и белые  перчатки. Одежду детей чистили
щеткой, а их самих тщательно причесывали  даже  в  будни.  Они  были  хорошо
воспитаны и старались держаться на  расстоянии от меня,  грубого  мальчика в
рваных брюках, дырявых туфлях и с грязными руками. Мать бесконечно не давала
мне покоя  сравнениями и наставлениями: "Посмотри  на  этих милых детей, они
так  хорошо воспитаны,  так вежливы, а ты ведешь себя как уличный мальчишка,
ты невозможен". Я  почувствовал  себя униженным  и решил  отколотить "милого
мальчика", что и исполнил. Его мать пришла в бешенство, она прибежала к моей
с криками  и  протестами. Моя мать была,  конечно, напугана и прочитала  мне
приправленную слезами  нотацию,  более  долгую  и  страстную, чем когда-либо
раньше. Я не  чувствовал никакой вины, наоборот,  был вполне  доволен собой.
Мне  казалось, что  я  в  какой-то мере наказал этого чужака  за  вызывающее
поведение. Однако волнение матери  испугало  меня. Раскаиваясь, что  огорчил
ее, я убежал к своему столику  за  клавикордами и принялся  играть в кубики.
Некоторое время  в комнате было тихо. Мать,  как  обычно, сидела  у  окна  и
вязала.  Потом  я  услышал,  как  она  невнятно  бормочет  что-то,  и из  ее
отрывочных слов понял, что она думает о происшествии, но смотрит на него уже
другими глазами. Вдруг  она  произнесла: "Но  нельзя же так выставляться,  в
конце  концов!" Я догадался, что она говорила о тех  разодетых "обезьянках".
Ее любимый брат был охотником, он держал собак и без конца говорил о щенках,
полукровках, помете и т. д. С облегчением я  понял, что  мать  считает  этих
ужасных  детей "беспородными" и что ее выговор не следует принимать всерьез.
Но  я  уже тогда  понимал, что должен оставаться  совершенно  спокойным,  не
показывать свой триумф  и говорить:  "Вот видишь, ты  же сама так считаешь!"
Она пришла  бы в  негодование:  "Ужасный мальчишка, как  ты смеешь  говорить
такое о своей матери!" Отсюда можно заключить, что нечто  подобное случалось
и раньше, просто я не помню.
     Я  рассказываю эту историю  потому,  что в тот период, когда развивался
мой скепсис, произошел случай,  проливший свет  на двойственную природу моей
матери. Однажды за столом заговорили  о скучных  мелодиях некоторых духовных
гимнов. Речь  шла о возможной их ревизии.  И вдруг мать  пробормотала: "О du
Liebe meiner  Liebe, du verwunschte  Seligkeit"  ("О  любовь  моей любви, ты
проклятое  блаженство..."  -  нем.).  [Речь  идет  об оговорке:  verwunschte
(проклятое) и verwunschte  (вожделенное).]  Как и раньше, я притворился, что
не расслышал, стараясь не выдать свое ликование.
     Двойственная  природа матери была  одной из главных причин моих  ночных
кошмаров. Днем  ласковая, по  ночам  она  казалась  странной и таинственной,
являясь мне страшным всевидящим существом -  полузверем, жрицей из медвежьей
пещеры,  беспощадной  как правда  и как  природа.  В такие минуты  она  была
воплощением того, что я называю "natural mind".
     Я  знаю,  во  мне  тоже  есть  нечто  от этой  древней  природы,  и это
позволяет, что  не всегда приятно,  видеть людей и вещи  такими,  какие  они
есть. Я могу дать себя  обмануть,  если  не желаю знать  истинного положения
вещей,  но в глубине души я его вполне себе  представляю. Это чувство сродни
инстинкту или архаическому  механизму партиципации - мистического соединения
с   другими.   Это  как  внутреннее   зрение,  когда   каждый  акт   видения
беспристрастен.
     Понял я это гораздо позже,  после разного  рода  странных происшествий.
Так, однажды я рассказал историю жизни незнакомого мне человека. Это было на
свадьбе друга моей жены. Ни невесту, ни кого-либо из ее семьи я не знал.  За
столом  я  сидел  напротив бородатого  мужчины  средних  лет,  которого  мне
представили как адвоката, мы оживленно беседовали о криминальной психологии.
