  "коллективного
бессознательного"  (то,  что  я принял  за  останки  примитивной  культуры),
составляющая a priori основу  индивидуальной психики. Много позже, имея  уже
немалый  опыт и более глубокие знания, я увидел здесь инстинктивные  формы -
архетипы.
     Я  никогда  не  соглашался  с Фрейдом  в  том,  что  сон  -  это  некий
заслоняющий смысл "фасад" - когда смысл существует, но  он будто  бы нарочно
скрыт  от сознания. Мне кажется, что природа сна не таит в себе  намеренного
обмана, в ней нечто  выражается возможным и наиболее удобным для нее образом
-  так  же как  растение растет или  животное ищет пищу. В этом нет  желания
обмануть нас, но мы сами можем обмануться, если будем слепы. Можно слушать и
не  слышать,  если заткнуть уши, но  это не значит, что  наши уши  намеренно
обманывают нас. Задолго до того, как я узнал  Фрейда, бессознательное и сны,
непосредственно его выражающие,  казались  мне  естественными процессами,  в
которых  нет  ничего  произвольного  и  тем   более  намеренно  вводящего  в
заблуждение. Нет причин предполагать, что  существует  некое бессознательное
природное  коварство,  по  аналогии  с  коварством  сознательным.  Напротив,
житейский опыт  свидетельствует, насколько бессознательное  противится  этим
сознательным влечениям.
     Сновидение  о  доме  имело  необычные  последствия:   я  вновь  увлекся
археологией. По  возвращении в Цюрих я прочел несколько  книг по мифологии и
вавилонским раскопкам. Тогда  мне попалась на глаза книга  Фридриха Крейцера
"Мифы и символы древности", она  сыграла роль искры попавшей в сухую солому!
Я  с  лихорадочным  интересом  перелопатил горы мифологического  и  научного
материала и в  конце  концов совершенно  запутался. Моя  беспомощность  была
сродни  той, которую я в  свое  время испытывал  в клинике, когда  стремился
проникнуть  в смысл психического расстройства. Я чувствовал  себя так, будто
находился в воображаемом сумасшедшем доме, пытаясь "лечить"  всех кентавров,
нимф, богов  и богинь  из книги Крейцера. Тем  не  менее я не мог не уловить
связи между античной мифологией и психологией  примитивных  народов, которой
позже  и  стал заниматься. Работы Фрейда  в  этой же области  несколько меня
озадачили,  поскольку  я  уже знал,  до  какой степени его  теория подавляет
собственно факты.
     Тогда  же   я   наткнулся  на  работу,  описывающую  фантазии   молодой
американки,  некой   мисс   Миллер.  Материал  был  опубликован  в  "Архивах
психологии"  (Женева) моим уважаемым другом Теодором  Флурнуа.  Меня поразил
мифологический   характер   этих  фантазий,   которые   стали   своего  рода
катализатором  для моих  беспорядочных умозаключений. Так  постепенно начала
складываться книга  "Метаморфозы и символы либидо". Пока шла работа над ней,
я  увидел  сон,  предрекавший  будущий  разрыв  с  Фрейдом.  События  в  нем
происходили в горной местности на границе Австрии и Швейцарии. В  сумерках я
увидел пожилого  человека  в форме австрийских  имперских таможенников.  Он,
немного сутулясь, миновал меня молча, даже не взглянув  в мою сторону. В нем
было  что-то  гнетущее,  он казался  расстроенным и раздраженным. Тут были и
другие люди, и кто-то сказал мне, что этот старик - лишь призрак таможенного
чиновника, сам  же  он  умер много лет назад. -  "Он из тех,  кто  не  может
умереть".
     Так выглядела первая часть сна.
     Я  стал  его  анализировать,  уловив в  слове  "таможня"  ассоциацию  с
"цензурой".  "Граница"  могла  означать,  с  одной  стороны,  границу  между
сознанием  и  бессознательным,  с другой  же - наши с  Фрейдом  расхождения.
Таможенный  досмотр,  необыкновенно   тщательный,  можно  было   сравнить  с
психоанализом  -  на границе  чемоданы открывают,  проверяя  их  содержимое.
