ький остров. В то время как все вокруг скрывала густая пелена дождя и
тумана, островок сверкал в солнечных лучах. На нем росло единственное дерево
- усыпанная розовыми цветами магнолия. Казалось, что дерево не просто залито
светом, но само излучает свет.  Мои спутники сетовали на погоду,  совершенно
не  обращая внимания  на дерево.  Они говорили о каком-то  другом швейцарце,
жившем  в Ливерпуле, и удивлялись, почему он  выбрал именно этот город. Я же
был  так  заворожен  красотой цветущего  дерева  и  солнечного острова,  что
подумал: "Я знаю зачем". И в этот момент я проснулся.
     Следует  упомянуть еще  об  одной  немаловажной детали: часть городских
кварталов  тоже была выстроена радиально вокруг  маленькой открытой площади,
освещенной одним большим фонарем;  эта площадь представляла  собой маленькую
копию острова.  И  я  почему-то был уверен,  что тот "другой  швейцарец" жил
рядом с этим вторым центром.
     Сон был отражением моего тогдашнего состояния.  Я и сейчас, будто наяву
вижу свой серо-желтый дождевик, мокрый и скользкий; все вокруг мрачно, темно
и мутно - именно так я себя  тогда чувствовал. И все  же мне открылось нечто
прекрасное,  благодаря чему  я вообще мог жить. Ливерпуль (Liverpool)  - это
"бассейн жизни",  "pool of life".  "Liver"  - печень,  считавшаяся у древних
средоточием жизни.
     Это  сновидение   оставило  у  меня  ощущение  некой   окончательности,
завершенности.  В нем выражалась цель - тот самый главный путь, которого мне
не   избежать.   Сон  объяснил  мне,   что  самодостаточность,   самость,  -
архетипический  смысл  и  принцип  определения  себя  в  этом  мире.  В  том
сновидении была целительная сила, и тогда ко мне впервые пришло предчувствие
моего мифа.
     После  этого  я перестал  рисовать  мандалы.  Сон  открыл мне  душевное
состояние  и стал таким образом высшей точкой моего сознательного  развития,
принес  покой и уверенность в себе. Хотя я верил в  полезность моих занятий,
мне тогда не хватало собственного понимания происходящего,  а среди знакомых
не  было никого,  кто был  бы способен мне помочь.  Сновидение же  позволило
взглянуть на себя со стороны.
     Без  этого  я,  скорее всего, окончательно  запутался  бы и,  возможно,
отказался бы от дальнейших  экспериментов с  бессознательным.  Но сновидение
открыло мне смысл  и значение происходящего. Расставаясь с  Фрейдом, я знал,
что вторгаюсь в неизведанную область, и все же решился шагнуть в темноту. И,
когда  этот  сон явился  мне, я принял его как  actus gratiae  (благодать. -
лат.).
     Мне понадобилось сорок пять лет, чтобы облечь  в  строгие научные формы
все, что я тогда пережил и записал. В  молодости я мечтал о научной карьере,
но этот пламенный поток, эта страсть захватили меня, преобразив и переплавив
в своем огне  всю мою  жизнь. Именно страсть оказалась первоэлементом, и все
мои работы -  лишь  более  или менее  удачная попытка сделать ее  достоянием
современников,  частью  их  мировидения.  Первые впечатления и сны  были как
раскаленный  поток  базальта - из него  выкристаллизовался камень, который я
уже мог обрабатывать.
     Годы, когда  я  следовал  своим  внутренним  образам,  я считаю  самыми
важными  в  моей  жизни. Они  определили ее смысл, ее основу,  а последующие
частности  -  это  только  дополнения  и  уточнения.  Вся   моя   дальнейшая
деятельность была посвящена последовательной разработке  того, что в те годы
прорвалось  из бессознательного. Это стало первоосновой моей  работы  и моей
жизни.


Происхождение моих сочинений

     Встреча с  бессознательным была переломным событием в  моей жизни. Лишь
спустя двадцать лет после долгой и упорной работы я начал  что-то понимать в
содержании моих видений.
     На первоначальном этапе  необходимо было определить  некий исторический
ряд, предварявший мои внутренние опыты, то есть  по сути ответить на вопрос:
кто мои исторические предшественники? Иначе  мне никогда не удалось бы найти
ничего  подтверждающего  мои  идеи.  Встреча  с  алхимией в этом смысле была
решающей,  только  благодаря  ей  я  получил  недостающие  мне  исторические
основания.
