исключения
тормозящих влияний бессознательного.
     Эту   совместную   функцию,   это   отношение   к  символу   я   назвал
трансцендентной функцией. Я не могу  поставить себе задачу довести здесь эту
проблему  до  полного  выяснения.  Для  этого,  безусловно,  требовалось  бы
привести все материалы, составляющие результат бессознательной деятельности.
Фантазии, описанные до сих пор в специальной литературе, не дают картины тех
символических  творений, о  которых тут идет речь.  В  беллетристической  же
литературе мы находим немало примеров таких фантазий; однако они являются не
продуктом "чистого"  наблюдения  и  изображения,  а результатом  интенсивной
"эстетической" обработки. Из этих  примеров мне хочется указать прежде всего
на два произведения Майринка. [G. Meyrink "Der Golem" ("Голем") и "Das grune
Gesicht" ("Зеленый лик"). /41/]  Обсуждение этой  стороны проблемы я должен,
однако, отложить до другого исследования.
     Изображение среднего  состояния, хотя и вызванное  Шиллером, увело  нас
далеко за  пределы его  понимания.  Хотя  Шиллер ярко и глубоко воспринимает
противоположности человеческой природы, однако в  попытке  разрешения их  он
останавливается на  первоначальной ступени. Мне кажется, что виноват в  этом
термин  "эстетическое настроение".  Дело в  том, что  Шиллер,  так  сказать,
отождествляет  "эстетическое настроение" с "прекрасным", то есть  с тем, что
приводит  душу  в  эстетическое  состояние. Через это  он не только  сливает
воедино   причину  со  следствием,  но  -   наперекор  своему   собственному
определению  -  придает  еще  состоянию  "неопределенности"  недвусмысленную
определенность:  ибо  он   отождествляет   это   состояние   с   прекрасным.
Посредническая же функция  с  самого начала утрачивает  всю  остроту  своего
значения,  потому  что  она, в  качестве  красоты,  не  оставляет места  для
безобразного,  о  котором  ведь  точно   так  же  идет  речь.  "Эстетическим
свойством"  вещи  является,  по  определению Шиллера, ее  отношение  ко всей
"совокупности  различных  наших  сил". Соответственно с  этим  невозможно  и
совпадение "прекрасного" и "эстетического", и притом потому,  что  различные
наши  силы   различны  и  в  эстетическом  отношении  -  они  прекрасны  или
безобразны, - и лишь фантазия  неисправимого идеалиста  и оптимиста способна
изобразить человеческую  природу  вполне  "прекрасной" в ее целом. Напротив,
совокупность человеческой  природы, по справедливости  говоря,  представляет
собой  просто  фактическую данность,  имеющую  как  светлые,  так  и  темные
стороны. А  сумма  всех цветов  представляется  серой  - светлой на темном и
темной на светлом фоне.
     Этой  незаконченностью и  недостаточностью  в  понятиях  объясняется  и
полная  невыясненность  того,  каким  же  образом  может  быть  создано  это
посредническое состояние. У Шиллера много  мест, из  которых  недвусмысленно
вытекает,  что "наслаждение  истинной  красотой"  и есть  то,  что  вызывает
среднее состояние.  Так,  Шиллер говорит: "То,  что льстит  нашим чувствам в
непосредственном ощущении,  то открывает нашу  нежную  и подвижную  душу для
всякого  впечатления, но  в той же мере оно делает  нас  менее  способными к
напряжению. То, что напрягает наши  умственные силы и приводит к отвлеченным
понятиям,  то укрепляет нашу душу ко всякого рода сопротивлению, но в той же
степени  оно  делает  ее  более   твердою  и  настолько  же  ослабляет  нашу
восприимчивость,   насколько  благоприятствует   большей   самодеятельности.
Поэтому-то  как одно, так и  другое по необходимости  ведет в конце концов к
истощению" и т. д. "Напротив, в момент, следующий  за  наслаждением истинною
красотою,  мы в одинаковой мере владеем нашими  деятельными и страдательными
силами,  и  тогда  мы  способны  с  одинаковой  легкостью  обратиться как  к
серьезному,  так  и  к  игре,  к  покою  или  движению,  к уступчивости  или
противодействию, к отвлеченному мышлению или к созерцанию".