Анализ  так  же  раскрывает  содержимое  бессознательного.  Что  же касается
старого  таможенника,  то  его работа приносила ему, похоже, больше  горечи,
нежели  удовлетворения - отсюда и  раздраженное выражение лица. Трудно  было
здесь не провести аналогию с Фрейдом.
     В то время  (в  1911  году) Фрейд уже  не  был  для  меня непререкаемым
авторитетом, но  по-прежнему оставался человеком, на которого я взирал снизу
вверх, проецируя на него образ отца, -  тогда это  было именно так. Подобное
проецирование исключает объективность,  двойственность  в  оценках  в данном
случае неизбежна. С одной стороны, мы ощущаем свою независимость, с другой -
внутреннее сопротивление.  Когда  мне приснился этот сон,  я все еще глубоко
чтил Фрейда, хотя уже начал оценивать его критически. Вероятно, я просто еще
не  мог  осознавать сложившуюся  ситуацию  и пытался  каким-то образом найти
решение  - это характерно для ситуаций проецирования.  Сон  же поставил меня
перед необходимостью сделать выбор.
     Находясь  под  влиянием  личности Фрейда, я, насколько  это  удавалось,
старался не  навязывать ему собственных оценок и  подавлял в себе критицизм.
Это было необходимым условием нашего сотрудничества.  Я убеждал себя: "Фрейд
гораздо проницательнее и опытнее. Тебе же пока следует слушать и учиться". И
представьте себе, мне  снится  Фрейд -  раздраженный  австрийский  чиновник,
призрак  покойного таможенного инспектора.  Действительно  ли  я  желал  его
смерти,  как думал  Фрейд? Ничего  подобного! Ведь я  старался  использовать
любую  возможность,  чтобы   работать  с  ним,  причем  с  целью  откровенно
эгоистичной - пользоваться  его богатым опытом. Наша дружба значила для меня
очень много, и причин желать его смерти, естественно, не было. Но сновидение
могло быть  своего рода коррекцией,  компенсацией моей  сознательной оценки,
моего восхищения - невольного и в дальнейшем, видимо, нежелательного.
     Сон  как  бы  представлял критическую установку  моего подсознания. Это
смутило  меня,  хотя  последняя  фраза   сна  показалась   мне   намеком  на
потенциальное бессмертие Фрейда.
     За эпизодом с таможенным чиновником последовало довольно примечательное
продолжение  сна.  Я находился в  каком-то итальянском  городе,  время  было
обеденное -  где-то между двенадцатью и часом дня.  Жаркое полуденное солнце
заливало светом узкие улицы.  Город,  возвышавшийся  на холме,  напомнил мне
одно из предместий Базеля - Коленберг. Переулки здесь террасами спускались к
долине,  один  из  них  выходил  на  Барфюцер-платц.  Это  был  и Базель,  и
одновременно итальянский город, что-то вроде Бергамо. Летнее солнце стояло в
зените.  Навстречу мне  двигалась  толпа.  Было  понятно,  что  в  эти  часы
закрываются  магазины и люди  идут  обедать.  И неожиданно  в людском потоке
показался  рыцарь  в  полном  облачении,  который   поднимался  ко   мне  по
ступенькам. На  нем были шлем и кольчуга, а поверх - белая туника с вышитыми
по обеим сторонам большими красными крестами.
     Можно  представить,  что я  испытал,  увидев  в  современном  городе  в
полдень, в час пик, идущего мне навстречу крестоносца. И самое удивительное,
что никто вокруг, похоже, не замечал его. Никто  не обернулся, не глянул ему
вслед, казалось, вижу его только я. Я задумался, что бы это значило, и вдруг
кто-то сказал мне (хотя поблизости никого не было): "А это  наше привидение!
Рыцарь всегда проходит здесь между двенадцатью и часом, его все знают".
     Этот сон озадачил меня, но я тогда не смог его понять. Я был и удивлен,
и смущен, чувствуя себя совершенно беспомощным.
     Рыцарь и таможенник в моем  сне были антиподами: призрачный таможенник,
некто  такой  "кто  не мог  умереть",  безмолвное видение,  и полный  жизни,
совершенно реальный рыцарь. Вторая часть сновидения  носила в высшей степени
нуминозный  характер, тогда  как эпизод  на  границе выглядел приземленным и
невыразительным.  Гораздо  большее  впечатление  на  меня  производили   мои
собственные размышления о нем.
