ороной"
своих   собственных   аффектов.   Я   называю   такое   состояние   сознания
"непроблематичным",  потому  что  оно  с  очевидностью   никогда  не  станет
проблемой  как  таковой.  Оно  станет   проблемой,  только  когда  возникнет
сомнение:  а  могут  ли  аффекты  -  включая и  наши собственные  аффекты  -
предложить удовлетворительную основу для психологических суждений? Мы всегда
склонны оправдывать самих  себя, когда  кто-нибудь делает нас ответственными
за  какое-либо  эмоциональное действие, говоря,  что  мы поступали так из-за
вспышки аффекта и что обыкновенно мы вовсе не такие. Когда это  касается нас
самих,  то мы  рады объяснить  сам аффект как условие, оправдывающее  низкую
ответственность, но неохотно делаем то же самое по  отношению к другим. Даже
если это и  не очень поучительная  попытка в оправдании своего любимого эго,
тем не менее  существует  нечто  положительное в  чувстве  оправдания  таких
извинительных  состояний: это  попытка отделить себя от своего  собственного
аффекта, а  следовательно,  и личность своего собрата от  его  аффекта. Даже
если мое извинение  есть  всего  лишь увертка, оно  тем  не  менее  является
попыткой бросить сомнение на ценность аффекта, как  единственного показателя
личности, и обратиться к другим психическим функциям, которые  характеризуют
личность точно  так же,  если не более, нежели аффект. Когда человек судит о
нас по нашим аффектам, мы легко обвиняем его в недостатке понимания или даже
в несправедливости. Но это обязывает нас не судить и других за их аффекты.
     С этой целью первобытный, далекий от психологии человек,  относящийся к
своим и  чужим  аффектам  как к единственному существенному критерию, должен
развить проблематическое состояние сознания, в котором ценными признаются  и
другие  факторы кроме  аффектов. В  таком  проблематическом  состоянии может
образоваться  парадоксальное суждение: "Я и есть этот аффект" и "Этот аффект
-  не я".  Данный  антитезис отражает раскол  эго  или, скорее,  расщепление
психического  материала, составляющего  эго.  Признавая  самого себя в своем
аффекте  в равной степени,  как и  в  чем-то  другом,  что  моим аффектом не
является,  я отделяю аффективный  фактор от других  психических  факторов и,
поступая таким  образом,  низвожу  аффект  с  пьедестала его  первоначальной
неограниченной власти на заслуживаемый  им  уровень  в  иерархии психических
функций. Только когда  человек  произвел  подобную операцию на самом  себе и
уловил  различие  между многочисленными психическими факторами в самом себе,
он  оказывается  в  состоянии заняться поиском  и  других  критериев в своем
психологическом  суждении о  других,  вместо того чтобы  попросту  отступить
обратно  к  аффекту.  Только таким  образом  возможно  реальное  объективное
психологическое суждение.
     То,  что мы  называем  сегодня психологией,  есть  наука, которая может
следовать  по  своему  пути  только  на основе  определенных исторических  и
моральных предпосылок, заложенных христианским воспитанием и образованием на
протяжении  последних  двух  тысячелетий.  Заповедь типа "Не  судите, да  не
судимы будете", привитая религией, создала  возможность воли, стремящейся, в
своем   крайнем   выражении,   к   простой   объективности   суждения.   Эта
объективность,  заключающая  в себе  не  простое  безразличие  к  другим,  а
основанная  на  принципе оправдания других  в той степени,  в какой  мы  это
делаем  в  отношении самих  себя,  является,  собственно,  предпосылкой  для
справедливого  беспристрастного  суждения  своих  собратьев.   Возможно,  вы
удивитесь, почему я так настойчиво налегаю на вопрос об объективности, но вы
перестанете удивляться, если попытаетесь классифицировать людей на практике.