Чтобы ответить на конкретный вопрос, я в качестве примера привел придуманную
историю. Вдруг  мой  собеседник  изменился в  лице,  а за столом  воцарилась
тишина. Я растерянно замолчал. Слава Богу, подали десерт, так  что  вскоре я
поднялся  и  вышел в  холл,  где,  забившись  в  угол  с сигарой,  попытался
осмыслить случившееся. В эту минуту  ко мне подошел один из соседей по столу
и  с  укором  сказал:  "Как  вы  могли  так  дискредитировать  человека?"  -
"Дискредитировать?! Чем же?" -  "Ну, та история, которую вы рассказали..." -
"Но я ее просто выдумал - от начала и до конца!"
     Каково  же  было  мое  изумление,  когда  выяснилось,  что  я  во  всех
подробностях рассказал правдивую историю моего визави. И в этот  момент я  с
ужасом обнаружил, что не могу вспомнить ни единого слова из нее  -  и по сей
день это мне не удалось. Один из немецких  психологов  в своей автобиографии
описывает аналогичный случай: однажды  на постоялом дворе он  уличил в краже
неизвестного  ему молодого человека, поскольку  увидел это своим  внутренним
зрением.
     Я  могу  привести  массу  случаев  из  своей  жизни,  когда  мне  вдруг
становилось известно то, чего  я никоим  образом знать  не  мог.  Это знание
приходило  ко мне как моя собственная  идея.  С  моей  матерью  бывало то же
самое.  Она не  понимала, что  говорит,  но  в  ее  голосе  появлялась некая
абсолютная авторитарность,  и  произносила  она  именно  то,  чего требовала
данная ситуация.
     Мать считала меня не по возрасту разумным  и, как правило, общалась  со
мной как со взрослым, делилась  тем, чего не могла сказать отцу, делая меня,
ребенка, своим поверенным. Мне было лет одиннадцать, когда я узнал от нее об
одном деле, связанном  с отцом и  сильно меня  встревожившем.  Я долго ломал
голову и наконец  решил, что должен посоветоваться  с одним из друзей отца -
тот, как считалось, был влиятельным человеком. Не сказав матери ни слова,  я
отправился после школы в город.  Был полдень, когда я позвонил в дверь этого
человека, но служанка, сказала, что его нет дома. Разочарованный, я вернулся
домой. Теперь  же мне понятно, что  это  было  providentia  specialis (некое
провидение. - лат.).  Несколько  позже мать снова вспомнила об этом деле. На
этот раз все выглядело совершенно  иначе - оно не стоило  и выеденного яйца.
Почувствовав себя глубоко  уязвленным, я  подумал: "Каким же нужно было быть
ослом, чтобы принять это всерьез,  я  ведь  чуть было не наделал бед!" С тех
пор все,  что говорила мне мать, я делил надвое, потеряв к ней доверие. Меня
больше  никогда  не тянуло рассказать ей о  том,  что  всерьез занимало  мои
мысли.
     Но  иногда, в те моменты, когда проявлялось ее второе "я", она говорила
настолько to the point (в точку. - англ.), что меня бросало в дрожь. В такие
минуты мать была бесподобным собеседником.
     С отцом все было  по-другому.  Мне  часто  хотелось  поделиться  с  ним
религиозными сомнениями и  попросить у него совета, но я не делал этого: мне
казалось (я даже знал это наверняка), что он ответит лишь так, как велит ему
долг.  Насколько я был прав в своем  предположении,  выяснилось  позже. Отец
лично готовил  меня  к конфирмации, что  утомляло  меня  смертельно.  Листая
катехизис  и  надеясь  найти   там  что-нибудь,  кроме  смутных,  скучных  и
сентиментальных измышлений о "Неr'е Jesus'e", я однажды наткнулся на главу о
Троице.   Там   обнаружилось  нечто  меня   волновавшее:  единство,  которое
одновременно являлось тройственностью. Этот парадокс не давал мне покоя, и я
с  нетерпением  ожидал  момента, когда мы  дойдем  до  этого места. Но когда
наконец дошли, отец сказал:  "Далее говорится о Троице, но мы это пропустим,
потому что я сам здесь ничего не понимаю". Восхищаясь его  честностью, я тем
не  менее был глубоко разочарован и  сказал  себе:  "Вот так. Они  ничего не
знают и даже думать не хотят. Как же я могу поделиться с ними моей тайной?"
