вало, кто придет на встречу - Василиса или вы. Им надо было убрать
Евсеева и изъять барсетку. При этом они, похоже, даже точно не знали, что
должно было лежать в этой барсетке. Иначе, я думаю, они давно бы это
"нечто" изъяли, а саму барсетку выкинули, чтоб не оставлять против себя
улику. У них было для этого достаточно времени, пока они ездили по городу.
Ведь ваши спутники дали им почти пять минут форы.

- Они даже "авторучку" не выбросили, между прочим. А ведь она - главная
улика. Кстати, вы не задумывались над тем, отчего они за эти пять минут не
смогли далеко уехать? Даже при скорости 60 километров в час за пять минут
можно укатить на пять километров.

- Это по прямой автостраде, без светофоров и без пробок. А у нас в городе
так не получится. Особенно в центре. Улицы узкие, движение очень
интенсивное. Наши здешние водилы рулят по проходным дворам, и получается
намного быстрее. Поэтому я подозреваю, что эти мальчики были не местные,
хотя кто-то дал им машину с областным номером. Во всяком случае, город они
знают плохо.

- Но ведь они пытались уйти в "Шанхай", значит, кое-что знали? Я имею в
виду то, что там легче оторваться.

- Знать-то знали, но не оторвались. Гораздо проще было бы не через гаражи
пробираться к мостику, а вывернуть на притрассовую грунтовку у железной
дороги. Там через речку сделана насыпь с бетонной трубой для пропуска воды,
вполне можно проехать. Но на картах для автомобилистов эта дорожка вообще
не значится...

- И все-таки вы не допускаете, что они могли где-то задержаться на пару
минут, для того чтоб передать кому-то что-то из содержимого визитки?

- Допускаю, но думаю, что тогда бы они и машину бросили, пересели бы в
другую. Если б такой ход был предусмотрен, конечно. Тогда бы вам их и вовсе
догнать не удалось бы. Нашли бы пустую "Короллу", и все. Кстати, то, что у
них не было подменной машины, говорит об их непрофессионализме. Как и то,
что они не отделались от орудия убийства. Очень профессиональный инструмент
"авторучка" с отравленными иглами-и такие непростительные ошибочки.

- Вы считаете, что они тоже были "подставлены"?

- Почти уверен. Подобрали парней, которые шибко задолжали по жизни, в
картишки продулись, машину чью-то поцарапали, и пообещали им, что все
простят, если те завалят Евсеева и привезут барсетку. Предупредили, что
если попадутся живыми, то все равно умрут, но умрут очень плохо. Хотя,
возможно, заказчикам было наплевать, какими эти киллеры попадутся, важно,
чтоб попались. По крайней мере, все для этого было сделано.

- И все это для того, чтоб "утопить" Василисиного хозяина? - недоверчиво
произнесла Колосова. - Кто же он такой, интересно? Олигарх?

- Вы будете смеяться, - придав голосу утрированно-одесский акцент,
осклабился Максимов, - но это известный киносценарист, драматург и писатель
Эмиль Вредлинский...

Часть II. АЛЛИГАТОР ЗАШЕВЕЛИЛСЯ.

МИСТИК

Осень еще не облетела, а зима уже посыпалась. Упругая изумрудная листва на
кустах сирени или пурпурно-оранжевые кроны кленов, зеленеющие и багровеющие
под куделью ярко-белого первого снега, выглядели противоестественно красиво
почему-то пугающе. Хотя нечто подобное досужий созерцатель видел уже
множество раз и понимал, что все это нисколько выходит за пределы извечного
цикла, который на территории Московской области длится многие тысячи лет...
Тем не мен создавалось ощущение чего-то неземного, космического, бы может,
предвещающего некую глобальную катастрофу. Во вся ком случае, вся эта
октябрьская красота в глазах мистика Вредлинского приобрела некий особый,
символический смысл. На компьютере светилось - 10 окт. 1999 г.

Он отвернулся от монитора, подпер подбородок ладонью надолго уставился в
окно, созерцая белесо-серое небо и припорошенный снегом просторный дачный
участок. Нахлынули мысли и воспоминания.

