Чтобы  описать  сущность  Дао,  Лао-Цзы  сравнивает  его  с  водою:
"Благодатность воды  проявляется  в том, что она всем делает добро и в то же
время  без сопротивления всегда отыскивает  самое низкое место, которого все
люди избегают. Таким образом, она имеет в себе нечто от Дао".
     Пожалуй,  нельзя было  бы  выразить  лучше  идею "потенциала", "скрытой
энергии".
     4. "Кто всегда свободен от вожделений,  тот созерцает его сущность, кто
постоянно вожделеет, тот видит его внешность". [Дао-дэ-цзин. Гл. 1]
     Тут имеется  несомненное родство  с основной идеей брахманизма,  причем
непосредственного  соприкосновения  могло  и  не  быть.  Лао-Цзы  безусловно
оригинальный  мыслитель, а  исконный образ, лежащий в  основе понятий rita -
Брахман-Атман  и  Дао,  общечеловечен  и  встречается   повсюду  в  качестве
примитивного понятия энергии, или "душевной силы", или как бы он  ни был еще
обозначен.
     "Кто  знает  вечное,  тот  объемлющ;  объемлющ   и  потому  справедлив;
справедлив  и  потому  царь;  царь  и потому  небесный;  небесный  и  потому
причастный Дао; причастный Дао и  потому пребывающий; он лишается  тела  без
ущерба". [Дао-дэ-цзин. Гл. 16]
     Следовательно, знание  Дао имеет  столь же спасительное  и  возвышающее
действие,  как и знание Брахмана: происходит соединение с Дао, с бесконечной
"творческой длительностью",  duree creatice (ср. с понятием Бергсона), чтобы
поставить это новейшее  философское понятие  рядом с  древними, родственными
ему понятиями, ибо Дао есть также и течение времени.
     5. Дао есть иррациональная и поэтому  совершенно непостижимая величина:
"Дао есть сущность, однако  оно непостижимо и  непонятно". [Дао-дэ-цзин. Гл.
21]
     6. Но Дао есть и нечто не-сущее: "Все вещи под  небом возникли из него,
как из  сущего;  но бытие этого сущего возникло опять-таки из  него, как  из
не-сущего".  [Дао-дэ-цзин.  Гл.40]  "Дао  сокровенно, оно  не  имеет имени".
[Дао-дэ-цзин.  Гл.41]   Очевидно,   Дао   есть   иррациональное   соединение
противоположностей и, следовательно, символ, который и есть, и не-есть.
     7.  "Дух  долин бессмертен и называется  он  -  глубина  женственности.
Врата, ведущие в глубину женственности, называются - корнем неба и земли".
     Дао есть творческая сущность,  производящая в качестве отца и рождающая
в качестве матери. Оно - начало и конец всех существ.
     8. "Тот,  чье делание  согласуется  с Дао,  становится  единым с  Дао".
Поэтому  совершенный человек  освобождается  от  противоположностей, ибо  он
провидит их тесную связь и попеременное появление. Так, в главе 9 говорится:
"Добровольное отступление есть путь неба".
     "Поэтому  он (совершенный) недоступен сближению, недоступен отчуждению,
недоступен  для  выгоды,  недоступен  для   убытка,  недоступен  для  чести,
недоступен для позора". [Дао-дэ-цзин. Гл.56.]
