строителя коммунизма. Проект Программы партии читал? Там есть такой
раздельчик "Моральный кодекс строителя коммунизма". Так вот, постарайся от
него не отклоняться. Только все надо делать быстро, понял?

- В каком смысле "быстро"?

- Да в самом прямом! Пьеса через две недели нужна. Так что думать некогда.
Ну, возьмешься?! Учти, другого шанса у тебя не появится! Скажешь "нет"
считай, что мы больше незнакомы.

Именно эта последняя фраза заставила Эмиля согласиться, хотя он был вовсе
не уверен, что сумеет написать пьесу. Он вообще за последнее время отвык
писать что-либо, кроме рецензий на занудные учебные сценарии. Но он
отчетливо понимал: да, это последний шанс выбиться из серости и реализовать
себя. Если он не сумеет, то сильно подведет Пашку, и тогда все, никакой
надежды уже не останется. Шутка ли, пьеса-то ведь не иначе в качестве
подарка XXII съезду готовится!

Вообще-то, Эмиль уже имел кое-какое представление о том, насколько долго и
волокитно утверждается и согласуется все, что предназначено для зрителей и
читателей. Самые обычные учебные фильмы для школ, в которые даже при
желании не вмонтируешь ничего крамольного, требовали чуть ли не десятка виз
от разных инстанций. А тут пьеса, спектакль, да еще в театре, куда ломится
публика и ночи за билетами выстаивает!

Тем не менее он взял на работе отпуск за свой счет, вынул из письменного
стола пухлую папку, наполненную собственными неоконченными рукописями -
большей частью нашкрябанными еще в институтские годы, и сел за доставшуюся
от отца пишущую машинку "Рейнметалл". Эта компактная, сверкающая черным
лаком и хромированными деталями машинка казалась ему тогда верхом
совершенства, гостьей из какого-то прекрасного будущего, куда он, работая
днями и ночами, изо всех сил стремился попасть. Он словно бы бежал по
перрону за постепенно набирающим ход поездом, пытаясь догнать хотя бы
последний вагон. Сумасшедшая гонка!

У него даже сюжета в голове не было. Первые полдня он потратил только на
то, чтоб пересмотреть все свои прежние незаконченные опусы. Там было
кое-что с романтическим уклоном, но ничего такого, что можно было
переработать в пьесу. Или хотя бы принять за основу. Имелось лишь несколько
удачных фраз, которые, как показалось Вредлинскому, могли бы хорошо
прозвучать со сцены. Одну из них произносил парень, другую - девушка,
третью- умудренный жизнью пожилой человек, четвертую - партийный секретарь.
И все! Никакого иного задела у Эмиля не было.

Тем не менее, оттолкнувшись от этих фраз, Вредлинский накрутил вокруг них
четыре интенсивных, острых диалога. В них Эмиль перелил все, что накипело
на душе, конечно, придав всему этому звучание, вполне соответствующее
последним постановлениям. Потом нашел способ, как связать эти диалоги между
собой... и получилась пьеса. Правда, ни драмой, ни трагедией, ни тем более
комедией ее назвать никто бы не решился. Ни в один из классических жанров
сюжет не вписывался.

Наверно, ее можно было назвать "комсомольской мелодрамой что ли.

Действие происходило, конечно, в Сибири, на стройке некой крупнейшей в мире
ГЭС. Вредлинский, разумеется, ни на таких стройках, ни вообще в Сибири
отродясь не бывал, да и не собирался туда ехать. Но зато он читал газеты, в
которых обо всем этом писали. Ни одного первостроителя-комсомольца он в
глаза не видал, но хорошо знал и манеры, и язык тех рабочих пареньков,
которые жили с ним в одном дворе. Только, конечно, надо было из их речи
убрать мат.