Где он сейчас, в каком времени года? Весна - юность, лето - молодость,
осень - зрелость, зима - старость. Увы, выбирать приходится между двумя
последними. Ибо ему уже идет" 64-й год. Боже правый! Как быстро пролетело
время! "Если бы молодость знала, если бы старость могла..." Полноте! Это
еще не старость, нет! Это зрелость, все еще зрелость, хотя и не самой
первой свежести. У него еще ясный ум и прекрасная память, особенно на даты,
имена и фамилии. Пока еще не проявили себя в полной мере те старческие
недомогания, которые характерны для большей части его сверстников. Между
прочим, он прожил уже на шесть лет дольше, чем в среднем живут мужчины в
России. Правда, в нынешней, постсоветской. В тоталитарном СССР мужчины жили
в среднем до 68-ми.

Господи! Разве они тогда жили? Существовали, да и только... Особенно в те
уже такие давние 50-е и 60-е, когда был избыток сил и энергии, когда
хотелось шутить и смеяться по любому поводу, когда каждая встречная девушка
могла стать возлюбленной, а слова известной песни "Молодым везде у нас
дорога..." воспринимались без всякой иронии. Тупые, наивные, зашоренные
примитивы, выдрессированные пионерией и комсомолом, - вот кем они тогда
были. Что они знали о настоял щей жизни, остро-пряной, пьянящей,
раскованной, безоглядной? А главное, о богатой и сытой? Да ничего! Они были
убеждены, дурачки несчастные, что живут лучше всех в мире, и - что самое
ужасное - считали, будто весь мировой пролетариат мечтает жить точно так
же.

Нет, конечно, может быть, не все так думали, но молчали. Или сомневались
хотя бы, но тоже молчали. А он, Миля Вредлинский, увы, тогда не сомневался.
Это теперь, выступая на творческих вечерах или перед телекамерой,
приходится врать, будто никогда не верил ни в коммунизм, ни в гениальность
Ленина и Сталина, да и вообще был диссидентом чуть ли не с пеленок.

На самом деле - от самого себя-то чего таиться! - никаким диссидентом Миля
не был и искренне считал себя идейным комсомольцем. Более того, в пятьдесят
шестом - ему уже 20 стукнуло как-никак! - он всем сердцем не принял
"разоблачение культа личности". Даже хотел выступить на комсомольском
собрании, но слава богу, перед тем, как пойти в институт, посоветовался с
родителями.

Тогда он услышал от отца довольно банальную, но очень запоминающуюся фразу:
"Миля, не высовывайся!" Папа - бывалый литературный критик, который всегда
умел держать нос по ветру и находить в чужих поэмах, романах и повестях то,
что требовалось найти в связи с последними постановлениями и
"целеуказаниями", - в считанные минуты очень доходчиво и убедительно
разъяснил сыну, что одно лишнее слово, сказанное не в том месте и не в то
время, может пагубно отразиться на его карьере и на всей дальнейшей жизни.
Вредлинский-старший открыл Миле пару небольших тайн, которые в течение
нескольких лет оберегали родители.

Например, Миля узнал, что принят во ВГИК по блату, потому что опусы,
представленные им на творческий конкурс, были, строго говоря, не проходные.
Какой-либо денежной или материальной взятки не потребовалось, но папа
вынужден был написать хвалебнейшую рецензию на довольно серую книгу того
товарища, который, в свою очередь, рецензировал опусы сына. Кроме того,
юному Вредлинскому наскоро объяснили, что у него много неясностей с пятым
пунктом анкеты, и потому шансов вылететь из комсомола (а потом
автоматически и из института тоже!) будет намного больше, чем у других.
Хотя многое из того, что сообщили родители, повергло Милю в шок, тем не
менее именно с этого момента его принципиальность все больше стала
сменяться прагматизмом.

В 1957-м, когда в Москве шумел VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов.
Миля тоже ощутил шок. Парни в ярких, многоцветных рубахах, в джинсах,
которые почему-то называли "техасами", в узеньких брюках-дудочках и
тупоносых ботинках на толстенных яодметках из "манной каши"; девицы в
коротких (немного выше колен, до мини еще было далеко!) многослойных
юбках-колокольчиках, а то и в брюках, коротко стриженные или с "конскими
хвостиками" (их тогда кое-кто называл "ЛХК", что расшифровывалось как
"лошадка хочет какать"); многочисленные джаз-банды, наяривавшие рок-н-ролл,
- все это буквально сводило с ума. Ну и, конечно, многим хотелось
заполучить от гостей какой-нибудь сувенир, значок или хотя бы монетку. А
некоторые морально неустойчивые девахи еще и негритят себе заполучили.
Может, у кого-то был и иной взгляд на этот фестиваль и его последствия, но
Вредлинский и сейчас был убежден на сто процентов, что увлечение
рок-музыкой, стиляги, фарцовщики и проститутки - все это началось в СССР
именно с той поры.