     10. Единство с Дао имеет сходство с  духовным состоянием ребенка.  (Гл.
10,28,55.) [В русском издании 1929 года  данная вставка отсутствует, цитирую
по английскому изданию. - прим. ред.
     Can you keep the unquiet physical soul from  strayong, hold fast to the
Unity, and never quit it?
     Can  you, when concentrating your breath, make it  soft like that of  a
little child?
     He who  knows the male, yet cleaves to what  is female, Becomes  like a
ravine, receiving all things under heaven; And being such a ravine, He knows
all the time a power that he never calls upon in vain. This  is returning to
the state of infancy.
     The impunity of what which is fraught with this power May be likened to
that of an infant.]
     Известно,  что  такая психологическая установка является также одним из
условий обретения христианского  Царства  Божьего, которое - несмотря на все
рациональные  толкования  -  есть,  в сущности,  центральная  иррациональная
сущность:  образ  и  символ, от  которых исходит  спасительное действие.  Но
только  христианский   символ   имеет   более  социальный  (государственный)
характер,   чем   родственные   ему   восточные   понятия.   Эти   последние
непосредственнее примыкают к динамическим  представлениям,  во всяком случае
существовавшим от древности, а именно к образу магической силы, исходящей от
вещей и людей, а на высшей ступени - от богов или от единого принципа.
     И.  Согласно  представлениям даосской  религии, Дао распадается на  две
принципиальные  противоположности,  на  Ян  и  Инь.  Ян  есть  тепло,  свет,
мужественность. Инь есть холод, тьма, женственность. Ян есть также и небо, а
Инь - земля.  Из силы Ян происходит  Шен (shen), небесная часть человеческой
души, а из  силы Инь  происходит  Квей  (kwei),  земная  часть  души.  Таким
образом,  человек,  в  качестве  микрокосма,  является  и  соединителем  пар
противоположностей. Небо, человек и земля  составляют  три основных элемента
мира, именуемых Сан-тсай (san-tsai).
     Этот образ есть вполне первобытное представление, подобные  которому мы
находим  и  в   других   странах,   например  в  западноафриканском  мифе  о
прародителях, Обатала и Одудуа (небо и  земля),  лежавших вместе  в тыкве до
тех  пор,  пока между  ними  не  возник  сын -  человек. Итак,  человек, как
микрокосм,  соединяющий  в  себе  мировые  противоположности,  соответствует
иррациональному  символу, объединяющему  противоположности  психологические.
Такой исконный  образ  человека предносился,  очевидно, и  Шиллеру, когда он
назвал символ "живым образом".
     Раздвоение человеческой души на душу Шен, или Хван (hwan), и душу Квей,
или  Поо  (р'о),  является  великой психологической  истиной.  Это китайское
представление находит себе отклик опять-таки в известных строфах "Фауста":

