хотя  оно и  кажется
абсолютно  знакомым, и что психику другого каждый знает, пожалуй, лучше, чем
свою собственную. Во  всяком случае, для начала это было  бы весьма полезным
эвристическим   предположением.   Ведь   именно   из-за   непосредственности
психических явлений психология и была открыта  так поздно.  А  поскольку  мы
стоим  еще только у  истоков  науки, постольку  у нас отсутствуют понятия  и
определения, с помощью  которых  мы могли  бы охватить  известные нам факты.
Первые у нас  отсутствуют,  последние (факты) - нет; более  того, они теснят
нас  со всех  сторон,  мы  даже  завалены ими  в  отличие  от  других  наук,
вынужденных их разыскивать, а естественное группирование их,  как, например,
химических элементов  или  семейства  растений,  опосредуется нами наглядным
понятием  апостериори. Совсем иначе, однако, обстоит  дело с психикой; здесь
со своей эмпирически-наглядной  установкой мы просто попадаем  в непрерывное
течение наших субъективных психических явлений, и если из этого потока вдруг
всплывает всеобъемлющее  общее понятие, то оно является не более чем простым
симптомом.  Раз  мы сами  являемся  психическим,  то,  позволяя  исполниться
психическому процессу,  мы почти неизбежно  растворяемся  в  нем и тем самым
лишаемся способности познающего различения и сравнения.
     Это только  одна трудность;  другая  заключается  в  том, что  по  мере
отделения от пространственного явления и приближения к беспространственности
психического  мы теряем возможность точного  количественного измерения. Даже
констатация  фактов  становится  затруднительной.  Например,   если  я  хочу
подчеркнуть недействительность  какой-либо  вещи, то  говорю,  что  я только
подумал.  "У меня даже и мыслей таких  не было бы,  если бы не... и вообще я
такого не  думал".  Замечания  подобного рода  доказывают,  какими туманными
являются  психические факты  или,  точнее  сказать,  насколько неопределенно
субъективными они  кажутся, ибо на  самом  деле  они столь же  объективны  и
определенны,  как и любое другое событие. "Я действительно  подумал так-то и
так-то, и отныне это всегда будет присутствовать  в моих действиях". Даже  к
такому, можно сказать, само собой разумеющемуся признанию многие люди должны
буквально-таки продираться,  порой  при огромном напряжении  моральных  сил.
Именно с этими трудностями мы сталкиваемся, когда делаем вывод по известному
внешнему явлению о состоянии психического.
     Отныне  область моих  изысканий сужается с  клинической констатации,  в
самом широком смысле, внешних признаков до исследования и классификации всех
психических  данных, которые вообще могут быть  выявлены и  установлены.  Из
этой  работы сначала  возникает психическая  феноменология,  которая  делает
возможным  появление  соответствующего   структурного   учения,   а  уже  из
эмпирического    применения    структурного    учения    вытекает    наконец
психологическая типология.
     Клинические исследования основываются на  описании  симптомов, и шаг от
симптоматологии  к психической феноменологии  можно  сравнить с переходом от
чисто симптоматической патологии к знаниям о патологии клеточной и патологии
обмена веществ, ибо психическая феноменология позволяет нам увидеть процессы
заднего  плана  психического,   лежащие  в   основе  возникающих  симптомов.
Общеизвестно, что это  стало  возможным благодаря  применению аналитического
метода. Сегодня мы  обладаем действительным знанием о психических процессах,
вызывающих  психогенные симптомы. Этим  знанием  является не что  иное,  как
учение о комплексах,  которое, собственно, и оказывается основой психической
феноменологии.  Что  бы ни действовало  в  темных  подпочвах психического  -
разумеется,  на  этот счет существуют разнообразные мнения, - несомненно, по
крайней мере,  одно:  прежде  всего это особые  аффективные  содержания, так
называемые  комплексы, которые  обладают определенной автономией. Мы уже  не
раз  сталкивались  с  выражением  "автономный  комплекс",  однако,  как  мне
кажется,  оно  часто  употребляется   неправомерно,  тогда   как   некоторые
содержания бессознательного и в самом деле обнаруживают поведение, которое я
не  могу  назвать  иначе  как  "автономным", подчеркивая этим их способность
оказывать сопротивление  сознательным  намерениям,  появляться  и  исчезать,
когда им заблагорассудится. Как известно, комплексы - это прежде всего такие
психические  величины, которые  лишены  контроля со  стороны  сознания.  Они
отщеплены  от него  и  ведут  особого  рода  существование  в  темной  сфере
бессознательного, откуда могут постоянно препятствовать или же содействовать
работе сознания.
