2 году одному молодому
пастору.
     В этой книге  - единственной  из  огромного количества его  работ - Юнг
говорит о Боге и своем ощущении Бога.  Вспоминая свой юношеский бунт  против
церкви, он сказал: "Тогда мне стало понятно, что Бог (во всяком  случае, для
меня)  -  это один из  наиболее непосредственно  воспринимаемых  образов". В
научных работах Юнг редко упоминал  о Боге, предпочитая термин "образ бога в
человеческом сознании". Здесь нет противоречия.  В одном  случае  перед нами
субъективный  язык, основанный на  внутреннем опыте, в другом  - объективный
язык научного описания. В первом случае Юнг  говорит как  человек, чьи мысли
подвержены воздействию чувств и страстей, интуитивных ощущений и переживаний
долгой  и необыкновенно богатой содержанием жизни;  во втором -  как ученый,
сознательно ограничиваясь тем, что может быть продемонстрировано и доказано.
В  этом  смысле  Юнг  - эмпирик.  Когда в  этой книге  он  говорит  о  своем
религиозном опыте, он полагает, что читатели  его  поймут. Его  субъективные
утверждения могут быть приемлемы лишь для  тех, кто имел сходные переживания
или,  говоря иначе, в чьей  душе  образу Бога свойственны те же или  сходные
черты.

     Несмотря  на  то что Юнг одобрительно  и  деятельно отнесся  к созданию
"автобиографии", к ее опубликованию он в течение долгого времени относился -
по  вполне   понятным  причинам   -  крайне  критически,  чтобы  не  сказать
отрицательно.  Его  сильно  беспокоила  реакция  публики,  во-первых,  из-за
откровенности, с которой  он  поведал  о  своих  религиозных переживаниях  и
мыслях, и во-вторых, потому что до сих пор ощущалась враждебность, вызванная
его  книгой "Ответ  Иову", а  непонимание и недопонимание  воспринималось им
слишком болезненно. "Я  хранил этот  материал всю мою  жизнь,  но никогда не
собирался представлять его миру, потому что в этом случае нападки ранят меня
гораздо больше,  чем в случае с другими книгами. Не знаю,  буду ли я духовно
отдален от  этого мира  настолько, что  окажусь недосягаемым для критических
стрел  и  смогу  вынести  неприязненную  реакцию. Я  достаточно  страдал  от
непонимания  и изоляции,  в  которую попадает  человек, когда говорит  вещи,
другим непонятные.  Если "Ответ Иову"  встретил столь резкое непонимание, то
мои  "Воспоминания" ожидает еще более несчастная судьба. Автобиография - это
моя  жизнь,  рассмотренная  в свете знаний,  которые  я  приобрел  благодаря
научным занятиям. Моя  жизнь и моя научная работа составляют единое целое, и
потому книга эта  предъявляет  большие  требования к людям, которые не знают
или не могут понять мои научные идеи. В некотором смысле  именно  моя  жизнь
была воплощением моих работ, а не работы - ее воплощением. То, что я есть, и
то, что  я  пишу, - едино.  Все мои  идеи и  все  мои усилия - это  я. Таким
образом, автобиография - это всего лишь точка над i".
     За  время  создания книги  воспоминания все больше объективировались. С
каждой следующей главой Юнг как  бы уходил  от себя все дальше, пока не смог
взглянуть на себя, свою жизнь и работу со стороны. "Если бы меня спросили  о
значимости  моей жизни,  это  имело  бы  смысл  в  плане  весьма  отдаленной
временной ретроспективы:  с  точки зрения прошлого века  я могу сказать: да,
моя жизнь чего-то стоила. На фоне же развития современных идей она не значит
ничего". Осознание  безликой исторической преемственности, выраженной в этих
словах, ощущается и в самой книге, в чем читатель легко сможет убедиться.
     Глава  "О  происхождении  моих  сочинений"  несколько  фрагментарна. Но
по-другому и  быть  не  могло, ведь  собрание  сочинений  Юнга -  это  почти
двадцать  томов.  Более  того,  Юнг  никогда   не  чувствовал  склонности  к
реферированию -  ни  в устной, ни в письменной  форме. Когда его просили  об
этом,  он отвечал в свойственной для  него достаточно резкой манере: "Такого
рода вещи находятся вне сферы моей деятельности. Я не вижу никакого смысла в
публикации  сжатого изложения работ, в  которых  я,  ценой  стольких усилий,
разобрал  все  детали.  Мне  пришлось  бы  выкинуть   все  доказательства  и
полагаться на разного рода категорические утверждения, что не сделало бы мои
результаты более понятными. Так жевательная деятельность парнокопытных, суть
которой  в  срыгивании  уже  пережеванного,  не  вызывает  у  меня  никакого
аппетита...".