А сам Миля хоть и помалкивал, но в душе как-то неосознан-чо завидовал тем
ребятам, которые хоть и ведут ожесточенную борьбу против империалистических
поджигателей войны, но все-таки имеют возможность носить такие шикарные
вещи... I'* Да, тогда появились стиляги. Не только у них в институте, но и
в других местах. С гривками, бакенбардами, смешными коками надо лбом,
закрученными под Элвиса Пресли, с тоненькими усиками. Сперва на них просто
косились, ржали, крутили пальцами у виска, но потом, конечно, решили
подтянуть гаечки. Потому что с каждой неделей стиляг по Москве становилось
все больше. Милиция и бригадмильцы - так вначале назывались дружинники -
стиляг ловили, стригли налысо и сообщали по месту учебы. Вот тогда-то
четверокурсник Вредлинский, будучи членом факультетского бюро ВЛКСМ,
впервые близко познакомился с Павликом Мануловым.

Этот самый Павлик и еще двое - они учились на втором курсе - угодили в
милицию как стиляги. Там их подстригли под ноль, и оттуда в комитет ВЛКСМ
пришла зловещая бумага. Комитет спустил ее в факультетское бюро (его тогда
называли "факбюро", но никто не знал английского до такой степени, чтоб
смеяться над этим сокращением). Да и вообще, стилягам было не до смеха.
Строгий выговор с занесением казался им тогда манной небесной.

Пожалуй, впервые в жизни Миля решал судьбы людские.

Стиляг вызывали по одному и, фигурально выражаясь, подвергали тому
процессу, который описывается английским глаголом, содержащимся в слове
"факбюро".

Первые двое - их фамилий Эмиль Владиславович уже не помнил - вели себя так,
как и положено обреченным. Запинаясь и краснея, они истово каялись, обещали
исправиться, убеждали бюро, что уже все осознали и никогда в жизни больше
не наденут брюки-дудочки.

Но Москва слезам не верила. Две юные критикессы с третьего курса жаждали
крови. С благородной яростью в глазах они каленым железом жгли
низкопоклонцев и требовали очистить ряды Ленинского комсомола от
потенциальных предателей. Одна даже предложила обратиться в КГБ, чтоб там
проверили как следует, не завербованы ли эти стиляги Си-ай-эй, Си-ай-си или
Интеллидженс сервис.

Представитель от парторганизации, правда, заметил, что компетентным органам
виднее, они и так не дремлют. Дескать, если б что было, то ребята уже давно
бы сидели.

Медвежковатый и малость косноязычный парень из глухой провинции
впоследствии автор нескольких не самых плохих сценариев на колхозные темы
считал, что выговорешник на первый раз хватит.

Миля, как это у него часто бывало, примерял ситуацию на себя. С одной
стороны, он прекрасно понимал, что дело не стоит выеденного яйца. Вполне
можно было влепить им по выговора без занесения и отпустить. Однако то, как
держались стиляги, как они униженно каялись и едва ли не вымаливали
прощение, неожиданно ожесточило сердце юного Вредлинского. Он вдруг
представил, как повели бы себя эти мальчишки, угодив, допустим, в
фашистское гестапо. Да точно так же! Из них наверняка героев не получилось
бы. Выдали бы все подполье, отреклись от комсомола, от Ленина. Правда,
говорить это вслух Миля не стал, но в первых двух случаях достаточно твердо
поддержал девчонок и проголосовал за исключение. Провинциал, видя, что
остается в меньшинстве, воздерживался, секретарь, дабы не идти против
демократического централизма, тоже поднимал руку за исключение.

Те двое первых, что были "вычищены", уходили едва не плача. Впереди,
правда, у стиляг было еще собрание, которое могло в принципе и
"помиловать", но шансы на это были мизерные. Так оно потом и случилось:
решение бюро собрание оставило без изменения.