     Я  осторожно   попытался  сблизиться  с   некоторыми   одноклассниками,
казавшимися мне  склонными  к размышлениям,  но  тщетно - в  ответ  никакого
отклика, одно лишь недоумение, что, в конечном счете, оттолкнуло меня.
     Несмотря  на очевидную скуку, я честно старался достичь слепой веры без
понимания  - такое отношение,  на мой взгляд, соответствовало  отцовскому, и
готовился к  причастию - последней моей  надежде. Это, думал я,  всего  лишь
традиционное причащение,  своего рода ежегодное прославление  Господа нашего
Иисуса Христа, который умер 1890 - 30 = 1860 лет назад. Но ведь он же сказал
когда-то:  "Приимите, ядите:  сие есть тело мое" (Мф.  26, 26), чтобы мы ели
хлеб  причастия так, будто  это  его  тело,  изначально бывшее  человеческой
плотью. Точно так же мы должны пить вино, которое было его кровью. Мне стало
ясно,  что таким образом мы должны  были  принять  его в себя. Это выглядело
настолько абсурдным и  невозможным,  что я уверился в существовании  великой
тайны,  скрытой  за  всем этим, и в  своей причастности  к ней. Это  и  было
причастием, которому мой отец придавал такое большое значение.
     По  обычаю моим  крестным отцом  стал  член  церковного  комитета. Этот
симпатичный молчаливый пожилой человек был каретником, и я часто бывал в его
мастерской. Он  явился к  нам в  церковном облачении и цилиндре, придававшем
ему  торжественный, праздничный вид, и повел  меня в  церковь, где мой  отец
стоял  позади алтаря  и  читал молитву  из  литургии. На алтарной столешнице
лежали большие  подносы  с  маленькими кусочками  хлеба.  Я  знал, что  хлеб
испечен нашим пекарем, а выпечка редко ему удавалась, (как правило, она была
безвкусной). Из  оловянного  кувшина налили в оловянную чашу вино. Мой  отец
съел кусочек хлеба, отпил глоток вина - я знал ресторанчик, где его брали, -
и  передал  чашу  одному   из  старейшин.  Все  были  напряжены  и,  похоже,
безучастны. Я с волнением ждал чего-то особенного, но все было так же, как и
на других церковных  службах - крещении, похоронах и т. д.  Мне  показалось,
что все здесь происходило по раз и навсегда установленному образцу: мой отец
более всего был озабочен тем, чтобы завершить церемонию согласно правилам, и
в эти  правила  входило произнесение  некоторых слов  с особым ударением. Но
почему-то  он ничего не  сказал о том, что Иисус умер 1863 года назад, в  то
время как во всех других поминальных службах эта дата особо выделялась. Я не
видел  ни печали, ни радости,  чувствуя,  что  праздник  оказался  недостоин
личности, которой  он  посвящался. Служба  не  шла ни  в  какое сравнение со
светскими юбилейными торжествами.
     Как-то незаметно подошла  моя очередь.  Я съел хлеб, - как и ожидалось,
он был  невкусным, вино, я лишь пригубил его, - слабым и кислым, явно не  из
лучших. Потом прозвучала заключительная молитва; люди уходили -  на их лицах
не было ни огорчения, ни просветления, и лишь читалось: "Ну вот и все".
     Я шел  домой с отцом, все время думая, что на мне черная фетровая шляпа
и новый черный костюм, похожий на тот, какие носят пасторы. Это был странный
удлиненный пиджак, заканчивающийся внизу двумя крылышками, с  обеих  сторон,
между ними находились шлицы с  карманами, куда можно  было засунуть  носовой
платок  - небрежным  жестом,  как это  делают взрослые  мужчины.  Внезапно я
ощутил свой новый социальный статус: меня приняли в мужское братство. Обед в
тот  день  тоже был необыкновенно  хорош. Еще  я  мог гулять  в своем  новом
костюме. И все же я чувствовал опустошенность и ничего больше.
     Спустя  какое-то время я понял, что ничего не изменилось. Вот я уже  на
вершине религиозных  таинств, жду непонятно чего, и... ничего не происходит.