     Аналитическая психология по существу  относится к  естественным наукам,
хотя она  как никакая  другая  наука, зависит  от  субъективных  предпосылок
исследователя. Именно  поэтому - чтобы исключить вероятность грубых ошибок в
оценках  и суждениях - она  в  гораздо большей степени,  чем  другие  науки,
нуждается в документально-исторических аналогиях.
     С 1918 и по 1926 год я серьезно интересовался гностиками,  которые тоже
соприкоснулись  с  миром  бессознательного,  обращаясь  к  его   сути,  явно
проистекавшей из природы инстинктов. Каким образом им удалось прийти к этому
-  сказать  сложно,  сохранившиеся  свидетельства  крайне  скупы,  к тому же
исходят  большей  частью  из  противоположного лагеря  -  от  отцов  церкви.
Сомневаюсь,  чтобы  у гностиков могли сложиться  какие-либо  психологические
концепции. В своих установках они были слишком  далеки от меня,  чтобы можно
было обнаружить какую-либо мою связь с ними. Традиция,  идущая от гностиков,
казалась  мне  прерванной,  мне  долгое  время  не  удавалось  навести  хоть
какой-нибудь   мостик,    соединяющий   гностиков   или    неоплатоников   с
современностью.  Лишь приступив к изучению  алхимии,  я  обнаружил, что  она
исторически  связана  с  гностицизмом,  что  именно  благодаря  ей  возникла
определенная преемственность между прошлым и  настоящим. Уходящая корнями  в
натурфилософию средневековая  алхимия  и послужила  тем мостом,  который,  с
одной стороны, был обращен в прошлое - к гностикам, с другой же - в будущее,
к  современной  психологии   бессознательного.  Основоположником   последней
являлся  Фрейд,   который   обратился  к  классическим   мотивам  гностиков:
сексуальности,  с  одной  стороны, и  жесткой  отцовской авторитарности -  с
другой.  Гностические  мотивы Яхве  и Бога Творца Фрейд  возродил в  мифе об
отцовском  начале и связанном с ним сверх-эго. Во фрейдовском мифе сверх-эго
предстает как  демон, породивший  мир  иллюзий,  страстей  и  разочарований.
Правда,  материалистическое  начало  в  алхимии, проникновение  ее  в  тайны
материи  и т.  д. заслонило для  Фрейда другой важный  аспект  гностицизма -
первичный  образ  духа  как  некоего  другого,  высшего  божества.  Согласно
гностической  традиции,  это  высшее  божество  послало  людям   в  дар  так
называемый "кратер"  -  "сосуд  духовной трансформации".  "Кратер",  чаша  -
женственный   принцип,   которому   не   нашлось   места    во   фрейдовском
патриархальном, мужском, мире. [В гностическом трактате "Поймандр"  "кратер"
представляет  собой  чашу духа, ниспосланную на землю Создателем  для  того,
чтобы жаждущие высшего знания  приняли в ней крещение. Это  была своего рода
купель духовного обновления и перерождения. - ред.] И  Фрейд был не одинок в
своих предрассудках. В католическом мире Богоматерь и  невест Христовых лишь
недавно  допустили  в Телемскую обитель  и  тем  самым,  после  многовековых
колебаний, частично их узаконили, У протестантов и иудеев, как и  прежде, во
главе остается  Бог  Отец. В  изотерической  философии  алхимиков, напротив,
доминирует  женское начало. Важнейшее место  в "женской" символике алхимиков
отводилось   чаше,  в   которой  происходило   превращение  и   перерождение
субстанций. В  моих  психологических концепциях  центральным  также  являлся
процесс внутреннего перерождения - индивидуации.
     До того как я открыл для себя алхимию,  мне приснилось несколько снов с
одинаковым сюжетом.
     В снах я увидел рядом с  моим домом другой - неизвестную мне пристройку
или какой-то  флигель. И каждый  раз меня удивляло, почему этот  дом мне  не
знаком, ведь  я несомненно бывал там. Наконец мне приснился сон, в котором я
зашел туда и обнаружил прекрасную  библиотеку, в основном книги  XVI  и XVII
веков.  Толстые  фолианты в переплетах  из свиной  кожи стояли вдоль стен, в
некоторых  из  них  я  нашел  странные  гравюры  с  изображением  диковинных
символов, каких прежде не видал. Тогда они были для меня  загадкой, и только
много позже я узнал, что это были алхимические символы. Во сне я лишь ощутил
таинственное очарование,  исходящее от  библиотеки  в целом,  представлявшей
собой средневековое собрание инкунабул и рукописей.
