И все  же по Базелю  я до сих  пор  скучаю,
хотя знаю, что он уже не тот, что был.  Я все еще помню дни, когда по улицам
его  неспешно  прогуливались Бахофен  и Буркхардт, что позади  кафедрального
собора стоял дом настоятеля, мост через Рейн был наполовину деревянный.
     Мать тяжело переживала мой отъезд. Но  я не мог поступить иначе,  и она
перенесла это с присущим ей мужеством. Она осталась с  моей младшей сестрой,
созданием хрупким и болезненным, ни в чем на  меня не похожим. Сестра словно
родилась для того, чтобы  прожить  жизнь  старой девой,  она  так и не вышла
замуж. Но у нее был удивительный характер, и я всегда поражался ее выдержке.
Она  была  прирожденная "леди" и такой умерла - не  пережила операции, исход
которой не предвещал никакой опасности. Я был потрясен, когда обнаружил, что
сестра  заранее  привела в  порядок все свои дела, позаботилась обо  всем до
последней мелочи. Мы никогда не  были близки,  но я всегда испытывал  к  ней
глубокое уважение. Я был слишком  эмоциональным, она же - всегда  спокойной,
хотя обладала  очень чувствительной натурой. Мне всегда казалось, что сестра
проведет остаток дней в приюте для благородных девиц, как это было с младшей
сестрой моего дедушки.
     Работа в клинике  Бургхольцли  наполнила мою жизнь  новым  содержанием,
появились   новые   замыслы,    заботы,   укреплялось   чувство    долга   и
ответственности. Это был  как бы постриг в  миру, я  словно  дал обет верить
лишь  в  возможное,  обычное,  заурядное;  все невозможное исключалось,  все
необыкновенное сводилось к  обыкновенному. С этого времени  передо мной было
лишь  то, что  на поверхности, только начала без продолжений, события без их
внутренней связи, знания, ограничиваемые все  более узким кругом специальных
вопросов.  Мелкие неудачи вытеснили серьезные проблемы,  горизонты сужались,
духовная пустота и рутина казались непреодолимыми. На  полгода я сознательно
заключил  себя  в  этот монастырь.  Познавая  жизнь  и  дух  психиатрической
лечебницы, я  от  корки  до корки  прочел  все пятьдесят томов  "Allgemeinen
Zeitschrifte fur Psychiatrie", чтобы ориентироваться в существовавшей на тот
момент научной ситуации. Я хотел выяснить, как человеческий дух реагирует на
собственные  расстройства  и  разрушения, поскольку психиатрия  казалась мне
ярким  выражением  той  биологической   реакции,   которая  завладевала  так
называемым здоровым сознанием при контакте с сознанием расстроенным. Коллеги
по работе казались мне не менее  интересными,  чем  пациенты. Впоследствии я
втайне   обработал   сводную   статистику   моих   швейцарских   коллег   по
наследственности, что способствовало моему пониманию психических реакций.
     Моя крайняя сосредоточенность и добровольное заточение отдалили меня от
коллег. Они не представляли, какой странной казалась  мне  психиатрия и  как
настойчиво  я  стремился  проникнуть  в  ее  суть.  В  тот период я  еще  не
интересовался терапией, увлекшись патологией  так называемой нормальности  -
это позволяло мне глубже проникнуть в человеческую психику.
     Именно так  начиналась  моя  карьера  в  психиатрии - мой  субъективный
эксперимент, из которого и складывалась моя жизнь.
     У меня нет ни желания, ни способности отстраниться  от себя и взглянуть
на  собственную судьбу  со стороны.  Поступая  так,  я  совершил  бы  ошибку
(известную мне  по  другим автобиографиям), либо  погружаясь в иллюзию того,
как  должно  было  быть, либо  создавая некую апологию pro vita.  В конечном
счете, это  тот  самый случай, когда мы не в состоянии  судить  себя,  право
судить нас дано другим - for better or worse (плохо или хорошо. - англ.) - и
этого достаточно.


