факт.

Эмиль Владиславович попытался утешить себя тем, что все люди смертны и
помирать от старости в течение нескольких лет, возможно, менее приятно, чем
в одно мгновение от пули. Но это было бы хорошим утешением только в том
случае, если б точно знать, что смерть - это конец всем мукам. Для того
чтоб иметь такое убеждение, надо быть по меньшей мере святым, истово
верующим в безграничную милость всевышнего и свою собственную
непогрешимость. Или, наоборот, закоренелым атеистом, каким был Вредлинский
во времена комсомольской юности. Но, увы, теперь он и от старых взглядов на
религию отошел, и новыми не до конца проникся.

Кое-как он отвлекся от печальных мыслей, переключив свои размышления на то,
что говорилось в последние минуты его беседы с Генералом. Иначе говоря, его
несколько озадачило, что, получив информацию о такой солидной фигуре, как
Манулов, Генерал вдруг проявил интерес к Крикухе, личности, в данный момент
весьма незначительной и изрядно за последние годы "девальвированной". Тем
более что Генерал и без Вредлинского неплохо знал, что Крикуха медленно
спивается.

Может, мимоходом сообщив Генералу о том, что он побывал у Жорки, Эмиль
Владиславович подставил своего давнего творческого соратника под удар? Ведь
Жорка и его собака, строго говоря, последние живые существа, которые видели
Вредлинского и Стаса вчера вечером. Похитители и Василиса, действовавшая с
ними заодно, - не в счет. А вот Георгий Петрович, если Вредлинского начнут
искать, может кое-что сообщить. Хотя бы о том, что тот поздно вечером
приходил к нему меньше чем через полчаса после стрельбы в окрестностях
поселка и к тому же весь перемазанный в грязи.

Впрочем, разве это существенные сведения? Ну, зашли измазанные, посушились,
погрелись водочкой и чайком, почистились да и пошли. От Стаса, правда,
порохом попахивало, но навряд ли Крикуха это мог унюхать. Навряд ли он даже
мысленно связал то, что друг Миля извалялся в грязи, с недавней
перестрелкой, звуки которой долетели до ушей Крикухи.

И только тут Вредлинский подумал, что, в сущности, очень мало знает о том,
что представляет собой Жорка Крикуха в настоящее время. Что он будет
рассказывать Генералу? Да только то, что Жорка сам о себе рассказывал. То,
что Крикуха нынче одет и побрит как бомж, не говорит ровным счетом ни о
чем. Ходит в рванье, а водочку пьет качественную, дорогую. Может, они
совместно с Мануловым уже давным-давно столковались, а Вредлинского держат
в игре за болвана? Знать бы, что это за игра? Может, Генерал сам объяснит,
зачем ему нужен Крикуха?

Но, увы, даже если б Эмиль Владиславович рискнул задать эти вопросы, то
почти наверняка не получил бы никакого ответа. Пришлось самому ломать
голову.

Чисто логически проще всего было ответить на третий вопрос, потому сразу
приходило на ум то, что он уже обдумывал еще в гостях у Жорки. Получалось,
будто все дело в том самом фильме по еще не дописанному роману
Вредлинского. И все-таки, почему Манулов уже сообщил о своей задумке Жорке
и ничего не сказал "Миле-Емеле"? Ведь ясно же, что переделать роман в
сценарий - это не самая простая работа. Конечно, если сразу же подключить
Крикуху, то они сумеют справиться с этим за пару месяцев или даже быстрее.
Но ведь Жорка даже не знал толком, о чем роман Вредлинского. Манулов ему
только сказал, что это не порнуха, - "обнадежил", по выражению самого
Крикухи. Между тем Пашка, если у него и впрямь на уме был фильм, а не
попытка создать себе алиби по организации убийства своего старого друга,
должен был как можно подробнее посвятить Жорку в свои планы. Да ему только
дай тему для размышления - он весь фильм в голове снимет!