     Дальнейшее углубление учения о комплексах последовательно  приводит нас
к проблеме возникновения комплексов. На этот счет также существуют различные
теории. Но как бы то ни было, опыт показывает, что комплексы всегда содержат
в себе нечто  вроде  конфликта  или,  по  крайней  мере,  являются  либо его
причиной,  либо  следствием. Во  всяком случае  комплексам присущи  признаки
конфликта, шока, потрясения, неловкости, несовместимости. Это так называемые
"больные  точки", по-французски  "betes noires",  англичане в связи  с  этим
упоминают о "скелетах в  шкафу" ("skeletons in the  cupboard"), о которых не
очень-то хочется  вспоминать и еще  меньше хочется,  чтобы о  них напоминали
другие, но которые,  зачастую  самым неприятным образом,  напоминают о  себе
сами.  Они  всегда  содержат  воспоминания, желания,  опасения, обязанности,
необходимости или мысли, от  которых никак не  удается отделаться,  а потому
они постоянно мешают и вредят, вмешиваясь в нашу сознательную жизнь.
     Очевидно,  комплексы  представляют собой  своего рода неполноценности в
самом широком  смысле,  причем я тут же  должен  заметить, что  комплекс или
обладание комплексом  не  обязательно  означает  неполноценность. Это значит
только,  что  существует нечто несовместимое,  неассимилированное,  возможно
даже, какое-то препятствие, но это также  и стимул к великим  устремлениям и
поэтому, вполне вероятно, даже новая  возможность для успеха. Следовательно,
комплексы являются в  этом смысле  прямо-таки центром  или  узловым  пунктом
психической  жизни,  без  них  нельзя  обойтись;  более  того,   они  должны
присутствовать,  потому  что  в  противном  случае психическая  деятельность
пришла  бы к  чреватому  последствиями  застою.  Но  они  означают  также  и
неисполненное в индивиде, область, где, по крайней  мере сейчас,  он  терпит
поражение,  где  нельзя  что-либо  преодолеть  или  осилить;  то  есть,  без
сомнения, это слабое место в любом значении этого слова.
     Такой характер комплекса  в значительной степени освещает  причины  его
возникновения. Очевидно, он появляется в результате  столкновения требования
к  приспособлению  и  особого,  непригодного  в  отношении  этого требования
свойства  индивида. Так, комплекс  становится для нас диагностически  ценным
симптомом индивидуальной диспозиции.
     На  первый  взгляд  кажется,   что  существует  бесконечное   множество
вариантов  комплексов,  но их тщательное  сравнение дает относительно  малое
число  основных  форм, и все  они надстраиваются  над  первыми переживаниями
детства.  Так  и должно быть, потому что  индивидуальная диспозиция вовсе не
приобретается  в течение  жизни, а, являясь врожденной, становится очевидной
уже  в  детстве.  Поэтому  родительский  комплекс  есть  не  что  иное,  как
проявление  столкновения  между  реальностью  и  непригодным  в этом  смысле
свойством  индивида.  Следовательно,  первой  формой комплекса  должен  быть
родительский  комплекс,  потому  что  родители  - это  первая  реальность, с
которой ребенок может вступить в конфликт.
     Поэтому существование родительского комплекса, как ничто другое, выдает
нам  наличие у индивида  особых  свойств.  На  практике, однако,  мы  вскоре
убеждаемся,  что  главное   заключается  отнюдь   не  в  факте   присутствия
родительского комплекса,  а, скорее,  в том, как этот комплекс проявляется в
индивиде.  Здесь имеются самые разные вариации, и, пожалуй, только  малую их
часть можно свести к  особенностям влияния родителей, поскольку многие  дети
зачастую подвергаются одному и тому  же  влиянию и все-таки реагируют на это
совершенно по-разному.