Психиатрическая практика

     Годы  работы  в  Бургхольцли,  психиатрической  клинике  при  Цюрихском
университете, были годами  ученичества, когда главным для меня  вопросом был
один-единственный: что  же происходит с душевнобольным человеком? Тогда я не
мог  на него  ответить,  а  никого из моих  коллег, похоже, эта проблема  не
занимала. Работа  психиатра  заключалась  в следующем:  абстрагировавшись  в
возможно большей степени  от  того, что  говорит  пациент, врач  должен  был
поставить диагноз, описать симптомы и составить статистику. С так называемой
клинической  точки  зрения,  которая  тогда  господствовала,  врач занимался
больным не  как отдельным  человеком,  обладающим индивидуальностью,  а  как
пациентом Икс с соответствующей клинической картиной. Пациент получал ярлык,
ему  приписывался  диагноз,  чем  обычно  все  и  заканчивалось.  Психология
душевнобольного никого не интересовала.
     В этом отношении велика роль Фрейда, и прежде всего его фундаментальных
исследований по психологии истерии  и сновидений. Его  концепции указали мне
путь и  помогли как  в  моих последующих исследованиях,  так  и в  понимании
каждого конкретного случая. Фрейд  подошел к психиатрии именно как психолог,
хотя сам был вовсе не психологом, а невропатологом.

     Я  до  сих  пор отлично  помню случай,  который тогда произвел на  меня
сильное  впечатление.  В   клинику  привезли  молодую   женщину,  страдающую
меланхолией,  она  поступила  в мое  отделение.  Обследование  проводилось с
обычной тщательностью: анамнез, исследование, анализ физического состояния и
т.  д.  Диагноз:  шизофрения (или,  как тогда говорили,  dementia  praecox).
Прогноз: негативный.
     Поначалу я  не осмеливался усомниться в  диагнозе, молодому человеку, и
тем  более  новичку,  не пристало высказывать свою точку  зрения. Но  случай
показался мне странным. У меня возникло подозрение, что это не шизофрения, а
обыкновенная депрессия,  и я решил применить собственный  метод. В  то время
моим  увлечением был  ассоциативный  метод  в  диагностике,  и  я  попытался
провести ассоциативный эксперимент с этой пациенткой. Мы  много говорили о и
ее снах, что  позволило  мне узнать  нечто существенное о ее  прошлом, нечто
такое, чего анамнез прояснить  не мог.  Таким  образом я получил  информацию
непосредственно из  бессознательного,  и  мне  открылась  история мрачная  и
трагическая.
     До замужества у этой женщины был знакомый, сын богатого  промышленника.
В  него  были  влюблены все  девушки в  округе, но моя пациентка была  очень
привлекательной и считала, что  у нее  есть  шанс.  Он же,  казалось,  ею не
интересовался, и она вышла замуж за другого.
     Пять лет спустя  к ней  зашел  давний приятель. Они вспоминали прошлое,
когда вдруг тот сказал: "Когда ты вышла замуж, кое-кто был в шоке - этот ваш
NN". С этого момента и  началась ее депрессия, а спустя несколько недель это
привело к несчастью.
     Она купала  своих детей, четырехлетнюю дочь и  двухлетнего сына.  Семья
жила в  деревне,  где  вода  не отвечала  гигиеническим  стандартам:  чистую
родниковую воду пили, речную использовали для купания и стирки. Заметив, что
дочь  сосет мочалку, она не придала этому значения, сыну же разрешила выпить
стакан речной воды. Естественно, она  не вполне  отдавала себе  отчет в том,
что делает, ее сознание уже было омрачено тенью надвигающейся депрессии.
     Когда  прошел инкубационный  период, девочка заболела  брюшным тифом  и
умерла. Она была  любимицей матери. Мальчик не пострадал. В состоянии острой
стадии депрессии женщина попала в клинику.
     Проведя  ассоциативный тест,  я  выяснил,  что  пациентка считала  себя
убийцей.  Таким образом, у ее депрессии была серьезная причина. По  сути это
было психогенное расстройство.
     Встал вопрос, как ее лечить. Прежде  ей давали снотворное и  наркотики,
чтобы  предотвратить  попытки  самоубийства.  Ничего  другого  не  делалось.
Физическое ее состояние было вполне удовлетворительным.