Я  знал, что Бог может  поступить  со мной удивительнейшим  образом  - может
испепелить и может наполнить  все вокруг неземным светом. Но в той церемонии
не было и следа  Бога.  Правда,  все говорили о Нем, но то были не более чем
слова. Ни  в ком другом  я не обнаружил и доли  того безграничного отчаяния,
того  предельного напряжения  всех  сил  и той  чудесной благодати  наконец,
которые  для меня составляли  сущность Бога. Я не заметил ничего похожего на
"communio"  - никакого  слияния,  никакого  единения...  Единения с  кем?  С
Иисусом?  Но он был  всего  лишь человеком, умершим 1860  лет назад.  Почему
кто-то  должен   "сливаться"  с   ним?  Его   называли   "Сыном  Божьим"   -
следовательно,  он был  полубогом  вроде  античных героев;  каким же образом
обычный  человек  может  "слиться"  с  ним?  Это  называлось   "христианская
религия", но  она  не  имела  ничего общего  с тем Богом, Которого я знал. С
другой стороны, было совершенно ясно, что  Иисус - человек, знавший Бога. Он
испытал отчаяние и крестные муки и учил любить Бога как доброго Отца. Должно
быть, и ему был ведом страшный облик Бога. Это я был  в состоянии понять, но
какова  была цель этой  несчастной поминальной службы  с  этим хлебом и этим
вином?  Мало-помалу  я пришел к пониманию,  что причащение было роковым  для
меня:  оно  опустошило меня, более того,  я  будто  что-то  утратил. В  этой
религии я больше не находил Бога, я знал, что уже никогда не смогу принимать
участие в этой церемонии и никогда не пойду в Церковь - там все  мертво, там
нет жизни.
     Меня  охватила жалость к отцу, я понял весь трагизм его профессии и его
жизни:  он боролся со смертью, существование которой не признавал. Между ним
и мной открылась бездонная пропасть, и не было надежды когда-либо преодолеть
ее. Я  не смог бы причинить боль моему доброму отцу, всегда такому терпимому
ко мне, не мог заставить его войти  в кощунство,  необходимое для постижения
благодати.  Только  Бог  мог  потребовать такое,  но  не  я -  это  было  бы
бесчеловечно. Бог не подвержен человеческим слабостям, думал  я, Он и добр и
зол,  Он являет  смертельную опасность,  и  каждый,  естественно,  старается
каким-то  образом  спастись.  Люди  недальновидно  цепляются за Его любовь и
благость из страха перед Его искушениями  и Его разрушительным гневом. Иисус
тоже заметил это и потому просил: "И не введи нас в искушение" (Мф. 6, 13).
     Таким образом,  я  порвал  с церковью и с  человеческим миром,  такими,
какими  их  знал. Я  -  как  мне казалось - потерпел величайшее  поражение в
жизни. Религиозные убеждения -  моя единственная осмысленная связь с миром -
утратили  для меня смысл:  я  уже не  мог разделять со всеми общую веру,  но
оказался причастным к чему-то невыразимому,  к "тайне" внутри меня. Это было
ужасно. И что всего  невыносимее  - это  было грубо и бессмысленно. Какая-то
дьявольская шутка.
     "Как  человек должен представлять себе  Бога?" - размышлял  я. Разве  в
моих силах придумать разрушение Богом собора или тот детский сон о подземном
храме?  Это   навязала  мне  чья-то  могущественная   воля.  Может,  за  это
ответственна природа? Но природа - не что иное, как воля Создателя. Обвинить
дьявола?  Тоже  невозможно   -  и  он  творение  Бога.  Значит   только  Бог
действительно  существует  -  только   Он  способен  испепелить  и  подарить
невыразимое блаженство.
     А   как   же  причастие?   Может,   все   дело   в   моей   собственной
несостоятельности?  Но  я готовился  к  нему  со  всей серьезностью, надеясь
пережить просветление, сподобиться чуда благодати, -  и ничего не произошло.
Бога не было при этом. Бог пожелал отвратить  меня от церкви и от веры моего
отца. Я оказался отрезанным от всех людей, потому что они верили не так, как
я. Знание это омрачило мою жизнь, и так продолжалось вплоть до поступления в
университет.


III

     Я искал книги, которые  рассказали бы мне о Боге все, что было известно
о Нем  другим  людям, начав  со  скромной библиотеки моего  отца  (тогда она
казалась мне вполне достаточной). Сначала мне попадались вполне традиционные
сочинения. Я не находил ни одного автора, который бы мыслил независимо, пока
не  наткнулся на "Христианскую догматику" Бидермана 1869  года.  От  него  я
узнал, что религия - "работа духа", "самоопределение человека в отношениях с
Богом". С этим мне было трудно согласиться, поскольку  я понимал религию как
нечто такое, что Бог совершает со мною  - это была Его работа, Он сильнейшая
сторона, а я лишь подчиняюсь. Моя  "религия" не осознавала  связи человека с
Богом, ибо как может человек быть связанным с Тем, Кого  так мало знает? Мне
следует прежде узнать Его.