     Загадочный  образ рыцаря в течение  нескольких  дней стоял у меня перед
глазами. Объяснить  себе его значение я не мог. Все прояснилось много позже,
но уже во сне я  понял, что  рыцарь этот  из XII века - из  эпохи зарождения
алхимии и поисков чаши святого Грааля. Легенда о Граале  очень много значила
для меня. Впервые  я услыхал о ней, когда мне было лет  15. От незабываемого
чувства, которое я  тогда испытал,  я до  сих  пор не могу освободиться. Мне
кажется, она таит в себе что-то, что невозможно объяснить.  Встречу во сне с
рыцарем  из  того  мира  я  считал  вполне естественной,  ведь это  был  мой
собственный внутренний мир, вряд ли имевший что-то общее с миром Фрейда. Все
мое  существо  жаждало чего-то доселе  неизвестного  -  того,  что  могло бы
придать какой-то смысл житейской обыденности.
     Меня  раздражало,  что  все  усилия  разума  проникнуть вглубь сознания
наталкивались всего лишь на тривиальные, само  собой разумеющиеся истины.  Я
вырос в деревне, среди крестьян, и если чего-то не мог увидеть в конюшне, то
узнавал это из Рабле и фривольной фантазии крестьянского фольклора. Инцест и
сексуальные  извращения   не  были  для  меня  тайной  и  какого-то  особого
толкования не  требовали. Вместе с  преступлениями они являлись темным  дном
человеческого бытия,  обнажая все его безобразие и бессмысленность, отравляя
вкус жизни.  То, что  капуста хорошо растет на навозе, для меня  всегда было
самоочевидным. Но, несмотря на все мои усилия, я не мог понять, что же здесь
сверхъестественного. "Все потому, что эти люди  выросли в городе и ничего не
знают о природе", - думал я с усталостью и брезгливостью.
     Естественно,  что  среди невротиков чаще  встречаются люди,  далекие от
природы, а посему и менее приспособленные к жизни. Они  во многом наивны как
дети,  им даже приходится  объяснять, что они  ничем  не отличаются от  всех
остальных.  Избавиться  от  неврозов и  вновь  обрести психическое  здоровье
можно, лишь выкарабкавшись из обыденной житейской грязи. Они же предпочитают
погружаться  в те ощущения,  которые  прежде подавляли. Да и вообще могут ли
они  выбраться из этого,  психоаналитик  отнимает у  них  возможность узнать
что-то  другое,  лучшее,  если  сама  теория  не  предлагает  ничего  взамен
инфантильности,  кроме  банального  "здравого смысла"?  Они, утратив твердую
почву под ногами, на это неспособны.  Человек не может так просто отказаться
от  привычного  образа  жизни, он может  лишь  изменить  его. И некий единый
"здравый  смысл" тоже, как правило,  невозможен,  особенно если  человек  не
обладает им с детства, что обычно характерно для невротиков.
     Теперь я начал осознавать, почему психология самого  Фрейда  вызывала у
меня  такой  интерес.  Мне  хотелось   выяснить,   каковы   его  собственные
предпосылки,  как он сам приходит  к  пресловутому "разумному решению".  Для
меня  это  стало  своего рода  вопросом  жизни  и  смерти,  и  я  готов  был
пожертвовать многим ради того, чтобы найти ответ. И теперь я почти уяснил, в
чем дело:  Фрейд, оказывается,  сам  страдал от невроза, что установить было
совсем  несложно,  и симптомы  его  болезни  были  крайне неприятны,  что  и
проявилось во время нашего путешествия  в Америку. Конечно, он убеждал меня,
что весь мир в какой-то степени  болен и что мы должны быть более терпимыми.
Но такое  объяснение меня уже не удовлетворяло, я хотел  знать, как избежать
неврозов. Ни  Фрейд, ни его ученики не поняли, к сожалению, что означает для
теории и практики психоанализа тот факт, что сам учитель не сумел справиться
с собственным неврозом. И, когда Фрейд объявил о намерении объединить теорию
и метод, создавая из них  своего рода догму, я более уже не мог сотрудничать
с ним. Для меня не было иного выбора, как выйти из игры.