     Поэтому я стал уделять внимание именно этим различиям, сказав себе, что
как  раз  благодаря   им  можно  познать   индивидуальные  диспозиции  в  их
своеобразии.  Почему  один   ребенок  в  невротической  семье  реагирует  на
родительские воздействия  истерией,  другой  неврозом  навязчивых  действий,
третий психозом,  а четвертый,  похоже, вообще  не  реагирует?  Эта проблема
"выбора  невроза",  которая  предстала   также  и  перед  Фрейдом,   придает
родительскому комплексу  как таковому этиологическое значение, перенося  тем
самым постановку вопроса на реагирующего индивида и его особую диспозицию.
     Фрейд  пытался  подойти к  решению  данной проблемы, но эти его попытки
оказались совершенно неудовлетворительными,  да  и сам я  еще далек от того,
чтобы  ответить на этот  вопрос. Я  вообще  считаю  преждевременным  ставить
вопрос  о  выборе  неврозов.  Потому  что  прежде,  чем   подходить  к  этой
чрезвычайно трудной проблеме,  мы должны  знать  намного больше  о том,  как
индивид реагирует, а именно  как он реагирует на  препятствия. Например, нам
нужно перейти  ручей, через  который не переброшен мостик  и который слишком
широк,  чтобы через  него перешагнуть. Значит,  мы должны  перепрыгнуть. Для
этого   мы   располагаем   сложной   функциональной   системой,   а   именно
психомоторикой  -  вполне  сформированной  функцией,  которой  нужно  только
воспользоваться. Но прежде чем это осуществится, происходит  еще нечто чисто
психическое: принимается решение о том, что вообще надо сделать.  Здесь-то и
совершаются  решающие  индивидуальные  события,  которые, что  показательно,
редко признаются субъектом  типичными или же не  признаются таковыми  вовсе,
потому  что они, как правило, либо вообще не  рассматриваются, либо  на  них
обращают   внимание  лишь  в  самую  последнюю  очередь.  Подобно  тому  как
психомоторный  аппарат  привычно подготавливается  к  прыжку,  так,  в  свою
очередь,  и   психический  аппарат   привычно  (а   потому   бессознательно)
подготавливается к принятию решения о том, что вообще нужно делать.
     Мнения  насчет состава  этого аппарата весьма  существенно  расходятся.
Несомненно только одно - что каждый индивид обладает своим, характерным  для
него способом принимать решения и обходиться  с затруднениями. Если спросить
одного,  то  он  скажет,  что  перепрыгнул  ручей, потому что  ему  нравится
прыгать; другой  скажет, что у него не было никакой иной возможности; третий
- что  при  встрече  с  любым препятствием  у  него  возникает  желание  его
преодолевать. Четвертый не прыгнул, потому что не терпит бесполезных усилий,
пятый - потому что не было острой необходимости перебраться на другой берег.
     Я  намеренно выбрал  этот банальный  пример, чтобы  продемонстрировать,
насколько несущественными кажутся  подобные  мотивации.  Они  кажутся  столь
поверхностными, что  мы склонны отодвинуть их в сторону все и объяснить  все
по-своему. И  все  же они являются именно теми вариациями, которые позволяют
реально взглянуть на индивидуальные психические системы приспособления. Если
мы рассмотрим  первый  случай - где ручей пересекается  ради удовольствия от
прыжка  - в  других  жизненных ситуациях, то  мы, вероятно,  обнаружим,  что
подавляющее большинство поступков этого человека совершается ради  получения
удовольствия. Второй, который  прыгает потому, что не видит иной возможности
для переправы, внимателен и брюзглив и,  как мы  увидим, путешествуя по  его
жизни, всегда  руководствуется принципом faute-demieux (за неимением лучшего
- фр.) и т. д. У каждого уже заранее выработана  особая психическая система,
которая  и  принимает решение.  Легко  себе  представить,  что  число  таких
установок - легион. Их индивидуальное многообразие невозможно исчерпать, так
же как неисчерпаемы индивидуальные  вариации кристаллов, которые, вне всяких
сомнений,  принадлежат, однако,  к  той  или  иной  системе.  Но  так же как
кристаллы указывают на относительно простые основные законы, так и установки
указывают на некоторые основные свойства, присущие определенным группам.