События в пьесе были выстроены до ужаса бесхитростно и даже примитивно, но
оттого казались очень жизненными и достоверными. Бригадир бетонщиков (о
том, что такая специальность существует, Вредлинский узнал только в
процессе работы над пьесой) влюблен в передовую сварщицу, а та - в молодого
инженера-прораба, разумеется, сторонника широкого внедрения новаторских
методов строительства (на то, чтоб понять, какие методы нынче считаются
новаторскими, Вредлинский потратил три часа, включая время, ушедшее на
чтение одного из номеров "Строительной газеты"). Конечно, новаторство с
трудом пробивает себе дорогу, закоснелый бюрократ-начальник запрещает
работать по-новому, но неутомимый прораб решает поставить эксперимент и
доказать свою правоту. Положение осложняется еще тем, что отвергнутый
сварщицей бригадир, шибко расстроившись, сквозь пальцы смотрит на тех, кто
нарушает трудовую дисциплину, а как следствие - ухудшает качество бетонных
работ. В результате где-то что-то прорывает, бригадир, спохватившись,
проявляет героизм, заделывая пробоину. Потом его самого уносит водой, но
отважный инженер бросается в реку, вытаскивает пострадавшего и доставляет в
медпункт. Тем временем вредный бюрократ сваливает всю вину за прорыв воды
на инженера-экспериментатора, 'обвиняет во вредительстве и грозит отдать
под суд. Собирается партком стройки, где есть и сторонники, и противники
инженера. Дело доходит до кульминации, когда лишь чистосердечное признание
бригадира в том, что именно он не проследил за своими бетонщиками, которые
нарушили технологию, может спасти инженера от незаслуженной кары. Конечно,
все кончается хорошо: бригадир сознается, за геройство, проявленное при
ликвидации прорыва, его прощают, и вдобавок оказывается, что в него давно
влюблена фельдшерица из медпункта, куда его доставил инженер. Под конец,
разумеется, веское слово- ту самую четвертую фразу из "задела" Вредлинского
- произносил секретарь парткома.

Работа над пьесой пошла так споро, что у Эмиля даже осталось время на то,
чтоб перепечатать свое творение набело, да и вообще он уложился в
двенадцать дней. Неужели получилось?

Нет, он в это не верил. Когда Вредлинский набирал Пашкин телефон, у него
руки тряслись. И потом, когда вез рукопись в театр, где работал Манулов,
терзался мучительными сомнениями. А что, если Пашка поглядит на его
писанину и скажет:

"Нет, Емеля! Это не фонтан. К тому же я, извини, подстраховался, мы уже
нашли толкового молодого..."

Но все прошло на удивление просто. Пашка лениво перелистал странички вряд
ли он прочитал что-нибудь! - и сказал: "Годится!" Потом они пошли в
бухгалтерию, и там Вредлинскому выписали аванс, который ему показался
невероятно огромным, - 500 рублей. 20 сиреневых 25-рублевых купюр! До этого
Эмилю доводилось держать в руках только красненькие десятки...

- Это еще не все, - хмыкнул Манулов, когда Вредлинский расписывался в
ведомости. - Гарантирую - ты еще тысяч пять огребешь на этой вещице.
Железно!

Потом Пашка представил Вредлинского режиссеру. Тот уважительно обращался к
Манулову по отчеству: Павел Николаевич. И Вредлинского назвал Эмилем
Владиславовичем, не как-нибудь... Между тем новоиспеченный драматург, видя
перед собой маститого народного артиста, не знал, как язык повернуть.

Ведь это ж почти Станиславский!

Эмиль думал, что маститый возьмет пьесу и скажет: "Знаете, сейчас я не
сумею прочесть ваше творение. Зайдите через пару недель, посоветуемся, что
поправить надо..."

Однако режиссер проглядел рукопись примерно так, как Пашка. То есть не
вчитываясь. И произнес слова, поразившие Эмиля до глубины души:

- Ну что ж, будем работать! Павел Николаевич вас уведомит, когда приходить
на генеральную. Премьера через три недели.

Затем он величаво удалился, а Манулов сказал:

- Понял, Емеля? Держись за меня - Шекспиром будешь! Вредлинский, конечно,
не поверил, что станет Шекспиром. Да и в том, что его позовут на
генеральную репетицию, сомневался. Он полагал, будто режиссер, прочитав
пьесу в спокойной обстановке, скажет: "Господи, что за белиберда!" и
выкинет ее в корзину для мусора.

Но ровно через две недели - в каких терзаниях и в каком смятении духа их
прожил Вредлинский, словами передать невозможно! - раздался звонок, и
бодрый голос Манулова поинтересовался:

- Емеля, у тебя приличный костюм есть?

- Ну, вроде есть...

- Почем брал?

- Восемьдесят рублей с чем-то.

- Это называется дерьмо, а не костюм. Ботинок тоже нет, конечно?

- Почему? Есть...

- Мокасы Зарайской фабрики за десятку?

- Откуда ты знаешь?