Третьим вызвали Павла Манулова. Вошел среднего роста, не толстый, но и не
худенький паренек, который держался не в пример другим спокойно и уверенно.
Хотя, между прочим, двое предыдущих усердно валили все на него, мол, он нас
подбил слушать джаз и носить брюки-дудочки.

Но что самое удивительное, Павлик и не подумал каяться. Более того, он чуть
ли не с ходу перешел в наступление. Дескать, найдите мне такой закон, чтоб
в нем было записано, какие штаны носить можно, а какие нет? Может, в
Конституции СССР что-то написано?! Нет, ничего там не написано. В Уставе
ВЛКСМ есть какой-то параграф, где указано, какую именно прическу должен
носить комсомолец? Нет такого параграфа. Наконец, если во время войны наши
разведчики переодевались в немецкую форму, это значит, что они превращались
в фашистов?

"Но ты-то не разведчик!" - пискнула одна из будущих критикесс.

Вот тут-то Павлик достал из кармана какой-то свернутый вчетверо листочек и
положил его даже не перед секретарем фак-бюро, а прямо перед представителем
парторганизации. Тот нацепил очки, поглядел и сказал: "Предлагаю отложить
рассмотрение персонального дела". Партия сказала - комсомол ответил:
"Есть!" Бюро разошлось и больше к делу Манулова не возвращалось. Тех двоих
выгнали и из комсомола, и из института, а Павел остался.

Хотя Вредлинский и по ею пору понятия не имел о содержании той таинственной
бумажки, он тогда был почти убежден, что Павлик - молодой чекист,
выполняющий спецзадание по разоблачению неустойчивых элементов в рядах
ВЛКСМ. По логике вещей вроде бы от такого надо было держаться подальше, но
Миля, напротив, постарался подружиться с этим загадочным парнем, за которым
- тут можно было не сомневаться! - стояла весьма серьезная сила. Не
прервалась эта дружба и после того, как Вредлинский окончил институт и
оказался литсотрудником в сценарном отделе киностудии, выпускавшей учебные
кинофильмы для школ.

Пожалуй, это был самый тяжкий период в жизни Вредлинского. Отец умер от
инфаркта, попытки мамы обзванивать его старых знакомых на предмет
подыскания для Мили более достойной и творческой работы оканчивались
безрезультатно. Создавалось нехорошее впечатление, что ему так и придется
сгнить за скучной правкой кем-то написанных сценариев с весьма
увлекательными названиями, что-нибудь вроде: "Применение агробиологии в
сельском хозяйстве СССР". Зарплата составляла 900 рублей, которые с 1
января 1961 года превратились в 90.

Стоило, скажите на милость, мучиться, заканчивать престижный вуз, когда
рядом, по тем же улицам-площадям, расхаживают ровесники с семилетним
образованием, токари-слесари-фрезеровщики, получающие вдвое, втрое или даже
вчетверо больше? А ведь где-то в Донбассе или Кузбассе были еще и шахтеры,
окончившие по четыре класса с коридором, но зарабатывавшие по две-три тыщи
рублей новыми... Конечно, тем приходилось горбатиться над станками,
мозолить руки металлом, глотать угольную пыль, а не сидеть в чистом
кабинете за письменным столом, но утешить себя сознанием этого Вредлинский
не мог. Он чувствовал себя обманутым, униженным,. несправедливо обобранным.

Все еще усугублялось тем, что Вредлинскому тогда абсолютно не везло в
личной жизни. В институте он несколько раз влюблялся, но, как правило, в
красивых и разборчивых девиц, которые нравились очень многим юношам. А
Вредлинский не выделялся ни лицом, ни статью, ни положением родителей,
чтобы быть сильным конкурентом. Наверно, существовали девушки поскромнее,
которым он нравился, но их Эмиль просто не замечал, а сами они стеснялись
проявить инициативу. К тому же Вредлинский учился, учился и еще раз учился,
считая, что сперва надо встать на ноги, а потом заводить семью. Когда же он
закончил институт, то угодил на свое 90-рублевое место, где вокруг сидели
одни пожилые грымзы с педагогическим образованием. Там ни о каких романах
не могло быть и речи. Институтские знакомства оборвались, искать новые,
где-то на улице, Вредлинскому претило. Мама пыталась знакомить его с
дочерьми своих подруг, но все они, как на подбор, были жуткими уродинами
или непроходимыми дурами. Это был лежалый товар, который надо было
побыстрее спихнуть с рук, и слава богу, что Эмиль, даже задыхаясь от
одиночества, ни на одну из них не польстился.