Как ни странно, именно после этого умозаключения Вредлинский сильно
засомневался в своем убеждении, будто покушавшиеся на него были посланы
Мануловым. Просто Пашка знал, что успех фильмов Крикухи по сценариям
Вредлинского был обеспечен Жорой и Милей в пропорции 9:1, то есть 90
процентов этого успеха обеспечила режиссура, а 10 процентов - то ценное,
что было заложено в сценарии, да и то в большинстве случаев это ценное сам
Эмиль Владиславович не заметил. Может, именно поэтому господин продюсер и
начал разговор о фильме с Крикухи. Если б тот отказался, то и разговор с
Вредлинским не имел смысла.

Конечно, если дело действительно идет о фильме, то Пашка подобрал хорошую
компанию. Деньги он пробьет, даже если сидит по уши в долгах. Уж в чем, в
чем, а в умении пролезать без мыла во все узкие места Манулову не откажешь
- спец! Он в голливудских дебрях свой человек, так что сможет и
каких-нибудь "звезд" законтрактовать, конечно, не "супер", но с хорошо
раскрученными именами. А это значит, что фильм сделает кассу в Штатах, даже
если эти "звезды" еще только восходящие или, наоборот, уже закатывающиеся.
Даже если им придется играть русских. Вредлинский может написать сценарий
на любую тему и точно в указанный срок - как ту самую первую пьеску,
положившую начало его карьере. Ну а Жорка даже по очень плохому сценарию
может сделать, что называется, "смотрибельный" фильм.

Однако навряд ли из всего этого получится шедевр киноискусства Вредлинский
никогда не был розовым оптимистом. Хорошая ремесленная поделка вот что
будет на выходе. Ее посмотрят, соберут в кассу десяток миллионов долларов и
забудут. Что в ней особенного? Почему она заинтересовала такого, судя по
всему, очень серьезного и могущественного человека, как Генерал? И кто он
вообще? На обычного бандита совсем не похож, по крайней мере, по голосу.
Даже если он не действующий чекист, то по меньшей мере отставник - в этом
Вредлинский был убежден почти на сто процентов. Заявление Генерала о том,
что он-де не работает на нынешнее правительство, можно было воспринять
двояко. С одной стороны, это могло означать, что речь идет о какой-то
частной спецслужбе, которая обеспечивает силовую поддержку неких
коммерческих интересов, с другой - о политической силе, ведущей нелегальную
борьбу против власти.

Но в обоих случаях, как казалось Вредлинскому, рядовой художественный
фильм, снятый к тому же на материале довольно давней истории, не должен был
привлечь такое пристальное внимание Генерала. В чем же дело?!

Загадка казалась неразрешимой. Волей-неволей Эмиль Владиславович вынужден
был обратиться к памяти. Что ж он там такого понаписал в своем романе?

Из рукописи Вредлинского

Каждый октябрь - вот уже в течение двадцати лет- действовал на государя
Николая Александровича угнетающе. Особенно вторая половина месяца.

Дворцовая челядь, начиная с гардеробщика Мартышкина или писца Кирпичникова
и кончая начальником военно-походной канцелярии графом Орловым или
министром императорского двора бароном Фредериксом, знала о царской осенней
меланхолии. Поэтому все срочные указы, высочайшие повеления и соизволения
готовились загодя, до начала периода I императорской хандры.
Заинтересованным лицам, добивавшимся аудиенции у государя, сведущие люди
рекомендовали повременить несколько недель и не являться к царю со
всевозможными прожектами, просьбами, жалобами. Разумеется, ежели не желали
по той или иной причине отрицательных для просителя решений.

Близкие относились к таким перепадам в настроении обычно сдержанного и
умевшего владеть собой Николая II с пониманием. Связывали их с давним
морским путешествием, в котором Николаю Александровичу, в то время еще
наследнику престола, пришлось пережить драматические минуты покушения на
его жизнь. Путешествие, в ходе коего будущего императора несильно рубанул
саблей японский городовой, начиналось именно 23 октября.

Все это было верно, но лишь отчасти. Тем более что кризис нынче затянулся.

Никто не ведал о том, а царь ни с кем не делился истинными причинами своих
внутренних переживаний, что с недавних пор, точнее с прошлогодних
октябрьских дней в Крыму, ему и во сне, и призрачно наяву начал являться
покойный отец. То в странных образах и ситуациях, то с ужасающими речами.

Впервые это случилось во время вполне безмятежной прогулки.