     Ах, две души
     живут в больной груди моей,
     Друг другу чуждые -
     и жаждут разделенья!
     Из них одной мила земля -
     И здесь ей любо, в этом мире,
     Другой - небесные поля,
     Где духи носятся в эфире. /48- Т.4/

     Существование  двух противоположных  тенденций,  стремящихся  в  разные
стороны, способных вовлечь человека в крайние установки, втянуть его в мир -
будь то в его духовную или материальную сторону - и тем вызвать в нем разлад
с  самим  собою,  требует  существования  противовеса,  каковым  и  является
иррациональная величина Дао. Поэтому правоверный  опасливо  стремится жить в
соответствии  с  Дао, чтобы не впасть в напряженность  противоположения. Так
как Дао есть иррациональная величина, то его нельзя намеренно  создавать, на
что постоянно  указывает Лао-Цзы. Именно  этому обстоятельству обязано своим
значением другое,  специфически  китайское  понятие -  Вувей  (wu-wei).  Оно
означает "бездействие",  которое  не  следует путать  с  "ничегонеделанием".
"Бездействие" подразумевает  именно  - "ни действовать, ни  не действовать".
Рациональная  "воля к созданию  чего-то", составляющая  величие и зло  нашей
современной эпохи, не приводит к Дао.
     Итак,  стремление  даосской  этики   направлено  на  то,  чтобы   путем
возвращения к  Дао освободить  и разрешить  то напряженное противоположение,
которое  возникло  из  мировой основы.  В этой связи мы должны  вспомнить  и
"мудреца из  Оми", Накаэ Тойю /55/, замечательного  японского  философа XVII
века.  Опираясь  на  пришедшее  из  Китая  учение школы  Шу-хи (Chu-hi),  он
установил два принципа, Ри и Ки. Ри есть мировая душа, Ки - мировая материя.
Но Ри и Ки суть одно и то же, ибо они суть атрибуты Бога и потому существуют
лишь в нем и через него. Бог есть их соединение. Точно так же и душа вмещает
в  себе  Ри и Ки.  О Боге Тойю  говорит: "Бог, как сущность мира, охватывает
весь мир, но вместе с тем он находится  в непосредственной близости к нам, и
притом в  нашем собственном теле". Бог  есть для него универсальная Самость,
тогда как индивидуальная  самость есть "небо" в нас, нечто сверхчувственное,
божественное, которое  называется  Риоши  (Ryochi). Риоши  есть "Бог  внутри
нас", он живет в каждом индивиде. Это и  есть истинная самость.  Дело в том,
что Тойю различает истинную самость и  ложную.  Ложная самость есть личность
приобретенная,  созданная  из  превратных  мнений.  Эту  ложную  самость  мы
свободно могли  бы  назвать персоной  (persona), ибо она есть  то совокупное
представление  о  нашем существе,  которое  мы  выработали  из опыта  нашего
воздействия на окружающий мир и его воздействия на нас. "Персона" обозначает
то, чем человек является  себе самому и окружающей его среде,  но не то, что
он есть, выражаясь словами Шопенгауэра. То, что человек есть, составляет его
индивидуальное,  по  выражению Тойю, "истинную"  самость,  или  риоши. Риоши
называется также "одиноким бытием", "одиноким знанием", очевидно потому, что
это есть состояние, отнесенное к самому существу нашей самости и пребывающее
по ту сторону  всех личных  суждений,  обусловленных  внешним  опытом.  Тойю
понимает Риоши как "summum bonum" (верховное благо), как блаженство (Брахман
есть  ananda  =  блаженство).  Риоши есть  свет,  пронизывающий  мир;  Инойе
проводит параллель между Риоши  и Брахманом. Риоши есть человеческая любовь,
бессмертная, всеведущая, благая. Зло происходит от воли (Шопенгауэр!). Риоши
есть  саморегулирующаяся  функция,  посредник  и  примиритель  между  парами
противоположностей,  Ри   и   Ки:  оно  есть,   вполне  согласно  индийскому
представлению, "мудрый старец,  живущий в  твоем  сердце", или,  как говорит
Ванг  Иангминг  (Wang  Yangming),  китайский предок  японской философии:  "В
каждом  сердце  живет сеин (sejin  = мудрец). Только люди не верят  в  это с
достаточной твердостью, и потому все это и остается схороненным".
     Отсюда уже нетрудно  понять,  какой именно изначальный (исконный) образ
способствовал разрешению проблемы в "Парсифале" Вагнера: страдание состоит в
напряженности   противоположения   между   Граалем   и   властью  Клингзора,
заключающейся в обладании священным копьем.  Под  чарами Клингзора находится
Кундри,  та  инстинктивная, еще  природная  жизненная  сила,  которой  лишен
Амфортас. Парсифаль освобождает либидо из  состояния непрестанной влекомости
тем, что он, с одной стороны, не подпадает  под ее власть, с другой стороны,
оказывается оторванным от Грааля. Амфортас состоит при Граале и страдает при
этом, потому что лишен другого. Парсифаль не обладает ни тем ни другим, он -
"hirdvandva",  свободный  от  противоположностей,  и  потому  он  становится
спасителем,  дарующим исцеление и  обновленную  жизненную силу, объединяющим
противоположности:  светлое,  небесное,  женственное  -  Грааль,  и  темное,