     Я долго размышлял над проблемой, возможно  ли и стоит ли мне поговорить
с ней откровенно? Должен  ли  я вмешаться, имею  ли на это  право?  Это было
вопросом моей  совести,  и решить  его мог только я. Обратись я к  коллегам,
они, вероятно, предупредили бы меня:  "Ради Бога, не говорите женщине ничего
подобного. Она окончательно сойдет с ума". Но на мой взгляд, эффект мог быть
и противоположным. В психологии вообще  нет  однозначных истин  - ответы  на
любой вопрос могут быть самыми различными. Все зависит от того, принимаем ли
мы  во  внимание фактор бессознательного. Конечно, я знал, что рискую и  что
если пациентка сорвется, то я последую за ней.
     Тем не менее я решился, хотя уверенности в благополучном исходе у  меня
не  было.   Я   рассказал  ей  все,  что  выяснил  благодаря  ассоциативному
эксперименту. Можно себе представить, как  это было  тяжело. Это не пустяк -
взвалить на человека убийство. И каково было больной выслушать и принять все
это. Но эффект был поразительный: через две недели она выписалась из клиники
и никогда больше туда не возвращалась.
     Коллегам я ничего  не рассказал, и на то были причины. Я опасался, что,
обсудив  этот  случай, они сделают его достоянием  общественности, что может
привести  к осложнениям. Конечно, доказать что-либо вряд ли возможно, но для
пациентки все  эти разбирательства могли оказаться  фатальными. Куда  важнее
было,  чтобы  она  вернулась к  нормальной жизни.  Судьба  и  так достаточно
наказала ее!  Выписавшись из клиники, она уехала домой с тяжелым сердцем. Ей
предстояло пережить все это. Ее наказание уже началось ее болезнью, а потеря
ребенка причинила ей глубокие страдания.
     В  психиатрии пациент  нередко  скрывает  свою  историю.  Для  меня  же
собственно терапия  начинается с изучения этой - очень личной - истории. Ибо
в  ней заключена самая тайна, которая явилась  причиной болезни и  разрушила
психику. Если я открою ее,  то получу ключ к лечению.  Иными словами, задача
врача  заключается в том, чтобы узнать  историю  пациента, причем  он  может
задавать  вопросы,  касающиеся  личности  пациента  в  целом,  а  не  только
симптомов  его  болезни.  Нередко того,  что лежит на  поверхности сознания,
оказывается  мало.  А ассоциативный  тест  может открыть  какой-нибудь  ход.
Иногда   помогает  толкование   сновидений  или   длительный  и   терпеливый
человеческий контакт с пациентом.

     В 1905 году я читал курс психиатрии в Цюрихском университете и в том же
году стал главврачом университетской клиники. Я занимал эту должность четыре
года, но в 1909 году подал в  отставку -  у меня  просто не хватало времени.
Из-за обширной частной практики я уже не справлялся  со своими обязанностями
в  клинике, но в  должности приват-доцента  оставался до 1913 года. Я  читал
курс  психопатологии  и  основы  фрейдовского  психоанализа и,  кроме  того,
психологию примитивов. Таковы были мои основные предметы.  Первые семестры я
отводил в основном лекциям по гипнозу, а также теориям Жане и Флурнуа, затем
на первый план вышли проблемы фрейдовского психоанализа.
     В лекциях по гипнозу я приводил  истории моих пациентов, которых обычно
представлял студентам. Один такой случай очень хорошо мне запомнился.
     Как-то раз ко мне обратилась очень религиозная пожилая женщина (ей было
58  лет). Она пришла на  костылях, с трудом  передвигалась на  них с помощью
служанки. Уже семнадцать  лет она страдала  от паралича. Я усадил  женщину в
удобное кресло и попросил рассказать о себе. Она со слезами начала говорить,
и   вся   история  ее  болезни  разворачивалась  передо  мной  в  мельчайших
подробностях. Не выдержав, я остановил ее: "Достаточно, у нас  мало времени.
Сейчас  мы проведем сеанс гипноза". Едва я успел произнести  эти  слова, она
закрыла глаза и впала в глубокий транс - без  всякого  гипноза! Я был крайне
изумлен, но не стал прерывать больную, которая говорила, не умолкая, о своих
снах, весьма выразительных.  Значение их стало мне ясно лишь через несколько
лет. Тогда же я решил,  что  это своего рода  бред. Ситуация становилась все
более неловкой, - ведь передо мной были студенты.