В среду, 16 октября, Николай Александрович с небольшой компанией оказался в
горах. Преодолели пешком гурзуфскую седловину, взобрались на пуп - вершину
Роман-Кош. Так шутили по поводу высшей точки Яйлы - главного хребта
Крымских гор. И повеселились изрядно. Погода расчудесная, вид во все
стороны распрекрасный. Если бы не голод, то и спускаться вниз не хотелось
бы. Внизу, под буковыми деревьями, их ждал полдник. Тут же стояли два
автомобиля. Перекусили под хохот и шутки. Через час тронулись в путь.
Николай Александрович сел вместе с моряками, Злебовым и Бутаковым, а
сухопутчики, Дрентельн и Комаров, разместились отдельно от них во втором
автомобиле. Флотские офицеры увлекли государя своим незлобивым, но
остроумным спором о достоинствах двух царских яхт - "Штандарт" и
"Цесаревич". Доказывали один другому, на какой посудине преподобный Ной
согласился бы, выпади такая оказия, пережидать всемирный потоп. В конце
концов Бутаков, сидевший рядом с императором на заднем сиденье, повернулся
к нему и в порыве подобострастия, а может, и впрямь увлекся шутливой
дискуссией, запальчиво признался:

- Не знаю, какую шхуну выбрал бы Ной, но, ручаюсь, экипаж (заметьте:
гвардейский экипаж!) "Цесаревича", где я имею честь, ваше императорское
величество, служить по вашей милости старшим офицером, желал бы видеть на
командирском мостике не Ноя, а своего государя!.. И еще так скажу, вот на
Балтике есть порт имени императора Александра Третьего. Но почему бы на
Черном море не иметь порт, названный в вашу честь? Не думаю, что вы менее
достойны. И всемилостивейше прошу не гневаться, но не уверен, что ваш
достойнейший отец удостоил бы нас, мало именитых мореманов, сидеть с их
величеством в одном моторе...

Бутаков как-то не заметил, что вокруг них вдруг сгустился невесть откуда
появившийся туман. Он продолжал развивать свою верноподданническую идею о
порте (пусть на месте Феодосии, пусть Одессы или даже самого Севастополя)
имени императора Николая II и тогда, когда машина остановилась и ко9 гда
Злебов, явно недовольный Бутаковым, пошел разведать дорогу.

Николай Александрович долго потом не мог понять своего состояния. Вроде бы
и не спал, слушал не в меру разговорившегося старшего лейтенанта, только
вдруг откуда-то из непроницаемого густого марева раздался глухой перебой
корабельного колокола, а в самое ухо дохнул горячим шепотом басовитый отцов
голос:

- На моей яхте катаешься!..

Вздрогнул, посмотрел в ту сторону, а там, на том же черном, колышущемся
непрогляде, возникают и исчезают отцовы фотографии, да все больше с
похоронной процессии.

Все это длилось такое короткое мгновение, что он даже не успел испугаться
или осмыслить увиденное и услышанное. А когда попытался испугаться и
осмыслить, то уже увидел перед собой затылки шофера и Злебова.

Снова вокруг прекрасный вид горного пейзажа, сзади чуть слышно пофыркивает
автомобиль с сухопутными генералами. И лишь Бутаков сидит рядом какой-то
поникший и встревоженный. А может, тоже вздремнул и никак не прогонит
сонное состояние.

Он и решил, что это был кратковременный сон, поэтому с Бутаковым
объясняться не стал. А вскоре совсем забыл бы об этом случае, да не
позволил это сделать все тот же Бутаков.

По приезде их встречал дворцовый комендант Дедюлин. Николай Александрович
услышал, как Бутаков горячо и громко шептал Дедюлину о своем странном сне в
дороге, дескать, покойный государь Александр III ругал его на чем свет
стоит.

- А что ж удивительного, - улыбнулся комендант. - В пути холодными
закусками угощались? Угощались! На полный желудок частенько кошмары
видятся. К тому же почивший в бозе государь Александр Александрович,
царствие ему небесное, мог не только поругать, но и прибить под горячую
руку. Строг был, даже лютовал, случалось. Нынешний по сравнению с ним -
агнец божий!

Это уже говорилось, конечно, откровенно для императорских ушей, но Николай
Александрович и на сей раз отмолчался перед этой не слишком назойливой
лестью.