     Работая над  книгой  "Метаморфозы и символы  либидо" и заканчивая главу
"Жертва", я понимал, что публикация ее положит конец моей дружбе  с Фрейдом.
Я   намеревался  сформулировать   в  ней  собственную   концепцию   инцеста,
рассмотреть различные трансформации  понятия либидо  и многое другое,  в чем
полностью  расходился с Фрейдом. Инцест, на  мой  взгляд, лишь  в  отдельных
случаях  можно  считать  собственно  отклонением.   В  целом  же  в  инцесте
основополагающую роль играет  религиозное содержание.  Не  удивительно,  что
этот  мотив и  занимал  такое  важное место во всех  космогониях.  Но Фрейд,
цепляясь за буквальный смысл, не желал понять его символическую суть. И было
совершенно ясно, что он никогда не принял бы такое толкование.
     Я  рассказал  о  своих  опасениях  жене. Она  пыталась успокоить  меня,
полагая,  что  у  Фрейда  хватит  великодушия,  чтобы  позволить  мне  иметь
собственное мнение, даже  если  он  сочтет  его  неприемлемым.  Но сам я был
убежден  в  обратном  и два месяца  не  решался взяться за перо. Меня  мучил
вопрос: стоит ли мое молчание нашей дружбы? Но наконец я все же  приступил к
работе, и это действительно привело к разрыву.
     После  нашего разрыва все друзья  и  знакомые отвернулись  от меня. Мою
книгу объявили  бессодержательной, меня -  мистиком, тем  все  и  кончилось.
Риклин и Мэдер были единственные, кто не покинул меня. Изоляция не стала для
меня  неожиданностью,  никаких   иллюзий   относительно  реакции  моих   так
называемых друзей я  не питал. Я все хорошо обдумал,  понимая,  что  за свои
убеждения  придется расплачиваться, что  глава "Жертва" потребует жертв и от
меня самого. И хотя  я не мог рассчитывать  на понимание, работу над  книгой
все же не прекратил.
     Возвращаясь  в  прошлое, могу сказать,  что я  исследовал две проблемы,
которые  в  первую  очередь  интересовали Фрейда,  и  в определенном  смысле
отталкивался  от  его  работ.  Я имею  в  виду  так  называемые  архаические
"пережитки"  и проблему сексуальности. Хочу заметить, что те, кто ставит мне
в вину недооценку сексуальности, впадают  в широко  распространенную ошибку.
Напротив, в моей психологии она играет значимую роль, как существенное, хотя
и не единственное,  выражение психической структуры. Но я ставил перед собой
несколько иную  задачу,  она  заключалась  в  том, чтобы  от индивидуального
значения и биологических функций этой структуры выйти на духовные аспекты  и
объяснить ее нуминозное  содержание. Другими словами, дать объяснение  тому,
что  так манило Фрейда и чего  он не мог  понять. В моих работах можно найти
некоторые  соображения на  этот счет.  В  сексуальности  я  видел  выражение
некоего хтонического духа - того самого духа, который я называю злой личиной
Бога. Проблема  хтонического духа  стала занимать  меня  с  тех  пор, как  я
соприкоснулся с духовным миром средневековой алхимии. Но первоначальный дали
мне беседы с Фрейдом, когда я ощутил необъяснимую притягательность  для него
феномена сексуальности.
     К   величайшим  достижениям  Фрейда  я   отношу  то,  что  он  со  всей
серьезностью  относился к  страдающим  неврозами  пациентам и  вникал  в  их
индивидуальные   психологические  особенности.  У   него   достало  мужества
отбросить  казуистику и  тем  самым  вскрыть  истинную  психологию  душевной
болезни. Не ошибусь, если скажу, что он смотрел на болезнь глазами пациента,
и это позволяло ему понять ее  так глубоко, насколько  было возможно. В этом
смысле он был человеком мужественным и беспристрастным.  Подобно библейскому
пророку,  он взвалил на  себя эту ношу, свергая  идолов, срывая завесу лжи и
лицемерия.  Он  беспощадно указал миру на всю  гниль современного  сознания,
что,  конечно же, не  принесло ему  популярности. Впрочем,  он  к этому  был
готов. Открывая некие подступы к бессознательному, Фрейд тем самым дал нашей
цивилизации  новый толчок.  Наз