     Попытка   разбудить  пациентку  через  полчаса  не  удалась  -  она  не
просыпалась. Я не на шутку испугался, что своими расспросами спровоцировал у
больной  скрытый психоз. Лишь  через 10 минут мне удалось  разбудить ее. Мне
стоило  огромных усилий скрыть  от  студентов  свое волнение.  Когда женщина
пришла в  себя,  у  нее  кружилась голова,  она была растеряна.  Я  бросился
успокаивать ее: "Я ваш доктор, все в порядке". В ответ она воскликнула: "И я
теперь  здорова!"  Отбросив  костыли, она без  посторонней помощи встала  на
ноги.  Я  постарался как можно спокойнее обратиться к  студентам: "Теперь вы
видите, на что способен гипноз!" Хотя на самом деле я и понятия не имел, что
же произошло.
     Это был один из опытов, заставивших меня отказаться от  гипноза. Ничего
еще  не  понимая,  я увидел,  что  женщина действительно  исцелилась и  была
совершенно счастлива.  Ожидая  наступления рецидива  самое позднее через  24
часа, я попросил ее связаться со мной. Но  боли больше не повторялись. И мне
пришлось признать, что она вылечилась.
     На первую  лекцию летнего семестра следующего года она пришла опять, на
этот раз с жалобами на сильные боли в спине, которые, по ее словам, начались
совсем недавно. Естественно,  что мне пришла  мысль,  не  связано ли  это  с
началом  моих занятий. Похоже, она прочла в газете объявление  о лекциях.  Я
поинтересовался, когда  начались  боли  и  чем  они  были  вызваны.  Она  не
вспомнила  ничего определенного, и ничего  не могла  объяснить. Наконец  мне
удалось  все-таки выяснить, что боли  фактически начались в тот самый день и
час, когда  газета с объявлением попалась ей на  глаза. Это подтверждало мои
подозрения, однако мне по-прежнему была неизвестна причина  ее  неожиданного
исцеления.  Я загипнотизировал ее  снова  - то есть она снова, как  и тогда,
спонтанно впала в транс - и после этого боли исчезли.
     После лекции я остался, чтобы подробнее побеседовать с ней. Выяснилось,
что сын ее страдал слабоумием и содержался в этой клинике, в моем отделении.
Я об этом не догадывался,  поскольку она носила фамилию второго мужа, сын же
был  ребенком  от  первого  брака.  Других  детей  у  нее не  было,  и  она,
естественно, надеялась, что ее сын талантлив и добьется успеха в  жизни. Для
нее было ужасным ударом, когда в раннем детстве у него обнаружилось душевное
заболевание. Я тогда был совсем еще молодым врачом и воплощал в себе, как ей
казалось,  все то, что  она мечтала  найти в сыне. Ее неуемное  желание быть
матерью выдающегося человека сфокусировалось на мне  - она  мысленно сделала
меня  своим  сыном,  рассказывая о своем  чудесном исцелении  urbi  et  orbi
(городу и миру. - лат.).
     И получилось  так, что  я благодаря ей приобрел популярность как врач и
обзавелся первыми частными пациентами, поскольку история передавалась из уст
в  уста.  Итак,  моя психотерапевтическая  практика началась  с того, что  в
воображении любящей  матери  я занял  место  ее  сумасшедшего  сына! Все эти
механизмы  я  попытался  объяснить  ей,  и она  отнеслась к этому с  большим
пониманием. Рецидивы у нее больше не повторялись.
     Таким был мой первый настоящий терапевтический опыт  и,  можно сказать,
мой первый психоанализ. Я отлично помню эту женщину и  нашу беседу, она была
довольно умна и испытывала чрезвычайную благодарность за участие в ее судьбе
и судьбе ее сына. В конечном счете это помогло ей.
     Поначалу я применял гипноз и в частной практике, но вскоре отказался от
него, потому что не хотел больше действовать вслепую, наугад. Никогда нельзя
было сказать, как  долго  продлится улучшение, и внутренне я противился этой
неопределенности. Кроме того,  мне не  нравилось решать  самому,  что должен
делать пациент, я  предпочитал  узнавать  от  него  самого, куда  ведут  его
собственные  склонности.  Но  для  этого  был  необходим  тщательный  анализ
сновидений и других проявлений бессознательного.