     Поэтому читателю  следует рассматривать  эту  главу как ретроспективный
очерк,   написанный   по   конкретному  поводу,  и   не   ожидать   от  него
всесторонности.
     В осуществлении  этой  благородной и такой трудной  задачи мне помогали
многие  люди,  которые  проявляли  к  книге  неослабевающий  интерес,  внося
полезные предложения и критические замечания. Здесь я упомяну только Елену и
Курта  Вольф  из  Локарно,  которые  предложили идею  создания  этой  книги,
Марианну и Вальтера Иехус-Юнг из Кюснахта  (Цюрих),  помогавших мне словом и
делом, и Р. Ф. С. Налла из Пальдиа-де-Маллорка, который дал мне ряд  советов
и помогал с неустанным терпением.

     Аниэла Яффе
     Декабрь 1961 г.


Введение

     Моя жизнь  представляет собой историю самореализации  бессознательного!
Все,  что есть  в бессознательном,  стремится к  реализации, и  человеческая
личность,   ощущая   себя   единым  целым,   хочет   развиваться   из  своих
бессознательных источников. Прослеживая это на  себе, я не могу использовать
язык науки, поскольку не рассматриваю себя как научную проблему.
     То, чем  мы представляемся нашему  внутреннему  взору, и то,  что  есть
человек  sub specie  aeternitatis  (с точки  зрения вечности. - лат.), может
быть  выражено только  через  миф.  Миф более  индивидуален и отражает жизнь
более точно,  нежели  наука. Она работает с  идеями,  слишком общими,  чтобы
соответствовать субъективному множеству событий одной единственной жизни.
     Сейчас,  в восемьдесят  три  года, я  предпринимаю  попытку  объективно
рассмотреть мою жизнь. Таким образом я создаю  личный  миф. Все,  что я могу
сделать, - это утверждать нечто, "рассказывать истории". Говорю я правду или
нет - не важно. Важно лишь, что это моя история, моя правда.
     Написать собственную биографию невероятно сложно: ведь когда мы судим о
себе, у нас нет стандартов и нет объективных критериев. У нас изначально нет
возможности сравнивать. Я знаю, что во многих отношениях не похож на других,
но мне неизвестно, что же я такое в действительности. Человек не в состоянии
сравнить себя ни с одним существом, он не обезьяна, не корова и не дерево. Я
-  человек.  Но  что  это  означает  - быть  человеком?  Я  отдельная  часть
безграничного  Божества,  но  при  этом  я  не  могу  сопоставить себя  ни с
животным,  ни с растением, ни  с камнем. Лишь мифологические  герои обладают
большими возможностями, нежели человек. Но как же человеку составить о  себе
мнение?
     Каждому   из  нас,   предположительно,  свойственен  некий  психический
процесс,  который  нами  не  контролируется,  а лишь  частично направляется.
Потому мы не в состоянии вынести окончательного суждения о себе или  о своей
жизни.  Если  бы  мы  могли  -  это означало  бы,  что  мы знаем,  но  такое
утверждение - не более чем претензия на знание. В глубине души мы никогда не
знаем,  что же на самом  деле произошло. История жизни начинается для  нас в
случайном месте - с  некой определенной точки, которую мы запомнили, и уже с
этого момента наша жизнь становится чрезвычайно сложной. Мы вообще не знаем,
чем  она  станет. Поэтому у  истории нет начала, а  о  конце  ее  можно лишь
высказывать смутные предположения.
     Человеческая  жизнь - опыт,  не  внушающий  доверия;  только взятый  во
множестве,  он  способен произвести впечатление.  Жизнь одного  человека так
быстротечна, так  недостаточна,  что даже существование и развитие чего-либо
является  в  буквальном  смысле  чудом.  Я  осознал это  давно,  еще  будучи
студентом-медиком,  и до  сих  пор  удивляюсь,  что не  был уничтожен еще до
появления на свет.
