стического
соучастия к  бессознательному субъекта, имеющего интровертную установку. Это
ясно видно из слов Будды: мировой огонь тождествен с огнем либидо, присущего
субъекту с  его пылающей  страстью,  которая является  ему,  однако,  в виде
объекта,  потому  что  он  еще  не   превратил  ее  путем  дифференциации  в
субъективно подвластную функцию.
     Поэтому   абстрагирование   является   функцией,   ведущей   борьбу   с
первоначальным мистическим соучастием.  Оно  отрывает от  объекта  для того,
чтобы расторгнуть скованность с ним. Оно ведет, с одной стороны, к  созданию
эстетических форм, с другой стороны - к  познанию  объекта. Равным образом и
функция  эмпатии  является  органом  как  эстетического  творчества,  так  и
познания.  Однако  эмпатия  осуществляется  на совершенно  иной основе,  чем
абстрагирование.  Подобно  тому как  это  последнее  основано на  магическом
значении  и  силе объекта,  так  эмпатия  основана  на  магическом  значении
субъекта,  который овладевает объектом при помощи мистической идентификации.
Как, с одной стороны,  первобытный человек находится под магическим влиянием
силы фетиша, так,  с другой стороны, он является и чародеем, и аккумулятором
магической  силы,  "заряжающим"  фетиш.  (Ср.  с  этим   ритуал   шуринга  у
австралийцев. /65/)
     Бессознательное    депотенцирование   объекта,   предшествующее    акту
вчувствования, является также длительным состоянием с более слабым ударением
на объект. Но зато у  вчувствующегося бессознательные содержания оказываются
тождественными с объектом и  сообщают  ему неживое и неодушевленное  обличье
[Потому  что бессознательные содержания вчувствующегося сами относительно не
оживлены.], почему  эмпатия и становится  необходимой для  познания сущности
объекта.  Итак,  в  данном  случае  можно  было  бы  говорить  о  постоянном
бессознательном   абстрагировании,   которое   и   выставляет   объект   как
неодушевленный.  Ибо  абстрагирование  всегда  действует  так:  оно  убивает
самодеятельность объекта, поскольку она стоит в магическом  отношении к душе
субъекта.  Поэтому  абстрагирующий  сознательно  пускает  его  в  ход, чтобы
оградить  себя  от  магического  влияния со стороны  объекта.  Из  априорной
неоживленности объектов проистекает и доверчивое отношение вчувствующегося к
миру:  нет  ничего, что могло  бы враждебно повлиять на него и подавить его,
ибо лишь он один наделяет объект жизнью и душою, хотя его сознанию  кажется,
что дело  обстоит как раз обратным  образом. В противоположность  этому  для
абстрагирующего  мир  наполнен   властно  действующими  и  потому   опасными
объектами, почему он и ощущает страх и, в сознании своей немощи, он избегает
слишком  близкого соприкосновения с миром, чтобы создать те мысли и формулы,
с  помощью  которых  он  надеется одержать верх. Поэтому его психология есть
психология угнетенного человека, тогда как эмпатирующий подходит к объекту с
априористической   уверенностью,  потому   что   объект,   вследствие  своей
неоживленности, неопасен. Такая характеристика, конечно, схематична и отнюдь
не  стремится охарактеризовать всю  сущность экстравертной или  интровертной
установки, она  подчеркивает  только  некоторые  оттенки,  имеющие,  однако,
немаловажное значение.
     Подобно  тому как эмпатирующий, сам  того не сознавая,  наслаждается  в
объекте  самим   собою,  так  абстрагирующий,  размышляя  над  впечатлением,
произведенным на него  объектом, созерцает, не зная  того, самого  себя. Ибо
то,  что  эмпатирующий  переносит  в  объект,  есть  он  сам,  то  есть  его
собственное бессознательное  содержание, и то, что  абстрагирующий  думает о
своем  впечатлении  от  объекта,  он  думает о  своих  собственных чувствах,
явившихся ему  в  объекте. Отсюда ясно, что  для  действительного постижения
объекта  нужны обе функции, так  же как и для действительного  эстетического
творчества.  Обе  функции  и имеются всегда налицо  у индивида,  но только в
большинстве случаев они неравномерно дифференцированы.