- Потому что ты в прошлый раз именно в них шкандыбал. Стало быть, про
галстук, рубашку и прочее можно вообще не спрашивать... В общем так: завтра
в два часа у нас генеральный прогон твоего сочинения. Но ты, смотри,
приезжай пораньше, часиков в двенадцать. Попробуем тебе из нашей костюмерки
подобрать что-нибудь. Там ведь солидные люди будут, захотят на тебя
поглядеть. И что увидят? Босяка! Так что впредь не жмоться. Деньги еще не
потратил?

- Нет... - пробормотал Эмиль, который не решался даже прикоснуться к своей
полутысяче, так как был убежден, что аванс у него отберут либо после того,
как пьесу зарубит худсовет, либо после того, как она провалится.

- Небось на машину решил скопить? Рано, старик. Лучше прибарахлись сперва
для начала. Правда, ты ведь небось, кроме ГУМа и ЦУМа, мест не знаешь...
Ладно! Перед премьерой свожу тебя туда, где нормальные люди одеваются.

В назначенный день и час Вредлинский приехал к служебному входу театра, где
его уже ждал Пашка. Эмиль был скорее в подавленном, чем в приподнятом
настроении. Сон какой-то, наваждение... Здесь, в театре, где все стены
увешаны портретами "народных" и "заслуженных", где Шекспира ставят и всякую
другую классику, будут играть ту халтуру, которую он. Миля Вредлинский,
сляпал за две недели?

Пашка действительно провел приятеля в костюмерную, и там вежливая пожилая
тетка подобрала для Эмиля очень подходящие по размеру шмотки. Когда
Вредлинский глянул в зеркало, то увидел какого-то совершенно незнакомого
человека, чуть ли не денди. Манулов сказал, что на сегодня и так сойдет, а
вот к премьере надо будет выглядеть получше.

На генеральной репетиции Эмиля посадили через проход от небольшой группы
людей, при виде которых он прямо-таки сжался в комочек. Большей части из
них Вредлинский, правда, не знал в лицо и только догадывался, что они
важные птицы (хотя они могли быть всего лишь помощниками, телохранителями и
другими "шестерками"), но тех, кого узнал, вполне хватило, чтоб Эмиля
пробил озноб. Он увидел там не очень молодую, но величественную даму,
которую прежде имел счастье лицезреть только на портретах в газете
"Правда". Член Президиума ЦК! Мамочки! И еще там сидел солидный молодец не
совсем комсомольского возраста, но с комсомольским значком. Это ж первый
секретарь ЦК ВЛКСМ! Батюшки!

В ту сторону Вредлинский просто боялся смотреть. Ему было ужасно стыдно.
Сейчас все эти уважаемые, очень занятые люди, на которых весь СССР
держится, увидят то, что нашкрябал халтурщик Миля...

Слева от Эмиля сидел, полуоткинувшись на спинку кресла, маститый режиссер.
Он явно волновался, но очень хорошо играл полное спокойствие. Великий
артист! Дальше сидели еще какие-то театральные деятели, и в их числе один
критик, который когда-то, еще при жизни отца, бывал у Вредлинских. Проводив
его как-то раз после очередного визита, отец охарактеризовал критика так:
"Запомни, Миля! Этот тип - жуткая сволочь, но с ним надо дружить".

Все волновались, только Пашка, примостившийся за спиной Эмиля в следующем
ряду, был спокоен по-настоящему и лениво мял зубами ириску "Кис-кис" -
жвачки в СССР еще не выпускали.

Странно, но едва открылся занавес, как у Мили прошел озноб. Он увидел сцену
с декорациями, которые были придуманы здешним художником по его весьма
скупым ремарками. Их успели соорудить за две недели!

Потом в этих декорациях появились люди, которых придумал Миля, и стали жить
той жизнью, которую все тот же Миля для них нафантазировал! Да как жить
залюбуешься! Народных и заслуженных артистов в спектакле играло только
трое, потому что роли в основном предполагали участие молодых актеров. Но
эти молодые ребята и девушки старались вовсю. С жаром, талантливо,
энергично. Ну и, конечно, режиссура была блестящая. Ведь Вредлинский только
писал слова для своих персонажей, но не писал того, как они их будут
произносить, с какой жестикуляцией, с какими поворотами головы, с каким
огнем в глазах. Даже реплики, которые Эмиль считал проходными и мало что
значащими, режиссер обыграл так, что они казались чуть ли не ключевыми. Да
что там реплики! В паузах, когда не звучало ни слова, актеры с помощью
одной лишь мимики достигали такой выразительности, что в зале звучали
аплодисменты. Ну а про те четыре диалога, которые сам Вредлинский считал
удавшимися, особенно последний, когда секретарь пригвоздил к позорному
столбу бюрократа, тормозящего новаторство, - и говорить нечего. Это было
потрясающе!