Вечером перед сном его почему-то потянуло разбирать старые фотографии и
наклеивать их в альбом, чего уже он давно не делал.

Плотный, синеватый картон напоминал стену тумана, а снимки отцовы так и
тянулись к нему в руки.

Долго боялся ложиться спать и вспомнил о том, что ровно двадцать пять лет
назад их семья попала в железнодорожную катастрофу. Болезненное воображение
рисовало медвежистую фигуру отца, поддерживающую на могучих руках и плечах
крышу полуразрушенного вагона. Не дождись тот в таком положении помощи,
быть бы им или раздавленными, или искалеченными.

- ... А ты меня не спас! Не отвел руку злодеев!.. Пособлял убийцам! жуткий,
потусторонний глас императора-миротворца и сейчас, белым днем, леденил
кровь.

Это обвинение прозвучало в кошмарном сне, который мучил венценосного сына
всю ночь. Николай просыпался в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем,
с трудом успокаивался. Но стоило вновь забыться - и отец, огромный,
бородатый Атлант, держащий на могучих плечах не то многопудовую крышу
вагона, не то вообще самое небо, готовое обрушиться и похоронить под собой
всю огромную Российскую империю, вновь вставал перед глазами.

Вставал и бросал в лицо сыну тяжкое, безжалостное обвинение...

Вновь следовало пробуждение с ощущением ледяного ужаса, будто пропитавшего
собой все поры души, - и все повторялось сызнова, по новому кругу. Лишь
напоследок, перед самым утром, сводящий с ума цикл распался. Но как!

- Ты вор, Николашка! - прогудел призрак Александра III. - Отцеубийца и вор!
Мне полсотни лет не было, когда меня не без твоего ведома изверги ядом
напоили. Я б по ею пору жить мог, и править Россией, и разума еще не
утратить. Да правил бы так, что Русь оставалась великой и несокрушимой. А
ты, негодяй, корону уворовал до срока! Украсть-то украл, но не по тебе сия
ноша - не удержишь! Понимаешь ли ты это, датский выродок?!

И вновь Николая выбросило из сна. На сей раз уже при свете утра, но
леденящий ночной страх не проходил. Мысли, то беззаветно-покаянные, то
дерзновенно-адвокатские, так и роились в голове. Но и каяться
по-настоящему, и защищать себя перед собственной совестью Николай не мог.
Он почти физически ощущал ту чудовищную, невероятную тяжесть, которую
держал на могучих плечах его отец. И наяву, когда спасал их от гибели в
вагоне, и в недавнем сне, когда привиделся Атлантом. Только теперь эта
невидимая тяжесть лежала уже на его, Николая II, царственных плечах,
украшенных погонами полковника лейб-гвардии. Увы, совсем не таких могучих,
как у богатыря-родителя. А где-то в мозгу даже сейчас, солнечным утром,
нет-нет да и слышался отчетливо глас царя-миротворца, то гневный, то
издевательский:

- Ну, и каково тебе, сын мой богоданный, нести бремя правления? Чаю, не
удержать его тебе! И ростом тебя бог обделил, и телесной силой, и духовной.
Обречен еси!

Утром и днем Николай изнурял себя длительной прогулкой по жаркому даже в
октябре крымскому солнцу, многочисленными партиями в лаун-теннис и
бессодержательными продолжительными разговорами с бароном Фредериксом.
Специально нагонял усталость, чтобы, добравшись до постели, спать, спать и
спать без всяких жутких видений.

Как будто помогло. Кошмар не повторился, Николай будто провалился в сон и
проснулся поздно. Едва поднявшись с постели, обратился к иконе Чудотворца и
благодарил небесного покровителя за то, что избавил его от кошмара на эту
ночь. Впрочем, отчетливо понимая, что помощи от сил небесных вряд ли
дождется, и надо сызнова прибегнуть к самоизнурению.

Увы, с гор потек непроглядный туман, прогнав Николая Александровича от
моря, где он набивал ноги пешей прогулкой от Ливадии до Ореанды. Угнетенное
состояние вернулось. Пришлось снова маяться на теннисном корте, в компании
двух офицеров с яхты и двух казаков. Под вечер долго молился, боясь
очередной встречи с отцом, но в ночь на 19 октября тоже обошлось без
кошмаров. Казалось, будто душевные муки оставили его надолго.