     Воррингер   усматривает   общий  корень   этих   двух   основных   форм
эстетического переживания в стремлении к самоотчуждению (Selbstentauberung).
/75-  S.26/ В абстракции человек  стремится  к  тому,  чтобы  "в  созерцании
необходимого  и незыблемого освободиться от случайностей человеческого бытия
вообще, от кажущегося  произвола  всеобщего органического  существования". В
противоположность запутывающему и поражающему множеству оживленных  объектов
человек создает себе абстракцию,  то  есть абстрактный общий  образ, властно
вводящий  впечатления в  закономерную  форму.  Этот  образ имеет  магическое
значение против  хаотической смены  переживаний.  Человек погружается в этот
образ и  настолько теряет себя  в нем,  что  ставит наконец свою абстрактную
истину  выше реальности  жизни и тем самым вообще  подавляет  жизнь, которая
могла бы нарушить наслаждение абстрактной  красотой. Тем самым  он  возводит
самого себя до абстракции, он отождествляет себя с вечной значимостью своего
образа  и  застывает в  нем, причем образ  становится  для него до известной
степени освобождающей формулой. Таким способом он отчуждается от самого себя
и переносит  свою  жизнь  на  свою  абстракцию,  в  которой  он  ее  как  бы
кристаллизирует.
     Далее, эмпатирующий, вчувствуя в объект свою деятельность, свою  жизнь,
также уходит этим в объект, поскольку эмпатированное содержание представляет
собой  существенную   часть  субъекта.  Субъект   становится  объектом,   он
отождествляет  себя  с ним и,  таким  образом, избавляется  от себя  самого.
Объективируя себя, он слагает с себя субъективность. Воррингер говорит: "Но,
эмпатируя эту волю  к деятельности в другой объект, мы  и находимся в другом
объекте. Мы избавлены от нашего индивидуального бытия на  то время, пока мы,
в  нашем  стремлении  к переживаниям, растворяемся  во  внешнем  объекте, во
внешней форме.  Мы чувствуем, как наша индивидуальность  как бы  вливается в
твердые  грани,  в   противоположность  беспредельной   дифференцированности
индивидуального  сознания. В  этом самообъективировании лежит отчуждение  от
себя.   Это  утверждение   нашей   индивидуальной  потребности  в   действии
представляет  собой в то  же время предел для ее беспредельных возможностей,
отрицание   ее   несоединимых   дифференцированностей.   В   пределах   этой
объективации  мы,  с нашим  внутренним  стремлением  к  активности,  находим
отдых". /75- S.27/
     Подобно  тому  как  для  абстрагирующегося абстрактный  образ  является
оплотом,   защитой  от  разлагающих  воздействий  бессознательно  оживленных
объектов [Fr. Th. Vischer  в своем романе "Auch Einer" дает  меткое описание
оживленных  объектов.  /80/],  так  для эмпатирующего  перенесение на объект
становится   защитой   от  разлагающего  действия   внутренних  субъективных
факторов, беспредельных возможностей фантазии и  соответствующих влечений  к
деятельности, основанной на беспредельных, фантастических возможностях. Как,
по Адлеру, интровертный невротик цепляется за "фиктивную руководящую линию",
так  экстравертный  невротик  цепляется  за  объект, на который он  совершил
перенос.  Интровертный  абстрагировал  свою  "руководящую  линию"  от  своих
хороших или дурных испытаний, пережитых на объекте, и доверяется формуле как
средству защиты от беспредельных возможностей жизни.
     Эмпатия  и  абстрагирование, экстраверсия и интроверсия суть  механизмы
приспособления и защиты. Поскольку они дают  возможность приспособления, они
защищают  человека от внешних опасностей.  Поскольку они  суть  направленные
функции [По вопросу о направленном мышлении /29/], они  освобождают человека
от  всего,  носящего  характер  случайного  влечения,  мало  того,  они даже
защищают его от этого, давая ему  возможность самоотчуждения. Как показывает
повседневный психологический опыт, есть очень  много людей, которые  всецело
отождествляются  со своей направленной функцией ("ценной" функцией); таковы,
между  прочим,  типы,  обсужденные  здесь.  Отождествление   с  направленной
функцией  имеет  то неоспоримое  преимущество, что этим  человек лучше всего
приспособляется  к  коллективным  ожиданиям  и  требованиям  и, кроме  того,
получает   еще  возможность  путем  самоотчуждения   уклоняться   от   своих
подчиненных (неполноценных), недифференцированных и ненаправленных  функций.