Народу в зале сидело немного, поэтому хлопки не производили особого
впечатления. Но уже после того, как отзвучала последняя фраза, Пашка шепнул
в ухо Вредлинскому:

- Ни фига себе! Сама Екатерина встала! Вот это номер!

Только теперь Эмиль рискнул скосить глаза направо. Он увидел, что та самая
важная дама, которую он до сих пор только на портретах видел, встала с
кресла и, повернувшись вполоборота, улыбается и хлопает ладошкой о ладошку.
И тот, с комсомольским значком встал, и все остальные. Режиссер легонько
дернул оторопелого Вредлинского за локоть - мол, встать надо, молодой
человек, невежливо получается! Миля встал, сделал какой-то дурацкий кивок,
мало похожий на поклон, и услышал плавный голос бывшей вышневолоцкой
ткачихи:

- Молодцы, очень хорошо потрудились, по-гагановски!

Валентина Гаганова, если кто помнит, была в ту пору известна не меньше, чем
Юрий Гагарин. Она работала на том же текстильном предприятии, где в
молодости трудилась нынешняя дама из Президиума ЦК. Добившись успеха,
Гаганова перешла из передовой бригады в отстающую и сделала ее бригадой
коммунистического труда. Развернулось целое движение, во всех отраслях
передовики стали переходить в отстающие бригады. Гагановой присвоили звание
Героя Соцтруда и избрали делегатом на XXII съезд КПСС.

- Ну что, товарищи, - произнесла землячка Гагановой, - давайте проведем
обсуждение...

Вот как бог свят - не запомнил Вредлинский почти ничего из того, что
говорилось по ходу обсуждения спектакля, поскольку весь этот период
находился в каком-то полуконтуженном состоянии. И не потому, что боялся
чего-то. Нет, страх уже прошел, и все выступающие только хвалили его и
режиссера. Вредлинский просто-напросто был оглушен происшедшим на его
глазах чудом.

Серьезные, немолодые, весьма искушенные в жизни люди, ответственные
работники и деятели культуры, с умным видом рассуждали о том, насколько
глубокие социально-нравственные проблемы поднял молодой драматург, как
хорошо он знает трудовые будни ударных строек, как смело критикует косность
и бюрократию, пережитки сталинизма и культа личности. Даже разгромленную
антипартийную группу Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним
Шипилова зачем-то вспомнили. А как они говорили о тех персонажах, которых
еще месяц назад не существовало, потому что Вредлинский их еще не
придумал?! Как о живых людях!

Режиссера почему-то хвалили меньше, возможно, потому, что от него и не
ждали другого спектакля. Он тоже похваливал драматургию пьесы, утверждая,
ему в руки пришел настоящий алмаз, а он лишь немного подправил огранку.
Впрочем, потом, уже после того, как высокие гости сели в "ЗИСы-110" и
укатили, пожелав коллективу театра творческих успехов, маститый вроде бы ни
к селу ни к городу рассказал случай, произошедший с ним в 1920 году. Тогда
член Военного совета 1-й Конной армии товарищ Ворошилов приказал ему,
режиссеру конармейского фронтового театра, за трое суток поставить
спектакль по пьесе, написанной неким комиссаром. Когда режиссер начал
говорить, что это невозможно, Климент Ефремыч сказал: "Через трое суток
наступаем на Киев. Мне нужно, чтоб бойцы прониклись революционным духом.
Так что невыполнение приказа в срок буду считать саботажем!"

- И вы успели? - мгновенно догадавшись, на что намекает режиссер, спросил
Эмиль.

- Я же перед вами! - улыбнулся старик. - Впрочем, панов из Киева мы
действительно выбили...