В том же 1961 году сперва Гагарин, а потом Титов полетели в космос. Когда
Москва 14 апреля встречала первого космонавта, Вредлинский тоже ликовал
вместе со всеми, но и страдал одновременно. На его глазах произошло
воистину эпохальное событие. Парень, принадлежавший к его поколению,
уроженец какой-то никому не ведомой смоленской деревни, малорослый старлей,
ничем вроде бы не выделявшийся из десятков тысяч точно таких же, в один миг
стал не только национальным, но и всемирным героем! Причем почти
исключительно по воле судьбы.

Вредлинский именно тогда стал исподволь верить в Провидение, в
предопределенность судеб, хотя долго боялся себе в этом признаться. И по
сей день он частенько вновь и вновь возвращался в мыслях к феномену
Гагарина. Множество закономерностей и случайностей, определяющих судьбу,
сложилось удачно - и смоленский парнишка встал в один ряд с теми Великими,
чьи имена сверкают в истории Человечества, как звезды первой величины.
Колумб, Магеллан, Гагарин это НАВСЕГДА.

Возможно, Вредлинский, придавленный осознанием того, что ему скорее всего
предназначена судьба умереть в неизвестности, покончил бы с собой, сошел с
ума или стал алкоголиком. Он был слишком слабым, чтобы самостоятельно
бороться с обстоятельствами. Если что и удержало его тогда от печального
исхода, так это дружба с Павлом Мануловым. Как-то раз, когда Эмиль в
очередной раз посетовал на свою тоскливую жизнь, Манулов сказал:

- Не переживай, Емеля! - он почему-то звал Вредлинского именно так. Подожди
вешаться. Вот получу дипломчик - и помогу тебе устроиться.

Странно, но Вредлинский в это почти верил. Наверно, потому, что надеяться
ему было больше не на что. И ждал с нетерпением, когда Манулов получит свой
диплом. Впрочем, сразу после этого Павел ничем его не порадовал. Наоборот,
он куда-то исчез, долго не появлялся дома, не отвечал на звонки и так
далее. Пожалуй, Вредлинский приближался тогда к некой критической точке, и
лишь инстинкт самосохранения не дал ему выброситься из окна, повеситься на
бельевой веревке или зарезаться кухонным ножом.

Но тут 8 октября 1961 года - эту дату своей биографии Вредлинский запомнил
навсегда! - позвонил Павел.

РАСКРУТКА

Нет, в те годы этого слова еще не употребляли. Но именно этим современным
термином можно назвать то, что началось после звонка Манулова.

- Старик, - сказал он тогда совсем обыденным тоном. - Тут есть халтурка
одна. Сможешь по-быстрому пьеску сочинить на два акта? Про любовь. Такую,
знаешь, романтическую, сентиментальную, но, конечно, сугубо советскую...

Манулов произнес это так, будто предлагал сбегать вече ком на товарную
станцию и разгрузить пару вагонов. А у Вредлинского пересохло в горле. Он с
трудом собрался с духом и глупо спросил:

- И что, ее могут поставить?

- Конечно! То есть ее обязательно поставят. На фига тогда заказывать?!

Вредлинский уже более-менее пришел в себя и подумал, будто речь пойдет о
пьесе для какого-нибудь самодеятельного народного театра в Доме культуры
или заводском клубе. Но Павел назвал театр, имя которого было у всех на
слуху. И режиссера, чью фамилию хорошо знали не только завзятые театралы,
но самые простые смертные, которые ходят в театр раз в квартал, а то и раз
в год.

- Он?! - Эмиль не поверил своим ушам. - Он меня поставит?! Шутишь, что ли?!

В этот момент он был убежден, что гнусный Пашка его попросту разыгрывает.

- Поставит он тебя, поставит! - ухмыльнулся Манулов. - Ему спустили ЦУ из
Минкульта, что, мол, надо обновить репертуар и дать свежую пьесу для
молодого зрителя. Воспитывать, так сказать, культуру чувств молодого