К  тому же с точки  зрения  социальной  морали  "самоотверженность" является
особенной  добродетелью.  Однако,   с  другой  стороны,   отождествление   с
направленной функцией имеет и крупный минус,  а именно дегенерацию индивида.
Несомненно, человек в широкой мере способен к механизации, но все-таки не до
такой степени, чтобы  он мог совсем отказаться от себя, не потерпев от этого
вреда. Ибо чем  больше он отождествляет  себя с одной функцией, тем более он
вкладывает в нее либидо и тем более он отвлекает либидо от других функций. В
течение довольно долгого времени эти функции выносят значительное отвлечение
либидо; но однажды он начинает реагировать. Ибо  вследствие того, что либидо
отвлекается  от  них,  они  понемногу  опускаются  под  порог  сознания,  их
ассоциативная  связь  с сознанием  ослабевает  и  от этого  они  мало-помалу
погружаются  в  бессознательное.  Это  равносильно  регрессивному  развитию,
именно  - возвращению  относительно  развитой  функции  на  инфантильную  и,
наконец, на архаическую ступень. А так как человек провел в культивированном
состоянии лишь  сравнительно  немного  тысячелетий,  а в  некультивированном
состоянии - много сотен тысяч лет,  то функции архаического характера у него
еще  чрезвычайно  жизнеспособны и легко поддаются новому оживлению. И  когда
благодаря оживлению  либидо известные функции подвергаются дезинтеграции, то
в бессознательном начинают функционировать их архаические основы.
     Такое состояние означает диссоциацию личности, ибо архаические  функции
не имеют  прямых отношений к сознанию,  то есть  нет  удобопроходимых мостов
между сознательным и бессознательным. Поэтому чем далее идет самоотчуждение,
тем далее заходит и архаизация обездоленных функций. Вместе с тем возрастает
и  значение бессознательного. Тогда бессознательное начинает симптоматически
расстраивать направленную функцию и вместе с тем начинается  тот характерный
порочный круг, который мы  находим в целом ряде  неврозов:  человек пытается
компенсировать бессознательно расстраивающие его влияния посредством  особых
напряжений направленной функции, и это  состязание  продолжается в известных
случаях вплоть до нервного крушения.
     Возможность самоотчуждения через отождествление с направленной функцией
покоится не только на одностороннем ограничении одной этой функции,  но и на
том, что сущность направленной функции принципиально требует самоотчуждения.
Так, каждая направленная функция требует строгого исключения всего того, что
не относится к делу, мышление исключает всякое мешающее ему чувство, и точно
так  же  чувство исключает  все  мешающие  ему мысли.  Без  вытеснения всего
остального   направленная  функция   не  может   совсем   состояться.  Но  в
противоположность   этому  саморегулирование  живого  организма  естественно
требует  гармонизации   человеческого   существа;  вот   почему  внимание  к
обездоленным функциям является жизненной необходимостью и неизбежной задачей
воспитания рода человеческого.


VIII. Проблема типов в современной философии


1. Типы по Джемсу

     Новейшая  прагматическая философия в лице Уильяма Джемса /81; 82/ также
открыла существование двух типов. Джемс говорит: "История философии является
в  значительной  мере  столкновением  известных  человеческих  темпераментов
(характерологических расположений)".  /81-  P.6/ "Какого бы  темперамента ни
был профессиональный  философ, когда он философствует, он, во всяком случае,
пытается мыслить факт своего темперамента. Однако его темперамент составляет
более сильный предрассудок, чем любая из его более объективных  предпосылок.
Он придает вес  своим доказательствам  в том или  ином направлении,  приводя
его, в  зависимости  от  обстоятельств, к  более сентиментальному  или более
холодному мировоззрению, совершенно так же, как это делает факт или принцип.