земное, мужское  - копье. Смерть  Кундри легко объясняется как  освобождение
либидо  от  природной,  неукрощенной формы  (от  "формы  быка", ср.  выше!),
спадающей  с нее в качестве мертвой формы, тогда как сила  ее пробивается  в
виде нового потока жизни в сиянии Грааля.
     Благодаря  отчасти непроизвольному  воздержанию  от  противоположностей
Парсифаль  создал то скопление, которое  сделало возможным новый потенциал и
тем   самым   обновленное   проявление   энергии.  Несомненно,   сексуальная
терминология легко могла  бы повести к соблазну -  истолковать  односторонне
соединение копья и чаши Грааля как освобождение сексуальности. Однако судьба
Амфортаса показывает, что  дело не в сексуальности,  что, напротив,  причина
его страдания и потерн им власти состояла именно в том, что он соскользнул в
природную, животную установку. Обольщение  его,  совершенное  Кундри,  имеет
значение  символического акта, смысл  которого не столько в том, что  именно
сексуальность наносит такие раны, сколько в том, что это есть дело установки
естественной влекомости,  безвольного подчинения биологическому наслаждению.
Эта  установка равносильна  перевесу животной  стороны  нашей психики.  Кого
животное   одолевает,   тому  наносится   жертвенная  рана,  предназначенная
животному (ради  дальнейшего развития  человека). Как я  уже указал в  своей
книге "Либидо: его метаморфозы и символы", дело  идет, в сущности говоря, не
о   сексуальной  проблеме,  а  о   доместикации  ("приручении")  либидо,   о
сексуальности  же - лишь  постольку,  поскольку  она является одним из самых
важных и опасных способов обнаружения либидо.
     Если  бы в положении Амфортаса  и в  сочетании копья и Грааля усмотреть
одну сексуальную проблему, то обнаружилось бы неразрешимое противоречие, ибо
в таком  случае вредящее начало  было бы в то же время и целительным. Однако
такой парадокс  допустим  и правилен лишь  в том случае, если в то же  время
видеть соединение противоположностей в более высокой плоскости,  именно если
понимать, что дело  не в сексуальности той или иной формы, а  единственно  и
исключительно   в  установке,  которой  подчинена  всякая   деятельность,  а
следовательно, и  сексуальная.  Я  принужден  снова  указывать  на  то,  что
практическая   проблема   аналитической   психологии   лежит   глубже,   чем
сексуальность и ее вытеснение. Такая точка зрения имеет несомненную ценность
для объяснения  этой  инфантильной и потому болезненной  части души,  но она
неудовлетворительна как принцип объяснения человеческой души в ее целом. То,
что  находится  по ту  сторону сексуальности  или влечения  к  власти,  есть
установка по отношению к сексуальности  или к власти. Поскольку установка не
есть  чисто интуитивный,  то есть бессознательный, самопроизвольный феномен,
но и  сознательная  функция,  постольку она  есть,  главным  образом,  некое
понимание. Во всех проблематических вопросах наше понимание подпадает - реже
сознательно,  в большинстве  же  случаев  бессознательно  -  под  сильнейшее
влияние известных коллективных идей, образующих нашу духовную атмосферу. Эти
коллективные  идеи  находятся  в  самой тесной  связи с жизнепониманием  или
мировоззрением прошедших веков  или тысячелетий. Осознана  или  не  осознана
нами  эта зависимость,  это  не  играет роли,  потому  что  мы находимся под
влиянием  этих  идей  уже благодаря  той атмосфере, которою  мы  дышим.  Эти
коллективные идеи имеют всегда религиозный характер, и философская идея лишь
тогда приобретает коллективный характер,  когда  она  выражает  какой-нибудь
изначальный (исконный)  образ, то есть коллективный  первообраз. Религиозный
характер этих идей происходит  оттого,  что они выражают фактические  данные
коллективного  бессознательного, и  благодаря этому они  способны  разряжать
скрытые энергии  бессознательного. Великие  жизненные  проблемы, к  которым,
между прочим, принадлежит и сексуальная проблема, всегда стоят в отношении к
исконным образам коллективного бессознательного. Эти образы являются даже то
уравновешивающими,  то компенсирующими факторами по  отношению к  проблемам,
которые ставит жизнь в лице действительности.
     Это   и  не  удивительно,  поскольку  эти  образы  являются   осадками,
накопившимися в течение многотысячелетнего опыта приспособления  и борьбы за
существование.  Поэтому   все  великие  жизненные  переживания,  все  высшие
напряженности  затрагивают  сокровищницу  этих образов  и  превращают  их во
внутренние  явления,  которые  в  качестве таковых становятся сознательными,
если оказывается налицо достаточно  самоосознания и  постигающей силы, чтобы
индивид мыслил то, что переживает, а не просто и не только переживал бы,  то
есть не изживал бы конкретно миф и символ, сам того не зная.