Человек, слывущий  сангвиником  по  темпераменту, поведает вам,  что в своей
основе  он  глубокий меланхолик; холерик -  что  его единственный недостаток
состоит во всегдашней чрезмерной  флегматичности. Но  классификация,  вера в
обоснованность  (валидность)  которой  не  выходит  за пределы единственного
числа, сродни  по своей полезности и универсальности той церкви, в которой я
являюсь единственным прихожанином. Мы  должны  поэтому  найти  тот критерий,
который может быть принят как  объединяющий не только для судящего субъекта,
но также и для обсуждаемого объекта.
     В   полной   противоположности   со   старой   системой   классификации
темпераментов, новая  типология начинает с подробного и ясного соглашения не
позволять себе быть судимым аффектом и не судить  им других, поскольку никто
не  может  объявить  себя  окончательно  идентичным со  своим аффектом.  Это
создает  проблему,  поскольку  из  этого  следует,  что  там, где  затронуты
аффекты,  не может быть достигнуто общего согласия, которого  требует наука.
Мы  должны  поэтому  поискать вокруг другие  факторы в качестве  критерия  -
факторы,  к   которым  мы  обращались,  когда   оправдывали  самих  себя  за
эмоциональное действие. Возможно,  мы говорим: "Действительно, я  сказал это
или то в состоянии аффекта, но, конечно,  я преувеличил и не хотел причинить
никакого вреда". Очень непослушный ребенок, доставляющий своей матери  массу
хлопот,  мог бы сказать: "Я не имел  в  виду ничего дурного, я не хотел тебя
обидеть, я очень тебя люблю".
     Такие объяснения взывают  к  существованию  другого  типа личности,  от
которого  и  случился аффект.  В обоих случаях аффективная личность выглядит
как что-то  низкое, неполноценное, что захватывает  подлинное эго и омрачает
его. Но часто  сама личность обнаруживает себя в аффекте более возвышенной и
лучшей, настолько сильно, что впоследствии сожалеет, что не могла оставаться
на  такой  вершине  своего совершенства.  Все мы  знаем  о  таких  внезапных
вспышках в себе щедрости,  альтруизма, самопожертвования и сходных "красивых
жестов", за  которые, как мог бы  заметить ироничный наблюдатель, человек не
несет никакой  ответственности.  Возможно, это  одна из причин,  почему  так
много людей делают так мало добра.
     Но  там,  где  аффективная  личность  высока  или  низка,   сам  аффект
рассматривается    как    исключительное   состояние,   качества    которого
представляются  либо  как  фальсификация  "реальной"  личности  или  как  не
принадлежащие ей в качестве характерного свойства. Что  же тогда это  такое,
"реальная" личность?  Очевидно,  отчасти это  то, что каждый замечает в себе
как  отличное  от аффекта, а  отчасти  то,  что присутствует в  каждом и что
следует  гнать от себя как неверное в суждении о других. Так  как невозможно
отрицать связь аффективного состояния с эго, то отсюда следует, что само эго
есть то же  самое эго, будь оно в аффективном состоянии или в так называемом
"аутентичном",  "подлинном" состоянии, пусть  оно  даже демонстрирует другое
отношение к  этим психологическим  событиям.  В  аффективном  состоянии  оно
несвободно, принуждаемо, влекомо. По контрасту,  нормальное состояние  - это
состояние свободной воли со всей присущей данному субъекту энергией. Другими
словами,   аффективное  состояние  -  непроблематическое,  в  то  время  как
нормальное  состояние  является  проблематическим:  оно  включает  в себя  и
проблему, и  возможность  свободного  выбора.  В  этом  последнем  состоянии
делается возможным понимание,  поскольку  в нем  одном можно как  разглядеть
свои   мотивы,  так   и  получить  знание  о   себе.   Умение   разбираться,
проницательность есть  sine qua  non  (непременное  условие)  познавательной
способности.  Но   способность   к  разбирательству   означает   расщепление
содержаний сознания на дискретные  функции. Поэтому если мы хотим определить
психологическую специфику человека на  языке, который удовлетворит не только
наше собственное субъективное суждение, но также и обсуждаемый объект, то мы
должны взять  в  качестве критерия  такое состояние или  установку,  которые
ощущались  бы объектом как нормальное сознательное положение. Соответственно
мы сделаем его сознательные побуждения  нашей первейшей заботой,  исключив в
то же  самое время, насколько  это  возможно, свои  собственные произвольные
толкования.