Философ  доверяет своему  темпераменту. Он желает  себе такого мира, который
соответствовал бы  его темпераменту, и он доверяет каждому изображению мира,
которое к нему  подходит.  Людей  другого  темперамента он воспринимает  как
неверно  настроенных  по  отношению  к  действительному  характеру  мира,  в
сущности говоря,  он  рассматривает  их  как  некомпетентных  и  ненастоящих
философов,  даже  если  они  значительно  превосходят  его  в диалектическом
искусстве.
     Однако в публичном обсуждении  он  не может  на основании одного своего
преимущества  претендовать  на  особые  отличия или  авторитет.  Вот  откуда
возникает известный недостаток серьезности в философской дискуссии: о  самой
значительной из наших предпосылок не упоминается никогда". /81- P.7 f/
     После  этого  Джемс  переходит  к  характеристике  двух  темпераментов:
подобно тому как  в области нравов и жизненных обычаев можно разделить людей
на  сторонников условностей и на  общающихся непринужденно, в политике  - на
верующих в авторитет и на анархистов, в изящной литературе - на академиков и
реалистов, в искусстве - на классиков и романтиков, подобно этому, по мнению
Джемса, можно было бы найти и в философии два типа, а именно: "рационалиста"
и  "эмпирика".  Рационалист -  "поклонник абстрактных  и вечных  принципов".
Эмпирик -  "любитель фактов во всем  их  необработанном  многообразии". /81-
P.9/ Хотя никто  не может  обойтись  ни без фактов, ни без принципов, однако
слагаются  совершенно различные точки  зрения,  в  зависимости от того,  что
центр тяжести перелагается на одну или на другую сторону.
     По  Джемсу,  "рационализм"  является  синонимом  "интеллектуализма",  а
"эмпиризм"  синонимом  "сенсуализма".   Хотя   я   считаю  такое   сближение
несостоятельным, однако сначала отложим  критику и  проследим до  конца  ход
мыслей Джемса. По его мнению,  с интеллектуализмом связана идеалистическая и
оптимистическая тенденция, тогда как эмпиризм склоняется  к материализму и к
лишь условному  и  шаткому оптимизму.  Рационализм (интеллектуализм)  всегда
монистичен.  Он  начинает  с  целого  и  универсального  и приводит  вещи  к
единству. Эмпиризм, напротив, начинается  с части и превращает целое в нечто
собирательное. Его можно было бы охарактеризовать как плюрализм. Рационалист
-   чувствительный   человек,   эмпирик  -  существо  твердоголовое.  Первый
естественно склоняется  к призванию  свободы  воли, второй -  к фатализму. В
своих утверждениях рационалист легко впадает в догматизм, эмпирик, напротив,
более скептичен. /81- Р.10 ff/ Джемс характеризует рационалиста как человека
с  нежным или  деликатным  складом  души  (tender-minded), а эмпирика -  как
человека с  жестким характером (tough-minded).  Этим  он, очевидно, пытается
определить своеобразные свойства обеих ментальностей. В дальнейшем изложении
мы  еще  вернемся  к  более  подробному  исследованию  этой  характеристики.
Интересно то, что  Джемс говорит о предубеждениях,  которые люди обоих типов
взаимно питают друг против друга: "Они  невысокого мнения друг о друге. /81-
P.12 ff/ Во  все  времена их типическая  противоположность  играла известную
роль в  философии,  так же как и в  наше время.  Жесткие осуждают нежных  за
сентиментальность,  а   нежные  называют  тех  -   нетонкими,   тупыми   или
брутальными.  Каждый  считает другого  низшим".  Качества  обоих типов Джемс
противопоставляет в следующих двух столбцах.