     Это   изображение   стоит   в   резкой   противоположности   с   раньше
установленными определениями  "эстетического  состояния", по которым человек
должен быть "нулем", свободным от определений; а  между тем тут-то человек и
является  в высшей степени определенным красотою ("предавшимся" красоте). Не
стоит проникать глубже  в разрешение этого вопроса  у Шиллера.  Шиллер дошел
тут  до предела себя самого  и своего времени, перешагнуть через который ему
было невозможно, потому что  он повсюду наталкивался на невидимого  для него
"безобразнейшего  человека",  открыть  которого предстояло  нашему времени и
Ницше.
     Шиллер хотел бы превратить чувственное существо в существо разумное, но
сделал  его  сначала,  как  он  сам говорит, эстетичным.  Надо  пересоздать,
говорил он, природу чувственного человека,  надо физическую жизнь "подчинить
форме"; "ему надо выполнять свое физическое назначение по  законам красоты",
"на безразличном поле физической жизни ему надо начать моральную жизнь", ему
надо  "положить  начало  свободе  разума  уже  в пределах своих  чувственных
границ",  "уже на  свои склонности наложить  закон  своей  воли", "научиться
более благородной жажде".
     Это "надо", о котором говорит автор, есть  не что иное, как пресловутое
"он  должен", - формула, к  которой постоянно взывают, когда не видят  иного
пути.  И   тут  мы  снова  наталкиваемся  на  неизбежные  пределы.  Было  бы
несправедливо  ожидать  преодоления  такой  гигантской  проблемы  от  одного
единого, даже самого великого ума; эту проблему могут разрешить только целые
века и народы, да и то не сознательно, а лишь на путях свершающегося рока.
     Величие  идей  Шиллера  покоится  на  психологическом наблюдении  и  на
интуитивном постижении наблюдаемого. В связи с этим я хотел бы упомянуть еще
об  одном  ходе  мысли,  принадлежащем  Шиллеру  и  достойном  чрезвычайного
внимания.  Мы видели  выше,  что  характерным  признаком среднего  состояния
является  его способность производить нечто "позитивное",  а именно  символ.
Природе символа  свойственно соединять противоположное;  так  он соединяет и
противоположность    реально-ирреального:    будучи,   с   одной    стороны,
психологической   реальностью   или   действительностью  (вследствие   своей
действенности), он, с другой стороны,  не  соответствует никакой  физической
реальности. Символ есть факт и все-таки видимость. Это обстоятельство Шиллер
особенно  подчеркивает  и  вслед  за  тем  дает  чрезвычайно  знаменательную
апологию  видимости.  "Высшая   тупость  и  высочайший  рассудок   проявляют
некоторое  сродство  в  том,  что  оба  ищут  лишь  реального  и  совершенно
невосприимчивы  к простой  видимости.  Покой  первой может быть нарушен лишь
непосредственной наличностью чувственного предмета, точно  так же как второй
успокаивается лишь после того, как сведет свои понятия к фактам опыта; одним
словом,  глупость  не может подняться над  действительностью, а  рассудок не
может  остановиться,  не  поднявшись  к  истине.  Поскольку  потребность   в
реальности  и  привязанность  к действительности  являются  лишь  следствием
недостатка, постольку равнодушие к реальности и интерес к видимости являются
истинным расширением человечности и решительным шагом к культуре".