     Попытки человеческого духа создать типологию и тем самым внести порядок
в хаос  индивидуального - можно сказать с уверенностью -  уходят  корнями  в
древность.  Бесспорно, что  самую первую  попытку  такого  рода  предприняла
возникшая на древнем  Востоке астрология  в так называемых  тригонах четырех
элементов - воздуха, воды,  земли и огня. Тригон воздуха в гороскопе состоит
из трех воздушных замков Зодиака - Водолея, Близнецов и Весов; тригон огня -
из Овна, Льва и Стрельца, и т. д.  Согласно древним представлениям, тот, кто
родился  в  этих  тригонах,  отчасти  обладает  их  воздушной  или  огненной
природой, а это, в  свою  очередь, определяет соответствующий  темперамент и
судьбу.  Поэтому  физиологическая типология древности,  то есть  деление  на
четыре  гуморальных  темперамента,  находится  в  тесной  связи  с  древними
космологическими  воззрениями.  То,  что  раньше  объяснялось  зодиакальными
созвездиями,  теперь  стало  выражаться  на  физиологическом  языке  древних
врачей, конкретно в словах  флегматический, сангвинический,  холерический  и
меланхолический, которые представляют  собой не что иное,  как  наименование
телесных соков. Как известно, эта последняя типология сохранялась по меньшей
мере до 1800 года. Что же касается астрологической типологии, то она всем на
удивление по-прежнему держится и даже переживает сегодня новый расцвет.
     Этот  исторический  экскурс в прошлое  убеждает  нас  в том,  что  наши
современные  попытки  создания  типологии  отнюдь  не  есть что-то  новое  и
небывалое, если уж совесть ученого не позволяет нам вернуться на эти старые,
интуитивные пути. Мы  должны найти  свое собственное решение  этой проблемы,
решение,  которое  удовлетворяло  бы  запросам  науки.  Тут-то  и  возникает
основная трудность  проблемы типологии  - вопрос  о масштабах или критериях.
Астрологический   критерий   был  прост:  это   было   объективно   заданное
расположение  звезд  при  рождении.   Вопрос,  каким  образом   зодиакальные
созвездия и планеты приобрели  качества  темперамента,  простирается в серый
туман  прошлого   и   остается  без   ответа.   Критерием   четырех   старых
физиологических  темпераментов  был  внешний  вид  и  поведение  индивида  -
критерий абсолютно тот же, что и у сегодняшней физиологической типизации. Но
что, однако, должно быть критерием психологической типологии?
     Вспомним  о  приведенном  ранее примере,  в котором различные  индивиды
должны были перебраться через ручей. Как  и под каким углом зрения мы должны
классифицировать  их  привычные  мотивировки? Один  делает,  чтобы  получить
удовольствие,  другой делает потому,  что  бездействие еще  более  тягостно,
третий   вовсе   не   делает,   поскольку  придерживается   на   этот   счет
противоположного мнения, и  т.  д.  Ряд возможностей  кажется бесконечным  и
безысходным.
     Другие, вероятно, подошли бы иначе к разрешению этой задачи, как -  мне
неизвестно. Я  же в связи  с этим могу сказать только  одно: раз я взялся за
это дело, то должен  терпеть, когда  меня  упрекают  в том,  что  мой способ
решать  проблему  является всего лишь  моим  личным  предубеждением.  И  это
возражение до такой степени  верно, что я даже не знаю, каким образом  можно
было  бы от  него  защититься. Я  могу только сослаться на  старину Колумба,
который, основываясь  на  субъективном  предположении,  на ложной гипотезе и
пойдя оставленным современным ему судоходством путем,  открыл Америку... Что
бы мы ни рассматривали и как бы ни рассматривали, все равно глядим мы только
собственными глазами. Именно поэтому  наука делается не одним человеком,  но
многими.  Каждый отдельный человек вносит только свой вклад, и только в этом
смысле я осмеливаюсь говорить о своем способе смотреть на вещи.