НАКАЗАННЫЙ И ПРОЩЕННЫЙ

Дальше все стало совсем хорошо и просто. Прошла премьера, на которую
Вредлинский явился уже в новом костюме. При посредничестве Манулова костюм
ему пошили в каком-то спецателье. Были аплодисменты, цветы, а после -
шампанское. Пьесу начали ставить в других театрах, и в Москве, и в
Ленинграде, и в областях. Пришли деньги, даже не пять тысяч, как обещал
Пашка, а намного больше. Кинорежиссер со всесоюзной известностью предложил
переделать пьесу в сценарий, и через год на экран вышел фильм. Посыпались и
другие предложения сочинить то-то и то-то на производственную тему... В
общем, Эмиль Владиславович действительно раскрутился. Его приняли и в Союз
писателей, и в Союз кинематографистов, и в ВТО. Появились пятикомнатная
квартира, дача в Переделкине, машины: сперва 21-я "Волга", потом - 24-я.
Приняли в партию - хотя Вредлинский туда особо не рвался. Немало поездил: и
по Союзу, и по соцстранам, и в развивающихся побывал, и даже в
капиталистических некоторых. И одиночество кончилось: на известность и
деньги женщины летели, как бабочки на огонь. Теперь уже Вредлинский мог
выбирать, и не из уродин, а из красавиц. Впрочем, женился он довольно
поздно, а до того вел, так сказать, "нерегулярную жизнь". Так продолжалось
до тех пор, пока все тот же Манулов не свел его с Александрой.

Это было уже в семьдесят третьем году.

В том же 1974-м, осенью, спустя год после того, как отгремела четвертая
арабо-израильская война, Манулов совершенно неожиданно приехал к Эмилю на
дачу и сообщил Вредлинскому, что покидает "совок" и отправляется на Землю
Обетованную. По какому-то удивительному, мистическому совпадению это
случилось ровно через 13 лет после того, как звонок Манулова открыл перед
Вредлинским путь к славе, - 8 октября. Эту дату Вредлинский тоже запомнил
на всю жизнь, но уже совсем по другим причинам. И разговор тогда вышел
совсем другой.

- Слушай, Паша, - изумился Вредлинский, - разве ты еврей? Насколько я
помню, по паспорту ты был русский!

- Увы, - вздохнул Манулов, - в этой стране бьют не по паспорту, а по
физиономии...

- Тебя где-то ударили?

- Замнем для ясности. Завтра у меня самолет до Вены, а оттуда - до
Бен-Гуриона. Ты лучше скажи, прислать тебе вызов?

- Зачем? Мне никто не предлагает пожевать свиного уха.

- Это потому, что ты больше похож на поляка, чем на еврея. Учти, когда я
уеду, у тебя возникнет много проблем.

- Почему?

- Не знаю, - нехорошо осклабился Павел Николаевич, - предчувствие такое.
Учти, я два раза не предлагаю...

Эмиль Владиславович почувствовал явную тревогу. Действительно, все, что
предрекал Пашка, обычно сбывалось.

- Вспомни, как ты стал человеком? - увидев, что посеял беспокойство в душе
у приятеля, прищурился Паша. - Если б ты тогда не согласился или не смог
выполнить халтурку, то жил бы сейчас на 120 рэ в месяц, ну, может быть, на
полтораста. И все, что у тебя есть сейчас, - это плоды той самой халтурки.
Ты попал в обойму, понимаешь? И только потому, что слушался верного друга
Пашу. Не передумал еще насчет вызова?

- Ну, Павлуша, - проблеял Вредлинский, - пойми меня! Куда я от всего этого?
От дачи, машин, ковров, мебели? Как все это распродам? Жена ведь уже в
положении. И потом, она русская, значит, детей моих не признают евреями.
Чужая страна, война, террористы... Срываться с места неведомо куда? Я ни
иврита, ни идиша не знаю, по-английски практически тоже ни бум-бум. .

- Вот это все, - Манулов сделал жутко широкий жест, будто обнимал не только
дачу Вредлинского, но и всю территорию СССР,- дерьмо собачье. Помнишь, как
ты считал, что у тебя есть костюм и ботинки, когда таскал пиджачишко за 80
рублей и зарайские мокасины за десятку? Тебе было жалко их выбрасывать и
надевать настоящие вещи?

- Нет, не жалко! - неожиданно для самого себя окрысился Вредлинский. - Но
тогда я сначала получил новые вещи, а потом выкинул старые. Сейчас ты
предлагаешь сделать наоборот, и я не хочу оставаться без штанов. Бросать
участок в 30 соток, дом в два этажа... Я е