     Говоря  выше  о признании  ценности символа, я указывал на практическое
преимущество, присущее оценке бессознательного: мы исключаем бессознательное
нарушение  сознательных  функций  тем,  что,  принимая во  внимание  символ,
считаемся  с самого начала с бессознательным. Известно, что бессознательное,
если  оно  не  реализовано,  всегда  действует   в  том  направлении,  чтобы
распространять  на  все  ложный свет и  вызывать видимость:  бессознательное
всегда   является  нам  на   объектах,   потому  что   все   бессознательное
проецировано. Если нам удается постигнуть бессознательное как таковое, то мы
отделяем ложную  видимость  от  объектов, а  это  может  лишь способствовать
познанию  истины.  Шиллер  говорит:  "Это  право  человека на  господство он
(человек)  осуществляет  в искусстве,  создающем видимость, и чем строже  он
здесь  разграничит  "мое"  и "твое",  чем  тщательнее  он  отделит образ  от
сущности,  чем  большую  самостоятельность  он  придаст  первому, тем  более
расширит  он не только  царство красоты, но соблюдет также и границы истины;
ибо он не может очистить видимость от действительности, не освободив в то же
время  и  действительность  от  видимости".  "Стремление  к  самостоятельной
видимости требует большей способности к отвлечению, большей  свободы сердца,
большей энергии  воли, чем необходимо человеку для  того, чтобы ограничиться
реальностью, и человек должен иметь реальность уже за  собою для того, чтобы
достичь видимости".


2. Рассуждения о наивной и сентиментальной поэзии

     Одно   время   мне  казалось,   что  деление  поэтов   на   наивных   и
сентиментальных,  как это  делает  Шиллер,  покоилось как  будто  на  точках
зрения,  совпадающих  с  изложенными  в  этом  моем труде. Но после  зрелого
размышления  я пришел к  заключению,  что это  не  так.  Определение Шиллера
просто:  наивный  поэт  сам  есть природа, а  сентиментальный  ищет ее.  Эта
простая  формула  очень  соблазнительна, потому  что она  устанавливает  два
различных  отношения  к  объекту.  Поэтому  легко  можно  было  бы  сказать,
например: тот, который ищет или  требует природы в качестве  объекта, тот не
имеет ее; его можно, значит, назвать интровертом; наоборот, тот, который сам
есть природа и, стало быть, стоит в  самом тесном  отношении к объекту, того
можно   назвать   экстравертом.   Однако  такая,  несколько   насильственная
интерпретация  имела  бы мало  отношения  к  точке зрения  Шиллера.  Деление
Шиллера на наивное и сентиментальное - в противоположность нашему делению на
типы  -  занимается  отнюдь не  индивидуальной ментальностью  поэта,  а лишь
характером его творческой деятельности и соответственно ее продуктом. Один и
тот же поэт может быть  в одном стихотворении сентиментальным, а  в другом -
наивным. Гомер,  правда, всегда  наивен;  но многие ли из числа  новейших не
сентиментальны  по   преимуществу?  Очевидно,  Шиллер  сам  чувствовал   это
затруднение и  поэтому объявил, что поэт обусловлен своим  временем - не как
индивидуальность, а  как  поэт. "Смотря по свойствам того времени, - говорит
он,  например,  -  в  котором  поэты   расцветают,  или  по  тем   случайным
обстоятельствам,  которые  влияют  на  их  общее  образование  и  преходящее
настроение  духа,  -  смотря  по  всему  этому, все  подлинные  поэты  будут
принадлежать к числу или наивных, или сентиментальных".
     Из  этого следует, что и для Шиллера  речь шла  не об основных типах, а
скорее  об  известных  характеристических  чертах  или  свойствах  отдельных
произведений.  И  сразу  становится  ясно, что  интровертный поэт может  при
случае творить как наивно, так и сентиментально. Вследствие этого совершенно
отпадает и вопрос о тождестве наивного и сентиментального, с  одной стороны,
и экстраверта и интроверта  -  с другой,  то есть постольку, поскольку  дело
касается типов.  Но  вопрос  становится иным, если  речь идет  о  типических
механизмах.

     а) Наивная установка

     Прежде всего я приведу определения, которые Шиллер дает этой установке.
Мы  уже говорили о том, что наивный поэт есть "природа". "Он следует простой
природе  и  ощущению  и ограничивается  подражанием действительности".  "При
наивном  изображении  мы   радуемся   живому  присутствию  объекта  в  нашем
воображении". "Наивная поэзия есть  дар природы. Она счастливый  жребий; она
не нуждается  ни в каком усовершенствовании при  удаче,  но и не способна  к
нему при неудаче". "Наивный гений должен  все  создавать из  своей природы и
может  создать  лишь  очень  немногое  из  своей свободы.  Он  тогда  только
осуществит  свою  идею,  когда в  нем  будет  действовать  одна  природа  по
внутренней необходимости". Наивная поэзия  "есть дитя жизни",  и  потому она
возвращает нас в жизнь. Наивный  гений вполне зависит от  "опыта", от  мира,
"который непосредственно прикасается к нему". Он "нуждается в помощи извне".