     Моя профессия уже давно заставила меня принимать  в расчет  своеобразие
индивидов, а то  особое обстоятельство, что в течение многих лет - я не знаю
скольких  -  я  должен  был  лечить  супругов  и  делать мужчину  и  женщину
взаимоприемлемыми,   еще  больше   подчеркивает   необходимость   установить
определенные средние истины. Сколько раз  мне  приходилось говорить: "Видите
ли, ваша жена - очень активная натура и от нее действительно нельзя ожидать,
чтобы  все  ее существование заключалось лишь в домашнем хозяйстве". Это уже
является  типизацией,  и  этим выражена своего  рода  статистическая истина.
Существуют активные и пассивные натуры.  Однако эта прописная истина меня не
удовлетворяла.   Следующая  моя  попытка  состояла   в   предположении,  что
существует нечто вроде задумывающихся и незадумывающихся натур, ибо я видел,
что многие натуры,  кажущиеся на первый взгляд пассивными, на  самом деле не
столько пассивны, сколько предусмотрительны. Они сначала обдумывают ситуацию
-  потом действуют,  а  так  как для них это обычный образ действия, то  они
упускают случаи, где необходимо  непосредственное  действие без раздумий, и,
таким  образом, складывается  мнение  об  их пассивности.  Незадумывающимися
всегда  казались мне те, кто без  раздумий прыгает обеими ногами в ситуацию,
чтобы потом уж только сообразить, что  они, похоже, угодили в  болото. Таким
образом, их,  пожалуй, можно было бы охарактеризовать  как незадумывающихся,
что  надлежащим  образом проявлялось в активности;  предусмотрительность  же
других в ряде случаев является в конечном счете весьма важной активностью  и
весьма   ответственным  действием  в  сравнении  с  необдуманной  мимолетной
вспышкой  одной  лишь  деловитости.  Однако  очень  скоро я  обнаружил,  что
нерешительность  отнюдь  не   всегда  вызывается  предусмотрительностью,  а,
скорее,  действие не  всегда  необдуманно. Нерешительность первого  столь же
часто основывается на свойственной ему боязливости  или, по крайней мере, на
чем-то  вроде  обычного  отступления  перед   слишком  сложной  задачей,   а
непосредственная активность второго часто обусловливается большим доверием к
объекту, чем  к себе. Это наблюдение побуждает меня сформулировать типизацию
следующим образом: существует целый класс людей, которые в момент реакции на
данную ситуацию  как бы отстраняются, тихо  говоря "нет", и только  вслед за
этим реагируют, и существуют люди, принадлежащие к другому классу, которые в
такой же ситуации реагируют непосредственно, пребывая, по-видимому, в полной
уверенности, что их  поступок, несомненно,  правильный. То есть первый класс
характеризуется некоторым  негативным  отношением  к  объекту,  последний  -
скорее позитивным.
     Как известно, первый  класс  соответствует интровертной, а последний  -
экстравертной установке. Введением  обоих этих терминов достигнуто  столь же
мало, как  и открытием мольеровского "bourgeois  gentilhomme", что он обычно
говорит прозой. Эти  типы будут иметь смысл и значимость только тогда, когда
мы узнаем, что же еще присуще каждому из них.
     Ведь нельзя быть интровертом,  не будучи им во всех отношениях. Понятие
интровертный означает: все душевное  проявляется у интроверта так, как это и
определено  для него соответствующими законами. Если бы это было не так,  то
характеристика  определенного  индивида  как экстраверта  была бы  такой  же
несущественной,  как и констатация того, что длина его  тела  составляет 175
сантиметров  или же  что  он  шатен  либо  брахицефал. Как  известно,  такие
констатации  содержат  ненамного  больше  обозначаемого  ими  факта.  Однако
выражение   экстравертный  претендует  на  гораздо  большее,  иб