     Жизнь  всегда казалась мне  похожей  на растение, которое  питается  от
своего собственного корневища. В действительности же она  невидима, спрятана
в корневище.  Та часть, что появляется над землей,  живет только одно лето и
потом увядает. Ее можно назвать мимолетным  видением. Когда думаешь о концах
и  началах, не можешь  отделаться от ощущения всеобщей  ничтожности. Тем  не
менее меня никогда не  покидало чувство, что нечто живет и продолжается  под
поверхностью вечного потока. То,  что мы видим, лишь крона, и после того как
она исчезнет, корневище останется.
     В конце концов, единственные достойные упоминания события в  моей жизни
- это те, в которых  непреходящий мир прорывался в наш - преходящий. Поэтому
я главным образом  говорю  о внутренних переживаниях, к которым также отношу
мои  сны и видения. Эти формы -  исходный материал  моей научной работы. Они
были магмой, из которой постепенно выкристаллизовался камень.
     Остальные воспоминания  о  путешествиях, людях  и окружающей обстановке
поблекли   рядом  с   событиями   жизни   внутренней.   Многие   люди   были
непосредственными участниками современных исторических событий и написали об
этом;  если  читатель  испытывает нужду  в  подобных  свидетельствах,  пусть
обратится к ним. Но мои воспоминания о внешних событиях собственной жизни во
многом потускнели или стерлись. Встречи  же с иной реальностью, моя борьба с
бессознательным, остались в памяти навсегда. В этом царстве я всегда находил
избыток содержания, остальное же, напротив, содержание утрачивало.
     И людей я запомнил лишь постольку, поскольку их имена входили в список,
начертанный моей  судьбой  с  самого начала,  так  что встречи с  ними  были
связаны с внутренними переживаниями.
     Эти   переживания  наложили   свой  отпечаток   на  все,  что  со  мной
происходило, они приобрели значение либо уже в юности, либо несколько позже.
Я рано  осознал, что, когда нет  внутреннего  отклика на вопросы и сложности
жизни, их значение  в  конечном счете  ничтожно. Внешние  обстоятельства  не
заменяют  внутренних переживаний, поэтому моя жизнь  была  на редкость бедна
внешними  событиями. Мне нечего о них  сообщить, поскольку для  меня  они на
удивление бессодержательны.  Я  могу оценить себя только  в свете внутренних
событий. Именно они  придают уникальность моей жизни, и  о них пойдет речь в
моей "автобиографии".


Мое детство

     Когда мне исполнилось шесть месяцев, мои родители переехали из Кессвиля
(кантон Тюргау) в приход замка Лауфен,  расположенного на  Боденском озере в
верховьях Рейна. Это случилось в 1875 году.
     Я помню себя с двух или трех лет. Помню дом священника, сад, прачечную,
церковь, водопады, величественную громаду Лауфена и миниатюрный замок Верц и
ферму   церковного  сторожа.  Это  лишь  маленькие   островки  воспоминаний,
проплывающие  в море  смутных  очертаний, каждый  сам по себе,  без связи  с
остальными.
     Передо  мной  встает одно  воспоминание, вероятно  самое раннее в  моей
жизни,  которое  в  действительности  кажется  неясным, туманным.  Я лежу  в
детской  коляске в тени  дерева.  Стоит чудесный,  теплый летний  день, небо
голубое, и золотистый солнечный свет проникает  сквозь зеленую листву.  Верх
коляски  поднят. Я только  что  начал  ощущать  красоту  этого  дня,  и  мне
неописуемо хорошо. Я вижу, как солнце просвечивает сквозь листья деревьев  и
цветущие кустарники. Все совершенно удивительно, ярко, великолепно.
     Следующее   воспоминание.  Я  сижу  на  высоком   стуле   в   столовой,
расположенной в западной части нашего  дома, и черпаю ложкой теплое молоко с
хлебными крошками. У молока приятный вкус и особенный запах. Я впервые тогда
почувствовал  запах  молока.  Это  был  момент,  когда  я,  если  можно  так
выразиться,  вообще осознал  существование запаха. Это  тоже  одно из  очень
ранних воспоминаний.
     Еще  одно воспоминание.  Дивный  летний  вечер. Тетка говорит  мне:  "А
теперь я  хочу тебе что-то показать".  Она выводит меня  на дорогу в Дахсен.