     У Бидермана  в  главе  "О  сущности  Бога"  я  прочел,  что  Бог -  это
"существо, которое надо представлять себе по аналогии с человеческим "я", но
это "я" - единственное в своем роде, совершенное, вселенское".
     Насколько я  понял,  данное определение  не  противоречило Библии. Богу
свойственна индивидуальность и сознание Себя как вселенной, подобно тому как
мое "я" является духовным и физическим существом. Но здесь таилось серьезное
препятствие.   Индивидуальность,   размышлял   я,   со   всей   очевидностью
предполагает характер;  характер  же  - то,  что отличает вас от  других (вы
являетесь одним  и  не  являетесь другим);  иными словами,  он подразумевает
некоторые  определенные качества. Но если Бог -  все, то как  может Он иметь
характер, отличный от других? Если у Него есть характер, Его "Я" субъективно
и ограниченно. И, наконец, какого рода этот характер? Вот главный вопрос - и
если вы не  знаете ответа,  вы не  в состоянии определить  свое  отношение к
Нему.
     Воображая  Бога  по  аналогии  с  собой,  я  ощущал  сильное внутреннее
сопротивление. Такая аналогия представлялась  мне если не богохульством, то,
по  крайней  мере, непомерной самонадеянностью. Да и  с моим собственным "я"
все было далеко не просто. В первую очередь, я сознавал свою  двойственность
и противоречивость.  В  обоих проявлениях мое "я"  было крайне ограниченным,
легко впадало в самообман  и зависело от настроений, эмоций и страстей.  Оно
знало куда больше поражений, чем побед, ему свойственны были инфантильность,
эгоистичность, упрямство,  оно  требовало  к  себе  любви  и  жалости,  было
несправедливым и слишком чувствительным, ленивым и безответственным и т.  д.
Ему недоставало многих  достоинств и талантов,  которые я находил у других и
которыми  восхищался не без зависти. Как же оно могло явиться той аналогией,
которая даст мне возможность представить себе природу Бога?
     Я усердно искал другие  характеристики  Бога,  но  обнаружил лишь нечто
вроде   списка,  подобного   тому,  который   я  когда-то   составил   перед
конфирмацией.  Я обнаружил, что согласно пар. 172 "наиболее  непосредственно
отражает неземную природу Бога:
     1) negativ: Его невидимость для людей и т. д., а также
     2) positiv: Его пребывание на небесах и т. д."
     Это  был  провал:  передо  мной  тотчас  возникло  богохульное видение,
которое Бог прямо или непрямо (через дьявола) навязал моей воле.
     Из пар. 183  я вычитал, что "Божественная сущность"  противна  светской
морали,   Его  "справедливость"  не  просто  "беспристрастна",  но  является
"проявлением  Его  Божественной сущности". Я рассчитывал  найти  здесь  хоть
что-нибудь   о   темных  сторонах  Бога,  которые  причинили   мне   столько
беспокойства, - о Его мстительности,  Его ужасающей  ярости,  о необъяснимом
отношении к созданиям, рожденным Его всемогуществом. Ему ведома их слабость,
но  Он  доставляет Себе удовольствие, сбивая их с пути или, по меньшей мере,
подвергая   испытаниям,   хотя  результат  этих  экспериментов  Ему  заранее
известен. Каков же характер  Бога? Что мы  подумали бы  о  человеке, который
ведет  себя подобным  образом? Продолжить эту мысль  у меня не хватило духа.
Далее я прочитал, что Бог, "хотя Ему было достаточно Самого  Себя", сотворил
мир  для  собственного  "удовлетворения",  что, "творя  мир  физический,  Он
наполнил  его Своею красотой, творя мир духовный, Он  пожелал  наполнить его
Своею любовью".
     Сначала я  долго  раздумывал над  непонятным  словом  "удовлетворение".
Удовлетворение чем  или кем? Очевидно,  миром,  ведь  Он посмотрел на  плоды
труда Своего и нашел, что это хорошо.  Но именно этого я никогда не понимал.
Да,  мир  прекрасен  безграни