     Неизвестная  часть дома  была  частью  моей  личности,  моего  "я", она
являлась  чем-то принадлежавшим  мне, но мною  не  осознанным. Флигель и,  в
первую очередь, библиотека указывали на алхимию, о которой я ничего не  знал
и  которую вскоре начал изучать. Лет через пятнадцать я  сам собрал такую же
библиотеку.
     В  1926  году я увидел  потрясающий  сон,  предвосхитивший мои  занятия
алхимией.
     Дело происходило на юге Тироля. Шла война.  Я находился на  итальянском
фронте и  пробирался в тыл вместе  с каким-то  невысоким крестьянином в  его
телеге. Кругом  рвались  снаряды,  и я  понимал,  что нужно  ехать как можно
быстрее, поскольку  оставаться там  опасно. Нам предстояло  преодолеть  мост
через туннель  со взорванными сводами.  В конце  туннеля неожиданно открылся
освещенный солнцем пейзаж, и я узнал окрестности  Вероны.  Внизу  раскинулся
сияющий  солнечный город.  Мне сразу  стало легко.  Дальше  мы двигались  по
зеленой,  цветущей ломбардской равнине, через рисовые поля и виноградники. В
конце  дороги я увидел огромных размеров господский дом - по-видимому, замок
какого-то итальянского аристократа. Он представлял собой типичное поместье с
множеством  хозяйственных  строений. К замку через обширный двор вела аллея.
Мой маленький возница и я,  въехали  в одни ворота,  а  затем, наткнулись на
другие:  справа  от нас  был  фасад господского дома, слева -  хозяйственные
пристройки, конюшня,  амбар и т. п. Когда мы оказались посреди  двора, прямо
перед  главным  входом,  все ворота  вдруг  с грохотом захлопнулись. Возница
спрыгнул  с  телеги  и крикнул  мне:  "Теперь мы  заперты в  XVII веке".  "И
вправду, - подумал я. -  Но  что мы будем здесь делать? Мы оказались в плену
на целый год". И тут же  явилась спасительная мысль: "Ничего, ведь через год
мы отсюда выберемся".
     Не теряя времени, я сразу кинулся перелистывать толстые тома по истории
религии  и  философии, хотя  и  не надеялся  прояснить  что-либо.  Но  через
некоторое время выяснилось,  что и этот сон указывает на алхимию, ее расцвет
как раз приходился  на XVII век. Удивительно, но я совершенно забыл все, что
написал  об алхимии Герберт Зильберер.  Когда вышла его книга, я воспринимал
алхимию  как нечто чуждое и курьезное, хотя самого автора чрезвычайно ценил,
его взгляд на вещи я считал вполне конструктивным, о чем и написал ему.  Но,
как показала  трагическая смерть Зильберера,  конструктивность не обернулась
для  него  благоразумием  [Он  покончил  с собой.  - ред.].  Он  в  основном
использовал  поздний  материал,  в  котором  я плохо ориентировался. Поздние
алхимические  тексты  -  барочные  и  фантастические,  их  следовало  сперва
расшифровать,  и  только после  этого  можно  было  определить их  подлинную
ценность.
     Мало-мальски   удовлетворительное   представление  о  природе   алхимии
позволило  мне  получить знакомство  с текстом "Золотого цветка",  китайским
трактатом, который прислал мне  Рихард  Вильгельм в  1928 году. Тогда у меня
появилось  желание  узнать об  алхимии как можно  больше. Я попросил  одного
мюнхенского книготорговца сообщать мне обо  всех книгах  по алхимии, которые
будут  попадать к нему  в руки.  Вскоре я получил первую такую книгу  "Artis
Auriferae Volumina  Duo" (1593), являющуюся собранием классических латинских
текстов.