4. Относительность символа

     а) Поклонение женщине и поклонение душе

     Принцип  христианского  соединения  противоположностей есть  поклонение
Богу; в  буддизме - поклонение самому себе, своей  самости (саморазвитие); у
Гете  и  Шпиттелера  мы  видим,  что  разрешающий принцип  определяется  как
поклонение душе,  символически  выраженное  в  поклонении  женщине.  В  этом
заключается, с одной  стороны, современный, индивидуалистический принцип,  с
другой же -  примитивный, полидемонистический принцип, указывающий не только
каждому племени, но и каждому роду, каждой семье и даже каждому индивиду его
собственное религиозное начало.
     Средневековый   оригинал   Фауста  потому  имеет  совершенно  особенное
значение,  что  у колыбели  современного  индивидуализма действительно стоит
средневековый элемент. Началось это,  как мне кажется, с поклонения женщине,
что  значительно  укрепило  мужскую  душу  как  психологический фактор;  ибо
поклонение женщине  имело  в  виду поклонение  душе.  Нигде  это не выражено
прекраснее и полнее, как в "Божественной комедии" Данте.
     Данте - духовный рыцарь своей дамы;  ради нее он переживает приключения
низшего и высшего мира. И в  этом героическом труде образ ее возвышается для
него  до потусторонней,  мистической фигуры Богоматери, фигуры, отрешившейся
от объекта  и  ставшей благодаря этому олицетворением чисто психологического
фактора,  а именно тех бессознательных содержаний, персонификацию  которых я
называю анимой.  В  XXXIII песне  Рая, в молитве  Бернарда, мы находим  этот
венец психического развития Данте:

     1. О Дева-Мать, дочь Сына Своего! Смиренная,
     возвышена Ты более,
     Чем всякое другое существо!

     4. Ты цель конечная верховной воли;
     Тобою род наш так облагорожен,
     Что сам Творец возжаждал нашей доли.

     к развитию Данте относятся также стих 22 и последующие:

     Сей муж из бездны, больше всех глубокой,
     В сии круги поднялся с перстью дольной,
     Их счастьем порознь упоивши око.

     И ныне молит - силы дать довольно,
     Да - милостью Твоей - он хоть однажды
     До радости взлетит первопрестольной.

     стих 31 и дальше:

     Рассей же в нем все смертности туманы,
     Дабы, очищен, мог он насладиться
     Верховнейшим блаженством невозбранно.

     и дальше:

     Восторжествуй над плотью в бореньи!
     Пусть сонм святой сольется весь - о том,
     Со мной и Беатриче, в сем моленьи! /56/

     То  обстоятельство,  что  Данте  говорит  здесь  устами  св.  Бернарда,
указывает  на преобразование и возвышение его  собственного  существа.  Ведь
такое же  превращение происходит и в Фаусте, который восходит от Маргариты к
Елене, а от  нее  к Богоматери и, несколько раз изменяя  свое существо путем
фигуральной смерти, достигает,  в  качестве "доктора  Мариануса", высочайшей
цели. В его лице Фауст обращает свою молитву к Деве-Матери:

     О владычица моя!
     В сфере поднебесной,
     В тайне пусть увижу я
     Образ твой чудесный!
     О, дозволь, чтоб муж душой
     Строгой умилился,
     Чтобы, полн любви святой,
     Весь к тебе стремился!
     Исполняем, полны сил,
     Мы твои веленья;
     Ты огня смиряешь пыл
     Словом примиренья.
     Дева чистая душой,
     Матерь перед нами
     И царица над землей,
     Равная с богами.

     и далее:

     Каясь, нежные вы к ней
     Взоры устремите,
     За блаженство ваше ей
     Благодарность шлите.
     Что велишь, готов свершать.
     Всякий дух спасенный:
     О, царица-дева-мать,
     Будь к нам благосклонной! /57/

     В связи  с  этим необходимо указать  и на  замечательные  символические
атрибуты   Пресвятой  Девы  в  Литании  Лорето  (в  переводе  С.  А.  Лорие:
"лавретанской литании". - прим. ред.).

     Матерь любезная,
     Матерь чудесная,
     Матерь благого совета.
     Зерцало справедливости,
     Лоно премудрости,
     Источник нашей радости.
     Сосуд духовный,
     Сосуд почитания,
     Сосуд совершенный благочестия.
     Роза мистическая,
     Башня Давидова,
     Башня из слоновой кости.
     Дом золотой,
     Завета ковчег,
     Врата в небеса,
     Утренняя звезда.
     (Missale Romanum.)

     Эти  атрибуты  обнаруживают функциональное значение образа Девы-Матери;
они  показывают,  как  душевный  образ  (анима)  действует  на  сознательную
установку, а именно как сосуд благочестия и поклонения, источник премудрости
и обновления.
     Наиболее  сжатую  и наглядную  форму такого  характерного  перехода  от
служения   женщине  к  служени