Для наивного поэта "неизменная природа" его среды "может стать опасной", ибо
"восприимчивость  всегда более или менее  зависит  от внешнего впечатления и
лишь такая постоянная деятельность продуктивной способности,  которой нельзя
требовать от человеческой природы, могла бы помешать материи вызывать в душе
от  времени  до  времени  слепую  восприимчивость. Но  каждый раз,  как  это
случается, поэтическое чувство превращается  во что-то  низменное". "Наивный
гений предоставляет природе безграничное господство в самом себе".
     Из  такого определения  понятия  становится особенно  очевидно,  какова
зависимость наивного  поэта  от  объекта.  Его  отношение  к  объекту  имеет
характер  принуждения  в  том  смысле, что он  интроецирует объект,  то есть
бессознательно  отождествляется с объектом или,  так  сказать,  уже  априори
тождествен с ним. Такое отношение к объекту Леви-Брюль (Levy-Bruhl) называет
"participation  mystique"  (мистическое  соучастие).  Это  тождество  всегда
создается   через  посредство  аналогии  между  объектом  и  бессознательным
содержанием.  Можно также  сказать: тождество создается посредством проекции
бессознательной  ассоциации по аналогии на объект.  Такому тождеству  всегда
присущ характер принуждения,  потому  что  имеется  известная  сумма либидо,
которая,  как  всякое  количество  либидо, действующее из  бессознательного,
имеет силу принуждения по отношению к сознательному процессу, иными словами:
сознание ею  не располагает. Поэтому наивно установленный  человек в высокой
степени  обусловлен  объектом; можно  сказать,  что  объект самостоятельно и
действенно изживает себя  в нем  и осуществляется в нем вследствие того, что
человек отождествляется с объектом.  Через это наивно установленный  человек
как  бы предоставляет  объекту  свою  экспрессивную  функцию и таким образом
изображает его - но не активно  или намеренно, а так, что объект как  бы сам
изображается в нем. Наивно установленный человек сам есть природа, и природа
создает  в  нем  его  произведение.  Такой   человек  предоставляет  природе
неограниченно   господствовать  в   нем.   Первенство  принадлежит  объекту,
поскольку наивная установка экстравертна.

     б) Сентиментальная установка

     Выше мы уже упомянули о том, что сентиментально установленный поэт ищет
природу.  Сентиментальный поэт "рефлектирует о впечатлениях, производимых на
него предметами, и только  на этой рефлексии  основывается  то,  что  он сам
растроган и  что  он  заставляет  нас  быть  растроганными.  Предмет  у него
является отнесенным к идее, и на этом отношении покоится вся его поэтическая
сила". "Он имеет дело всегда  с двумя  противоборствующими представлениями и
ощущениями -  с действительностью, как с границей,  и  со своей идеею, как с
бесконечным;  и  то  смешанное   чувство,  которое   он  возбуждает,  всегда
свидетельствует об этом двояком источнике". "Сентиментальное настроение есть
результат стремления восстановить наивное  ощущение  в его  содержании и при
условиях рефлексии".  "Сентиментальная  поэзия есть продукт  отвлеченности".
"Сентиментальный гений имеет дело с  опасностью  в стремлении удалить от нее
(от  человеческой  природы) все  пределы, дойти до полного  устранения самой
человеческой  природы  и  не  только подняться  над  всякой  определенной  и
ограниченной   действительностью   до   абсолютной  возможности,   то   есть
идеализировать  (это  человеку позволено, это  он и должен),  но  выйти и за
пределы  самой  возможности,  то есть предаться мечтаниям". "Сентиментальный
гений  оставляет  действительность, чтобы  вознестись к идеям и, в свободной
самодеятельности, господствовать над своим материалом".