Далеко на горизонте высятся  Альпы в  багряном пламени  заката.  Альпы в тот
вечер были видны очень  отчетливо.  "Взгляни-ка туда, какие красные горы", -
говорит она. Именно тогда я в первый раз осознанно смотрел на Альпы. Потом я
услыхал, что завтра ребята из Дахсена едут на экскурсию в Цюрих и побывают в
горах. Мне ужасно хотелось отправиться с ними!
     Увы,  оказалось, что таких маленьких  детей, как я,  не берут, и тут уж
ничего  не  поделаешь.  С  этого   момента  горы  и  Цюрих  стали  для  меня
недостижимой сказочной страной с пылающими снежными вершинами.
     Воспоминание  более  позднее.  Мать взяла меня  с  собой в Тюргау,  она
собиралась  навестить друзей,  живущих  в замке на Боденском озере. Меня  не
могли  оттащить от  воды. Волны,  оставляемые  пароходом, выплескивались  на
берег, солнце сверкало  на воде, и видно было  ребристое песчаное дно. Озеро
казалось огромным, и водная гладь доставляла мне неизъяснимое наслаждение. В
эти минуты я вдруг четко осознал, что должен жить возле какого-нибудь озера;
без воды, подумал я, жить вообще невозможно.
     Вот еще одно воспоминание. Чужие люди,  суматоха, шум. Служанка вбегает
с криком: "Рыбаки нашли труп - приплыл через водопады, они хотят занести его
в прачечную".  Мой отец отвечает:  "Да, да,  конечно".  Мне  почему-то очень
захотелось  увидеть мертвое тело. Мать  удерживает меня  и строго  запрещает
выходить  в сад, но, как только мужчины уходят, я незаметно проникаю в сад и
бегу  к прачечной, но  дверь туда  заперта. Я  обхожу дом сзади и  смотрю на
спускающийся по  склону желоб, откуда тонкой струйкой вытекают кровь и вода.
Мне это кажется  необыкновенно  интересным. Тогда  мне было года четыре,  не
больше.
     Другая  картина. Я  не могу уснуть, мечусь,  дрожу. Отец берет  меня на
руки. Он ходит взад-вперед, напевая  старые студенческие песни. Одну я помню
особенно хорошо, она мне очень  нравилась  и всегда  меня  успокаивала. "Все
молчит, все поникло...", - начало было примерно такое. Даже сегодня я помню,
как звучал в ночной тишине его голос.
     ...У меня  была экзема, как  позже  я узнал от  матери.  Вокруг смутные
намеки на неблагополучный  брак  моих  родителей. Моя  болезнь в 1878  году,
очевидно,  была  вызвана  их  временным  расставанием.  Мать  тогда  провела
несколько месяцев в больнице в Базеле, и, болезнь ее, по-видимому, тоже была
связана с семейными неурядицами. Меня взяла к себе незамужняя тетка, которая
была почти на двадцать лет старше  матери. Я помню, что был очень обеспокоен
отсутствием  матери.  С  тех   пор  я  всегда  чувствовал  недоверие,  когда
кто-нибудь  при  мне  произносил  слово  "любовь". Чувство,  которое  у меня
ассоциировалось    со   словом   "женщина",   было   чувством   естественной
незащищенности.  С другой  стороны,  слово "отец"  означало  надежность и  -
слабость.  Это  был  подсознательный  импульс,  с  которого все  начиналось.
Позднее  мои   ранние  впечатления  откорректировались:  я  доверял  друзьям
мужчинам - и был разочарован, не доверял женщинам - и не обманулся.
     Пока матери  не было, за  мной приглядывала и наша служанка. До сих пор
помню,  как  она  берет меня  и кладет  мою голову себе на плечо. У нее были
черные волосы  и  смуглая кожа, и она совершенно не походила на  мою мать. Я
даже сейчас  вижу  линию ее волос,  шею и  родинки на  ней, ее  ухо. Все это
казалось  мне  тогда  очень странным и вместе с тем знакомым. Как будто  она
принадлежала не  моей  семье,  а  только  мне,  как  будто  она была связана
каким-то образом  с другими таинственными вещами, которых я не понимал. Этот
тип девушки потом стал частью моего духовного существа, моей анимы. Ощущение
странности, которое  от нее  исходило,  и  чувство,  что  я знал ее  всегда,
воплощали для меня с тех пор некую женственную суть.