Приободрил и отличный ясный день. Но вот что-то дернуло любоваться своим
портретом, который художник Бобров написал с натуры, переодев государя в
форму какого-то испанского полка, где Николай числился августейшим шефом.

Вот тут-то и пришла нежданная галлюцинация. Николай вглядывался в свое
изображение, а видел отцовское лицо. Да еще привиделось, будто испанский
мундир на полотне стал лопаться по швам. Наяву, при электрическом свете!
Наконец в глубинах мозга зазвучал голос...

- Тесноват, тесноват для настоящего мужика и государя мундирчик! раскатисто
хохотал Александр III. - А вот тебе ворованная вещь великовата...

Николай Александрович дрожащими руками потянулся к голове, которую
пронзила, обожгла внезапная боль. Будто на голову надели раскаленный
металлический обруч. Боже, что это?!

В ответ из глубин его собственного мозга прозвучал тот же издевательский
хохот:

- На воре-злодее и корона горит!..

Хотя на голове у Николая не было ни короны, ни даже легкой солдатской
фуражечки, которую он привык носить в теплое время года, он принял как
должное эту аллегорию.

Потом все пропало. Резко повернулся, холодно кивнул головой напряженному
Боброву и пошел прочь.

А вечером снова потянуло к фотографиям, которые водили вокруг него
изнуряющий хоровод до самого рассвета. На них все больше высвечивалось
мученическое отцово лицо в день его смерти, ровно девятнадцать лет назад.

Так и не сомкнув глаз, Николай Александрович вынужден был отправиться на
панихиду, хотя не желал никого видеть и слышать. Затем исповедался в
молельне, не притронувшись перед этим к еде за обедом, и поднялся к себе в
спальню. Думал под святой защитой скорее погрузиться в спасительный сон.

Провалился сразу. Только не в благостный отдых, а в страшное
светопреставление.

В кошмаре он увидел, как по гурзуфской седловине мчится поезд. И в одном
вагоне едут все они, Романовы, причем не только здравствующие, но и
умершие, те, кого Николай Александрович помнил лишь по портретам. Однако
среди них не было отца, государя Александра Александровича.

Вроде бы все веселились, шутили, смеялись, но царевича Ники терзала
тревога, предчувствие катастрофы. И вот вагоны сошли с рельсов, один за
другим стали валиться в пропа( Крики ужаса, лязг, грохот крушения слышались
как наяву.

Но тут невесть откуда возникла огромная, невероятных размеров тень
Александра III и выхватила из окна искореженного спального вагона все
императорское семейство, за исключением Ники. Не юноши, каким был Николай
II во время реальной катастрофы, а совсем маленького ребенка. Ники
заплакал, закричал: "Папа! Папа! А как же я?!", но какофония катастрофы
сделала его голос неслышимым даже для него самого.

Ники казалось, что он неизбежно разобьется и умрет, но тут вагон внезапно
испарился, а царевич остался цел и невредим. Он оказался внизу, на
гурзуфском шоссе, по которому клубился то ли горячий дым от пылающего
поезда, то ли холодный, слоистый туман. И Ники стоял на этом дыме или
тумане, будто на твердой почве, а перед ним, на горе, гораздо более
высокой, чем Роман-Кош, возвышалась гигантская - не менее версты в высоту!
- фигура отца.

Отец ли это был? Или же облик Александра III принял сам божественный судия?

В вытянутой руке гигант держал огромные весы Фемиды. Его чудовищная длань
поочередно поднимала со склона горы членов императорской фамилии. И
маленький Ники откуда-то знал, что Александр должен решать, кого надлежит
посадить в правую чашу весов, откуда праведникам открывался путь к вечной
жизни и блаженству, а кого в левую, обрекавшую грешников на вечные муки.

Первым он поднял и поместил на правую чашу весов своего покойного брата
Николая, умершего в ранге жениха датской принцессы Дагмары, доставшейся в
жены ему, Александру. Так же поступил и со своим первенцем-сыном,
упокоившимся во младенческом возрасте, а поэтому получившим от отца только
его полное имя. Рядом с невинным дитятей нашлось место третьему после Саши
и Ники Александрову чаду - Геор