     Нежный тип Жесткий тип
     (tender-minded): (tough-minded):

     Рационалист Эмпирик
     (следует принципам) (следует за фактами)
     Интеллектуалист Сенсуалист
     Идеалист Материалист
     Оптимист Пессимист
     Религиозен Безрелигиозен
     Индетерминист Детерминист, фаталист
     Монист Плюралист
     Догматик Скептик

     Это сопоставление  затрагивает  различные проблемы, уже знакомые нам по
главе о  номинализме и реализме. Человек нежного типа  имеет известные общие
черты с  реалистом, а человек жесткого  типа  -  с номиналистом.  Как  я уже
разъяснил выше, реализм соответствует  принципу интроверсии,  а номинализм -
принципу экстраверсии. Несомненно, что  и  спор  об  универсалиях  относится
прежде  всего  к   тем   историческим   противоположностям  темпераментов  в
философии,   на  которые  указывает  Джемс.  Эти   отношения  побуждают  нас
сопоставлять  нежный  тип  (tender-minded)  с  интровертным,  а жесткий  тип
(tough-minded)  с  экстравертным  типом.  Однако  остается  еще  рассмотреть
поближе, имеет ли такое сопоставление право на существование или нет.
     Из-за  моего недостаточного знакомства с трудами Джемса, мне не удалось
найти  у него более обстоятельные определения или описания обоих типов, хотя
он  не раз говорит об этих двух видах мышления, обозначая их также терминами
"thin"  и "thick".  Флурнуа  /83- P.32/  поясняет  "thin" как нечто "тонкое,
мелкое, худое, слабое" ["Mince, tenu, maigre, chetif".], a "thick" как нечто
"толстое,  плотное, массивное, крепкое". ["Epais,  solide,  massif, cossu".]
Один раз Джемс заменяет термин "tended-minded" выражением "soft-headed" - то
есть дословно "мягкоголовый". "Soft", как и "tender", значит мягкий, нежный,
кроткий,  мирный,   тихий,   то   есть   несколько   слабый,   приглушенный,
слабосильный, в противоположность к "thick" и "tough", терминам, указывающим
на  свойства  сопротивляемости,  солидности,  трудноизменяемости,  свойства,
напоминающие о  природе материи. Согласно  этому, Флурнуа  поясняет эти  два
вида  мышления так: "Это есть  противоположность между  абстрактным способом
мышления,  то есть  чисто логическим и диалектическим, которое  столь дорого
философам, но которое не  внушает  никакого доверия  Джемсу  и  кажется  ему
хрупким,  пустым, "скудным", ибо  слишком  отрешенным  от  соприкосновения с
единичными вещами и конкретным способом мышления, питающимся фактами опыта и
никогда  не  теряющим  почвы под ногами, этой  земной  сферы,  прочной, с ее
черепашьими  бронями  и другими позитивными  данными".  ["C'est 1'opposition
entre la facon de penser abstractionniste - c'est a dire purement logique et
dialectique,  si chere aux philosophes,  mais  qui n'inspire a  James aucune
confiance,  et qui  lui  parait  fragile, creuse,  "chetive", parceque  trop
sevree  du contact  des  choses particu-lieres  -  et  la  facon  de  penser
concrete, laquelle  se nourrit de faits  d'experience et ne quitte jamais la
region terre a terre, mais solide, des ecailles de tortues ou autres donnees
positives".]
     Однако из этого комментария отнюдь не следует  делать вывод, что  Джемс
односторонне  склоняется к  конкретному мышлению.  Он отдает  должное  обеим
точкам зрения:  "Если факты  действительно  хороши  - давайте нам  множество
фактов. Если принципы в самом деле хороши - давайте нам побольше принципов".
[Facts  are good,  of course - give us lots of facts. Principles are good  -
give us  plenty  of principles".] Известно,  что факт никогда не есть только
то, что он есть сам по себе, но и то, что мы в нем  видим. И вот, если Джемс
обозначает  конкретное мышление как "thick" или  "tough", то он обнаруживает
этим, что этот  способ мыслить представляется  ему  чем-то  субстанциальным,
тогда  как абстрактное мышление кажется ему чем-то слабым, тонким и бледным,
быть  может,  даже -  если принять толкование Флурнуа - чем-то болезненным и
шатким.  Такая  концепция возможна,  конечно,  лишь для  того, кто  априорно
связал субстанциальность с конкретным фактом, а  это, как уже  сказано выше,
есть дело  темперамента.  Если "эмпирический"  мыслитель  приписывает своему
конкретному  мышлению устойчивую субстанциальнос