     Книгу я продержал два  года. Рассматривая рисунки в  ней,  я каждый раз
удивлялся: "Боже правый, какая чушь! Понять это невозможно". И все-таки то и
дело обращался к ней, решив в конце концов заняться ею более обстоятельно. Я
посвятил  книге целую  зиму,  и  вскоре  чтение увлекло  меня.  Причем текст
по-прежнему  казался мне абракадаброй, но  иногда попадались  фразы  и целые
абзацы, вполне доступные  и вразумительные, до меня  дошло,  что все  дело в
символах,  что это  именно  те символы,  смысл и  значение  которых  служили
основой моей работы все предыдущие годы. "Да это же фантастика, - думал я. -
Я просто обязан научиться понимать  это". Теперь я с головой ушел в алхимию,
и садился за книгу, едва только у меня появлялась свободная минута. Однажды,
когда я сидел над текстами, мне внезапно вспомнился  сон о "ловушке  в  XVII
веке". Наконец-то его  значение прояснилось. "Так и есть. Теперь  я  обречен
штудировать алхимию".
     Но прошло достаточно  времени, прежде чем я отыскал путь в алхимическом
лабиринте,  у  меня, увы, не  было Ариадны, которая  вручила бы мне  клубок.
Как-то,  читая  "Rosarium",  я  обратил  внимание,  что  некоторые  странные
выражения  и  обороты  встречаются гораздо  чаще  других,  как-то: "solve et
coagule",  "unum  vas",  "lapis",  "prima  materia",  "Mercurius"  и  т.  д.
("разлагать   и  соединять",   "сосуд",   "камень",   "первичная   материя",
"Меркурий". - лат.). Я видел,  что эти выражения повторялись вновь и вновь и
с определенным  смыслом.  Но поскольку окончательной уверенности у  меня  не
было, я решил составить своего рода  глоссарий. Со  временем  в  него  вошли
несколько тысяч ключевых слов, одними выдержками из  текстов я исписал целые
тома. Я работал как филолог, так, будто я расшифровывал неизвестный язык. Но
таким образом мне стал постепенно  открываться смысл алхимических текстов, я
начал понимать эту специфическую манеру выражения. Правда,  на  это  ушло 10
лет жизни.

     Довольно  скоро  я   обнаружил  поразительное  сходство   аналитической
психологии с алхимией. Опыты алхимиков были в каком-то смысле моими опытами,
их  мир  -  моим  миром.  Открытие  меня  обрадовало:   наконец-то  я  нашел
исторический аналог своей психологии бессознательного и обрел твердую почву.
Эта параллель, а также восстановление непрерывной  духовной традиции, идущей
от гностиков, давали мне некоторую опору.  Когда я вчитался  в средневековые
тексты, все  встало  на  свои места: мир образов и видений, опытные  данные,
собранные мной  за  прошедшее время,  и  выводы,  к которым я пришел. Я стал
понимать их  в исторической  связи. Мои  типологические исследования, начало
которым  положили занятия  мифологией, получили  новый  толчок.  Архетипы  и
природа  их  переместились в центр моей  работы. Теперь я обрел уверенность,
что без  истории  нет  психологии  - и  в  первую очередь  это  относится  к
психологии  бессознательного. Когда речь  заходит о сознательных  процессах,
вполне  возможно,  что  индивидуального  опыта  будет  достаточно   для   их
объяснения, но уже неврозы  в своем анамнезе требуют более  глубоких знаний;
когда  врач  сталкивается  с необходимостью  принять нестандартное  решение,
одних его ассоциаций явно недостаточно.
     Мои  занятия  алхимией  имели  непосредственное  отношение к  Гете.  Он
каким-то  непостижимым  образом  оказался  вовлеченным в  извечный,  процесс
архетипических превращений. "Фауста" Гете понимал  как  opus magnum или opus
divinum (великое, или божественное, деяние. - лат.), не случайно называя его
своим  "главным  делом", подчеркивая, что в  этой  драме заключена  вся  его
жизнь.  Его  творческая  субстанция   была,  в  широком  смысле,  отражением
объективных процессов,  знаменательным сновидением mundus  archetypus  (мира
архетипов. - лат.).
     Мной самим овладели те же сны, и у меня есть "главное дело", которому я
отдал себя с одиннадцати лет. Вся моя жизнь была подчинена одной идее и вела
к одной цели: разгадать тайну человеческой личности. Это было главным, и все
мои работы, все, что я сделал, связано с этим.