     Нетрудно  усмотреть,  что  сентиментальный   поэт  в  противоположность
наивному  отличается рефлектирующей и абстрагирующей установкой по отношению
к объекту. Он  рефлектирует над  объектом, абстрагируя себя от него. Он, так
сказать, уже априори отделен от объекта в то время, когда начинается процесс
его  продуктивной деятельности;  не объект  действует в нем,  а действует он
сам. Однако он действует не вовнутрь себя  самого, а за  пределы объекта. Он
отличен  от объекта, не тождествен  с ним,  он  старается восстановить  свое
отношение  к  объекту,  "господствовать  над  своею  материей".  Из этой его
отделенности от объекта вытекает  то впечатление двойственности,  на которое
указывает Шиллер, ибо сентиментальный черпает из двух источников: из объекта
или из восприятия его и из  себя самого. Внешнее  впечатление от  объекта не
есть для  него нечто безусловное,  а лишь  материал, с которым он  обходится
согласно со своими собственными содержания-ми. Поэтому он стоит над объектом
и  все-таки  имеет  некоторое  отношение   к  нему;  однако   не   отношение
восприимчивости,  но он сам по своему произволу придает объекту  ту или иную
ценность, то или иное свойство. Его установка, стало быть, интровертна.
     Однако,   охарактеризовав   эти   обе  установки  как   интровертную  и
экстравертную, мы отнюдь не исчерпали мысли Шиллера. Наши два механизма суть
не что иное, как основные феномены, при этом довольно общие по своей природе
и  лишь в общих чертах  намечающие специфическое. Для  понимания наивного  и
сентиментального начала нам необходимо привлечь на  помощь еще два принципа,
а  именно  элементы  ощущения  и  интуиции.  В  дальнейшем  развитии  нашего
исследования я подробнее  опишу эти функции.  Здесь же  я только  ограничусь
указанием  на  то,   что   характерным  признаком   наивного  типа  является
преобладание ощущения,  а сентиментального - преобладание интуиции. Ощущение
привязывает к объекту, мало  того, оно  вовлекает  субъект в объект; поэтому
для  наивного "опасность"  заключается  в том, что  он  исчезает  в объекте.
Интуиция же, как восприятие собственных бессознательных процессов, отвлекает
от   объекта,  поднимается   над   объектом  и   потому   всегда   стремится
господствовать  над материей и придавать ей  форму, согласно с субъективными
точками  зрения,  даже насиловать его,  притом  и  не  сознавая  этого.  Для
сентиментального  же  типа  "опасность"  заключается,  стало быть,  в полном
отрешении  от реальности  и в поглощении фантазией, проистекающей из области
бессознательного ("мечтание").

     в) Идеалист и реалист

     В этом же своем сочинении Шиллер, в дальнейших рассуждениях, доходит до
установки  двух  психологических  типов человека.  Он  говорит:  "Эта  мысль
приводит  меня  к весьма  замечательному  психологическому антагонизму между
людьми, обнаруживающемуся в век культурного саморазвития:  этот антагонизм в
силу  того,  что он  радикален и  коренится во  внутренней  душевной  форме,
вызывает  среди  людей  худшее  разделение,  чем  когда-либо  могло  вызвать
случайное  столкновение  интересов; этот антагонизм отнимает у  художника  и
поэта всякую  надежду  всем  понравиться  и всех тронуть, а  ведь в этом  их
задача; он лишает  философа возможности - даже тогда, когда он все сделал, -
убедить  всех,  а  ведь  это  входит в  самое  понятие философии; наконец, в
практической  жизни  он  никогда  не  позволит  человеку  получить  всеобщее
одобрение  за свой  образ действий - словом, эта противоположность повинна в
том, что ни одно духовное произведение и ни один сердечный поступок не могут
вызвать у одного класса людей  чувства решительного удовлетворения без того,
чтобы не  вызвать  слов  отвержения  со стороны  людей  другого класса.  Эта
противоположность, несомненно, столь же стара, как  самое начало культуры, и
вряд ли может быть  устранена  впредь до  самого  конца ее, разве  только  у
отдельных  редких  субъектов,  которые,  кажется,   всегда  бывали  и,  надо
надеяться