     В 1904 - 1905 годах я создал при  клинике лабораторию экспериментальной
психопатологии.  С  группой студентов я изучал психические  реакции (как то:
ассоциации  и т.  д.).  Со  мной  работал  и  Франц  Риклин-старший.  Людвиг
Биневангер  готовил  тогда  докторскую  диссертацию  о  связи  ассоциативных
экспериментов с  психогальваническими  эффектами,  а  я - работу "О сущности
психологической  диагностики". С нами сотрудничали  и американцы, среди  них
Карл  Петерсен и  Чарльз  Рикшер,  публиковавшиеся  в  американских  научных
журналах.
     Именно исследованиям ассоциативных механизмов я  обязан приглашением  в
один из американских  университетов  (университет Кларка, 1909), где  прочел
доклад о своей  работе. В то же время  туда  независимо  от меня  пригласили
Фрейда. Нам обоим присвоили степень доктора honoris causa.
     Благодаря ассоциативным  и  психогальваническим  экспериментам  я  стал
известен в Америке, и  вскоре оттуда ко мне стали  обращаться пациенты. Один
из первых случаев хорошо сохранился в моей памяти.
     Один из американских психиатров направил  ко мне  больного с диагнозом:
"алкоголическая   неврастения".   В  прогнозе   значилось:  "неизлечим".  Из
предосторожности мой коллега порекомендовал больному обратиться еще к одному
авторитетному невропатологу в  Берлине, опасаясь, видимо, что мои попытки ни
к чему не приведут. Больной пришел ко мне на консультацию. Из беседы с ним я
понял, что он  страдает обычным  неврозом, не имея никакого представления  о
психологических предпосылках своей болезни.  Ассоциативный тест показал, что
он страдает материнским комплексом в  весьма тяжелой форме. Выходец из семьи
богатой  и  почтенной, он был женат на прекрасной  женщине и не имел никаких
проблем -  вот то, что  лежало на поверхности. Но его что-то угнетало, и  он
слишком  много  пил,  отчаянно пытаясь одурманить себя,  чтобы  это  забыть,
естественно, безуспешно.
     Его мать  владела крупной компанией, и он  занимал в ней один из важных
постов.  Собственно,  он  уже  давно  мог  освободиться  от  этой  тягостной
подчиненности.  Но,  не  решаясь  оставить  высокий  пост,  он  оставался  в
зависимости от матери, которой был обязан положением. Находясь рядом с ней и
будучи вынужденным  терпеть ее вмешательство в  свои дела, он  начинал пить,
чтобы  как-то забыться или скрыть свое раздражение.  В глубине души он вовсе
не   желал   оставлять  тепленькое   местечко,  отказаться  от   комфорта  и
стабильности.  Он  предпочитал  поддерживать этот  status  quo, даже вопреки
собственному внутреннему дискомфорту.
     После короткого курса лечения больной  бросил пить и считал себя вполне
здоровым.  Но, я  предупредил его:  "Нет гарантии,  что  вы не  вернетесь  к
прежнему состоянию, если окажетесь в привычной ситуации". Он не поверил мне,
поскольку чувствовал себя хорошо, и уехал в Америку.
     Но стоило ему вновь  ощутить материнскую  опеку, все  вернулось на свои
места.  Теперь  в  Швейцарию  прибыла  его  мать  и  обратилась  ко  мне  за
консультацией. В этой  неглупой  женщине  я сразу ощутил какую-то прямо-таки
дьявольскую силу.  Понял, с чем приходилось бороться ее сыну, осознал, что у
него нет шансов. Он был хрупкого сложения и  даже  физически  не  выдерживал
сравнения  с матерью. Я  решился на насильственный  шаг: сказал матери,  что
алкоголизм  ее  сына  впрямую связан  с тем  постом, который  он занимает, и
порекомендовал  его  уволить. Мать приняла мой совет - сын, естественно, был
вне себя.
     Подобный  поступок в нормальной  ситуации считается неэтичным - врач не
должен  позволять себе такое. Но я знал,  что вынужден был пойти на это ради
самого пациента.
     Как сложилась его дальнейшая жизнь? Расставание с матерью позволило его
собственной индивидуальности раскрыться  в полной  мере. Он сделал блестящую
карьеру  -  вопреки,  а  может  быть,  благодаря  моему  "лечению".  Чувство
благодарности  его  жены  ко  мне невозможно  передать:  ее  муж  не  только
справился с алкоголизмом,  но и нашел себя, свою  собственную дорогу, причем
сделал это чрезвычайно успешно.
     Тем  не менее