     С тех времен, когда родители жили раздельно, во мне сохранился еще один
образ:  молодая, хорошенькая, очень обаятельная девушка с синими  глазами  и
светлыми  волосами. Ясным светлым осенним днем  она ведет  меня вдоль Рейна,
ниже водопада, под золотистыми кленами и каштанами вблизи замка Верц. Солнце
светит  сквозь  листву,  и  на  земле  лежат  желтые  листья.   Эта  девушка
впоследствии стала матерью моей жены. Она восхищалась моим отцом. Второй раз
я увидел ее, когда мне исполнился двадцать один год.
     Это мои воспоминания о "внешних" событиях. То же, что последует  теперь
-  гораздо  более сильные,  хотя  не  вполне ясные  образы. Было  падение  с
лестницы, например,  и другое падение - на острый угол плиты. Я помню боль и
кровь, врача, зашивающего рану у меня  на  голове, -  шрам от  нее оставался
заметным, даже когда я учился в старших классах гимназии. Мать рассказывала,
как однажды я переходил  мост над рейнскими водопадами, ведущий в Нойгаузен.
Служанка схватила  меня как  раз  вовремя,  я  уже просунул  одну  ногу  под
ограждение   и  вот-вот  готов   был  соскользнуть   вниз.   Это  указывает,
по-видимому,  на  бессознательное  желание  совершить  самоубийство  или  на
неизбежное сопротивление жизни в этом мире.
     В то время меня тревожили  смутные ночные страхи. Иногда  я слышал, как
кто-то  ходит по дому. Здесь постоянно был слышен несмолкаемый  шум рейнских
водопадов, и приближаться к  ним было опасно. Тонули люди, их  тела выносило
на скалистые уступы. Неподалеку на кладбище церковный сторож неутомимо копал
ямы, выбрасывая груды  свежей коричневой земли.  Торжественного  вида  люди,
одетые  в  длинные  черные  одеяния  и  необычно  высокие  шляпы,  обутые  в
сверкающие  черные ботинки, проносили черный гроб.  Мой отец был там в своем
священническом   облачении,  он  говорил  что-то  звучным  голосом.  Женщины
плакали. Мне объяснили, что  кто-то похоронен  в  этой яме. Некоторые  люди,
которых я видел раньше, внезапно исчезали. Потом говорили, что их похоронили
и что Иисус Христос взял их к себе.
     Моя мать  научила  меня молитве,  которую я  должен был  читать  каждый
вечер. Я рад был это делать, потому что молитва успокаивала меня перед лицом
смутных образов ночи.

     Распростри крылья,
     Милосердный Иисусе,
     И прими птенца Твоего.
     Если дьявол захочет уловить его,
     Вели ангелам петь:
     Этот ребенок, должен остаться невредим!

     "Her  Jesus"  был  уютным,  благодушным  господином  (совсем  как  герр
Вегенштайн из замка), он  был  почтенный, богатый, влиятельный,  он  защищал
маленьких детей по ночам. Почему он должен быть  крылатым  как  птица,  было
загадкой,  которая  меня  не  волновала. Куда  более важным и  наводящим  на
размышления  было сравнение  детей с птенцами, которых  "Her Jesus" очевидно
"принимал" неохотно,  как  горькое лекарство.  Это было трудно понять.  Но я
сразу же сообразил, что дьявол любит птенцов  и нужно не дать ему проглотить
их. Так что "Her Jesus", хотя ему это было и  не по вкусу, все равно  поедал
их,  чтобы они  не  достались  дьяволу.  До  сих  пор  ход  моих  мыслей был
утешителен, но после я узнал, что "Her Jesus"  таким  же образом  "принял" к
себе других людей и что "принятие" означало помещение их в яму, в землю.
     Мрачная аналогия послужила причиной моего недоверия к Христу. Он уже не
казался  мне большой  добродушной птицей и стал ассоциироваться со  зловещей
чернотой  людей  в  церковных  одеяниях, высоких  шляпах  и блестящих черных
ботинках, которые несли черный гроб.
     Эти  размышления  привели к  первой  осознанной травме. Однажды  жарким
летним днем  я сидел один, как обычно, у дороги перед домом и играл в песке.
Дорога поднималась  вверх  к  лесу, и мне хорошо было видно, что происходило
наверху. Я увидел спускающегося из леса человека в странно  широкой шляпе  и
длинном темном облачении. Он выглядел как мужчина, но был  одет как женщина.
Человек  медленно приближался, и я  увидел, что это  действительно  м