     Действуя  таким  образом,  мы обнаружим  через  некоторое  время,  что,
несмотря на  огромное  разнообразие сознательных  побуждений  и склонностей,
могут   быть  выделены  определенные   группы   индивидов,   характеризуемые
удивительным  сходством  в  мотивации.  Например,  мы  можем  столкнуться  с
индивидами, которые во всех своих суждениях, восприятиях, чувствах, аффектах
и действиях  ощущают доминирующую роль и  движущую  силу во внешних факторах
или, по меньшей мере, чувствуют их важность и значимость  вне зависимости от
того,  о  причинных или целевых  мотивах  идет  речь.  Я  приведу  несколько
примеров того, что имеется  в виду. Блаженный Августин: "Я не  уверовал бы в
Евангелие,  если бы  авторитет Католической  церкви  не  принуждал к этому".
Покорная дочь:  "Я  не  позволю  себе  думать  что-либо,  что  могло  бы  не
понравиться  моему  отцу".  Некто  находит  чудесным   музыкальный  фрагмент
современной  музыки, потому  что многие другие вокруг считают  его чудесным.
Другой  женится  для  того,  чтобы  порадовать  своих родителей, но  вопреки
собственному  желанию.  Существуют люди,  которые делают из себя  посмешище,
чтобы  развлечь других, они предпочтут даже стать предметом насмешек, нежели
остаться незамеченными. Есть немало и таких, кто во всем, что они делают или
не делают, непременно преследуют заднюю мысль: а что подумают о них  другие?
И стоит ли стыдиться чего-либо, если никто об этом не узнает. Есть и другие,
кто может быть счастлив лишь тогда, когда это возбуждает зависть других, или
такие,  кто  вечно  находит  для  себя  проблему для  того,  чтобы  получить
удовольствие от сочувствия своих друзей.
     Подобные   примеры  можно  приводить  бесконечно.   Они  указывают   на
психологическое  своеобразие,  которое   отчетливо  различается   от  другой
установки, которая,  по  контрасту, движима главным образом внутренними, или
субъективными,  факторами. Человек такого типа мог бы сказать:  "Я знаю, что
мог  бы доставить своему  отцу  величайшее  удовольствие,  если  бы поступил
так-то и так-то, но  мне самому это и в голову  не приходило". Или: "Я вижу,
что  погода  портится,  но  тем не менее  свой  план я попытаюсь выполнить".
Данный  тип не  путешествует ради  удовольствия,  но  только  лишь  с  целью
осуществления  изначально поставленной  цели.  Или:  "Моя  книга,  возможно,
непонятна  читателю,  но  мне  она  совершенно  ясна".  Или,  идя  к  другой
крайности: "Каждый думает, что  я могу сделать все, но я-то совершенно точно
знаю, что ничего  не могу". Такой человек может стесняться  себя  настолько,
что  буквально  не  осмеливается встречаться с людьми. Существуют некоторые,
чувствующие  счастливый прилив сил  только тогда, когда они вполне  уверены,
что никто об этом не знает, и они не соглашаются ни с чем только потому, что
это может доставить удовольствие кому-то еще.  Они ищут добро там, где никто
бы и не подумал его отыскать. На каждом шагу должна быть получена санкция от
субъекта, а без этого ничего не  может быть предпринято или выполнено. Такой
человек мог бы  возразить  Блаженному Августину: "Я уверовал бы в Евангелие,
если  бы авторитет Католической  церкви  не принуждал к этому". Он постоянно
должен доказывать, что все, что он делает,  основывается на  его собственных
решениях  и убеждениях и никогда  на  влияниях  других  или  желании кому-то
понравиться, или снискать расположение какого-то лица или мнения.
     Эта  установка  характеризует  группу  индивидов,   мотивации   которых
исходят,  главным  образом,   от  субъекта,  из   внутренней  необходимости.