     Всерьез мои научные  исследования начались в 1903  году с ассоциативных
экспериментов. Я отношусь к ним, как  к первым опытам научной работы, как  к
своего    рода,   естественнонаучному    предприятию.   За   "Ассоциативными
экспериментами  в диагностике" последовали две  работы, о которых говорилось
выше:  "Психология  dementia рrаесох"  и "Содержание психозов".  В 1912 году
была опубликована  книга  "Метаморфозы  и символы  либидо", которая положила
начало  разрыву  с Фрейдом.  С  тех пор  я вступил  на  собственный  путь, и
nolens-volens мне пришлось все начать сначала.
     Я обратился к собственному подсознанию, что продолжалось с 1913 по 1917
год,  затем  поток  фантазий  постепенно иссяк.  И  только  тогда,  когда  я
успокоился и  перестал ощущать  себя  пленником  этой "волшебной  горы", мне
удалось объективно  взглянуть на  свой опыт и приступить к  его анализу. Вот
первый  вопрос,  который  я  задал  себе:  "В чем,  собственно,  заключается
проблема бессознательного?" Ответ: "Во взаимодействии между  бессознательным
и эго". В 1916 году я прочел об  этом  доклад  в  Париже, опубликован он был
позже,  в 1928. К тому  времени я уже располагал более обширным материалом и
написал    книгу,   где   охарактеризовал    некоторые   типичные   элементы
бессознательного, показав, как они коррелируют с сознательными установками.
     Параллельно я занимался  сбором материала для  книги  о психологических
типах.  Целью  ее  было  показать существенное  отличие  моей  концепции  от
концепций  Фрейда и  Адлера.  Собственно  говоря,  когда  я  стал  над  этим
задумываться,  передо  мной  встал  вопрос  о  типах,  потому  что  кругозор
человека,  его  мировоззрение  и предрассудки  определяются и ограничиваются
психологическим  типом.  Поэтому  предметом  обсуждения  в моей книге  стали
отношения человека с миром - с людьми и с вещами. В ней освещаются различные
стороны  сознания,   возможные   мировоззренческие   установки,   при   этом
человеческое сознание  рассматривается  с  так называемой клинической  точки
зрения.  Я  обработал  массу  литературных  источников,  в  частности  поэмы
Шпиттелера,  особенно  поэму "Прометей и Эпиметей". Но  не только.  Огромную
роль  в  моей  работе  сыграли  книги  Шиллера  и  Ницше,  духовная  история
античности  и  средневековья.  Я   рискнул  послать  экземпляр  своей  книги
Шпиттелеру. Он мне тогда не ответил, но вскоре в какой-то лекции заявил, что
его книги не "означают" ничего и в "Олимпийской весне" смысла не больше, чем
в песенке "Весна пришла. Тра-ля-ля-ля-ля".
     В  своей  книге  я  утверждал,  что  всякий   образ  мыслей  обусловлен
определенным  психологическим типом и что  всякая точка зрения  в  некотором
роде относительна.  При этом  возникал вопрос  о  единстве, необходимом  для
компенсации этого разнообразия. Иными словами, я пришел к даосизму. Выше уже
упоминалось,  какое   впечатление  произвел  на  меня   присланный  Рихардом
Вильгельмом даосский текст. В 1929 году мы вместе работали над книгой "Тайна
Золотого  цветка".  Именно  тогда   мои  размышления  и  исследования  стали
сходиться   к   некоему   центральному   понятию    -   к   идее    самости,
самодостаточности.  Это  помогло мне вновь  почувствовать вкус  к нормальной
жизни: я читал лекции, немного путешествовал. Множество моих статей и лекций
явились как бы противовесом кризисным  годам моего молчания и бездействия; в
них я уже смог ответить на многие вопросы своих читателей и пациентов.
     Любимым творением стала для меня теория либидо - центральная идея книги
"Метаморфозы  и   символы  либидо".  "Либидо",  в  моем   понимании,  -  это
психическая аналогия  физической энергии, оно требует описания в  категориях
квантитативных, а  не квалификативных. В учении о либидо я старался избежать
конкретизации.  Предметом,  на  мой  взгляд,  здесь  должны  были  стать  не
конкретные инстинкты  -  голод,  секс  или  агрессия,  а  различные  внешние
проявления психической энергии.
     В физике  мы  говорим  об энергии,  которая  манифестируется  различным
образом,  будь то электричество, свет, тепло и