Существует,  наконец, и третья группа, где  очень трудно  сказать, откуда, в
основном,  исходит мотивация: снаружи или же  изнутри. Эта  группа  наиболее
многочисленна и  включает  менее  дифференцированного нормального  человека,
который считается нормальным  либо потому,  что он не позволяет себе всякого
рода эксцессов,  либо же потому,  что у него  нет  в  них нужды.  Нормальный
человек, по определению, испытывает влияние  как снаружи, так и  изнутри. Он
составляет обширную среднюю группу,  на одной стороне которой помещаются те,
чьи  мотивации определяются, главным образом,  внешним объектом, а на другой
те,   чьи  мотивации   формируются   изнутри.   Первую  группу   я   называю
экстравертной,  а  вторую  -  интровертной.  Эти  понятия  едва  ли  требуют
разъяснения, поскольку  они  объясняют  себя из  всего  того,  что  уже было
сказано.
     Хотя существуют несомненные  случаи, когда  тот или  иной  тип индивида
может быть определен с первого взгляда, это, вне всякого сомнения, случается
далеко не всегда. Как правило, только внимательное наблюдение, взвешивание и
оценка всех  свидетельств позволяют  получить  уверенное  классифицирование.
Однако  простой   и  ясный   фундаментальный  принцип  двух  противоположных
установок в реальной действительности чрезвычайно усложняется и  выполняется
с  трудом,  поскольку  каждый  индивид   является   исключением  из  правил.
Следовательно, можно никогда не дать описание типа, не важно,  насколько оно
завершенное, которое возможно было применить  более чем к  одному  индивиду,
несмотря на тот факт,  что в некоторых случаях оно способно охарактеризовать
тысячи  других.   Сходство   -  это  одна  сторона  человека,  уникальность,
неповторимость - другая. Классификация не  объясняет индивидуальной психики.
И тем  не  менее  понимание психологических типов открывает дорогу  к  более
лучшему уяснению человеческой психологии вообще.
     Дифференциация  типа часто наступает очень рано, настолько рано, что  в
некоторых  случаях  следует  говорить  о  ней как о врожденной. Самым ранним
знаком экстраверсии  у ребенка является его быстрая  адаптация к  окружающей
среде и то необычное  внимание, которое он  уделяет объектам,  в особенности
тем эффектам, которые он на них оказывает. Страх перед объектами минимален -
ребенок живет и перемещается  среди  них  с  уверенностью. Его способность к
пониманию  быстрая, но  не  точная  и не  аккуратная.  Развивается  он более
быстро,  чем  интровертный  ребенок, так как  он  менее рефлективен и обычно
бесстрашен. Он не чувствует преграды между собой и объектами и может поэтому
играть с ними свободно и учиться через контакт с ними. Ему нравится доводить
свои начинания до крайности, он выказывает склонность к риску. Все неведомое
и неизвестное для него соблазнительно.
     Обратная картина: одним из самых ранних признаков интроверсии у ребенка
выступает   рефлективная   задумчивая  манера   его   поведения,  отмеченная
застенчивостью и  даже  страхом  перед  незнакомыми  объектами.  Очень  рано
появляется  тенденция  отстаивать  свои  права  над  знакомыми  объектами  и
пытаться  овладеть или  управлять ими. Ко  всему  неизвестному такой ребенок
относится с  недоверием:  внешние  влияния обычно воспринимаются  с  сильным
сопротивлением.  Ребенок  желает  все делать  своим  путем и  ни  при  каких
условиях не будет  подчиняться тому правилу, которое  он  не  может  понять.
Когда  он задает  вопросы,  то делает  это  не  из  любопытства или  желания
произвести  впечатление, но потому, что хочет, чтобы имена, значения, смыслы
и  объяснения  давали  ему  субъективную  защиту  против объекта. Я наблюдал
интровертного ребенка, который сделал  свои первые попытки выйти на прогулку
лишь после того,  как  изучил  имена всех предметов в комнате, до которых он
мог  дотронуться.  Таким  образом,   характерная  оборонительная  установка,
которую  взрослый интроверт  проявляет по отношению  к  объекту,  может быть
подмечена у  интровертного ребенка очень рано; точно так же можно очень рано
обнаружить  у  экстравертного  ребенка  уверенность  в  себе  и  инициативу,
счастливую   доверительность  в  своих  взаимодействиях  с  предметами.  Это
действительно основная черта экстравертной установки: психическая жизнь, так
сказать,  разыгрывается  у  индивида  снаружи,  в  объектах  и   объективных
взаимодействиях.  В крайних случаях возникает даже некий вид слепоты к своей
собственной индивидуальности. Интроверт, напротив, всегда действует так, как
будто объект обладает  превосходящей силой,  против которой он  должен  себя
защищать. Его реальный мир - это мир внутренний.
     Тем не  менее печально, что оба типа  склонны отзываться  друг о  друге
крайне  нелестно.  Это  обстоятельство  немедленно  поражает   всякого,  кто
занимается этой проблемой.  И  причина кроется  в том, что сами  психические
ценности имеют диаметрально противоположную  локализацию у этих двух  типов.
Интроверт видит все  мало-мальски ценное для него в  субъекте  - то же самое
экстраверт видит  в  объекте. Эта зависимость от объекта  кажется интроверту
знаком  величайшей  неполноценности,   в   то  время  как   для  экстраверта
озабоченность   субъектом   выглядит   не   чем   иным,   как   инфантильным
аутоэротизмом.  Отсюда и  неудивительно,  что  оба  типа  часто  вступают  в
конфликт.  Это не  мешает, однако, большинству  мужчин жениться на  женщинах
противоположного типа. Такие браки ценны в смысле психологического  симбиоза
и  могут  длиться  "вечно",   если  партнеры  не   пытаются  найти  взаимное
"психологическое" понимание. Но  эта фаза  понимания  составляет  нормальное
развитие любого брака  при условии, что партнеры имеют необходимый досуг или
потребность в развитии, хотя  даже  при наличии обоих этих условий требуется
известное мужество, поскольку  существует риск разрушения супружеского мира.
При благоприятных обстоятельствах эта  фаза  в жизненной судьбе  обоих типов
наступает автоматически,  по причине  того, что каждый тип является примером
одностороннего   развития.  Один   развивает   только  внешние  отношения  и
пренебрегает внутренними - другой развивается изнутри, а внешнее оставляет в
застое.  В определенное время  у  индивида возникает потребность развить то,
что пребывало у него в запустении. Развитие приобретает форму дифференциации
определенных функций, к которым я должен теперь перейти в обзоре их значения
для типологической проблемы.
     Сознательное психическое  есть  средство для адаптации  и  ориентации и
состоит  из  ряда  различных психических  функций.  Среди них можно выделить
четыре основных: ощущение, мышление, чувство, интуиция. В ощущение я включаю
все восприятие с помощью чувственных  органов; под мышлением  я имею  в виду
функцию  интеллектуального  познания и  формирования логических  заключений;
чувство - функция субъективной оценки; интуицию я понимаю как  восприятие  с
помощью бессознательного или восприятие бессознательных содержаний.
     Настолько, насколько позволяет мой  опыт,  эти  четыре базовые  функции
кажутся мне достаточными, чтобы выразить  и представить  многочисленные виды
сознательной ориентации.  Для  полной ориентации все  четыре  функции должны
сотрудничать на  равных:  мышление  облегчает познание и  суждение,  чувство
говорит нам, в  какой степени и как та или иная вещь является для нас важной
или не является таковой, ощущение  должно  передавать нам с  помощью зрения,
слуха, вкуса и т. д. сведения о конкретной реальности, а  интуиция позволяет
нам угадывать скрытые возможности  в подоплеке происходящего,  поскольку эти
возможности также принадлежат целостной картине данной ситуации.
     В  действительности,  однако, эти  базовые  функции  весьма  редко  или
никогда  не  дифференцируются  единообразно и равно согласно нашему хотению.
Как правило, одна или другая функция занимает главное место, в то время  как
остальные  остаются недифференцированными  на  заднем плане.  Таким образом,
существует много людей,  ограничивающих себя  восприятием простой конкретной
реальности,  без   какого-то  размышления   о  ней  или  принятия  в  расчет
оп