очки к гонконгским
"триадам", а от них еще дальше, в "Золотой треугольник" Юго-Восточной Азии,
учредил несколько "благотворительных фондов" на подставных лиц - примерно
таких же, как тот, где зиц-президентом состоял Вредлинский, и стал одним из
звеньев, связывающих американо-китайскую мафию Западного побережья с
нью-йоркской "русской" мафией. Конечно, это было не самое удобное
положение, ибо оно напоминало положение человека, подвешенного между двумя
огромными жерновами, которые каждую секунду могут стереть его в порошок, но
Манулов хорошо знал, что, кто не рискует, тот не пьет шампанского.

В Россию он вернулся отнюдь не по собственной инициативе. Сам по себе
Манулов еще сто лет не поперся бы в эту страну.

Тем более что знал ее много лучше, чем его калифорнийские боссы. Во-первых,
он прекрасно понимал, что там придется играть по совсем другим правилам,
ибо у русских эмоциональное довлеет над рациональным. Иными словами, есть
хороший шанс словить пулю не за реальный коммерческий обман, а просто за
слово "козел", произнесенное по чьему-то конкретному адресу даже в сугубо
дружеской компании и даже в отсутствие объекта подобной критики. Во-вторых,
Манулов знал, что российский чиновник - вещь невероятно продажная и
чрезвычайно быстро перекупаемая. Даже выплачивая ему тысячи долларов,
нельзя быть полностью уверенным в том, что это "твой человек". Он за
полчаса может перепродаться тому, кто заплатит больше и пообещает
поспособствовать его служебному продвижению. К тому же, даже располагая
горами компромата которые в Америке помогли бы держать в узде хоть
губернатора, хоть президента, в России нельзя быть уверенным даже в том,
что сможешь воздействовать хотя бы на третьего помощника референта
заместителя главы администрации. Потому что этот третий помощник может
оказаться старым другом областного прокурора, с которым они когда-то от
души гудели на комсомольских учебах.

Было еще и "в-третьих", и "в-пятых", и "в-десятых", что превращало грядущую
"командировку" в подобие прыжка на дно колодца, где шевелится клубок змей.
Но отказаться Манулов не мог - тогда "жернова" непременно бы его размололи.
Наверно, можно было попробовать скрыться, удрать в Австралию, Полинезию или
еще куда подальше, но это означало превратиться из респектабельного
бизнесмена в какого-нибудь ничтожного портье третьеразрядной гостиницы или
вообще в мойщика автомобилей. Причем возможно, что его и там не оставили бы
в покое, ибо Манулов слишком много знал. Ну, и конечно, свою роль возможно,
решающую! - сыграл тот самый кредит, который боссы выделили "мистеру Полу"
для исполнения задуманной миссии...

Кошмар, который приснился Павлу Николаевичу нынешним утром, представлял
собой нагромождение неких невероятных образов, не снившихся небось самому
Сальвадору Дали и прочим сюрреалистам.

Манулов даже не запомнил, с чего все начиналось и чем все закончилось, ибо
некоторые видения были очень расплывчаты и размыты, а кроме того, некоторые
эпизоды кошмара повторялись несколько раз. Правда, с некоторыми не очень
явными различиями, как будто невнимательный монтажер по ошибке вклеил в
киноленту несколько разных дублей одного и того же эпизода.

Наиболее четко отложились в памяти три картинки.

Манулов видел себя за рулем автомобиля, несущегося не то по гладкой, как
стекло, скоростной трассе на соляном озере Солт-Лейк, где отчаянные гонщики
преодолевают звуковой барьер, не то вообще по морю, аки посуху. При этом
Павел Николаевич отчетливо сознавал, что его сумасшедшая гонка непременно
должна закончиться катастрофой, и стремился остановить машину, но никак не
мог сделать этого, потому что все время вместо тормоза давил на
акселератор. В конце концов трасса отвесно обрывалась в пропасть чудовищной
глубины, и Манулов вместе с автомобилем летел вниз.

Однако разбивался только автомобиль, а сам "мистер Пол" оказывался в
окружении каких-то омерзительных чудовищ - не то змей, не то осьминогов, не
то гигантских червей или пиявок. Все они наползали на Манулова с разных
сторон, обвивали и опутывали его своими отвратительно-холодными, липкими и
скользкими одновременно телами и щупальцами. Чудища уже готовы были вонзить
в него ядовитые клыки, сдавить горло или, припиявившись, начать сосать
кровь, как вдруг откуда-то с небес падал огромный, как птица Рух из "1001
ночи", двуглавый орел. Монстры мигом исчезали, но зато орел крепко хватал
Манулова в свои огромные когтистые лапы и уносил куда-то вверх.

Орел при ближайшем рассмотрении оказывался больше похож не то на дракона,
не то на двухголового птеродактиля.

Потом обнаруживалось, что он вообще не живое существо, а какая-то
летательная машина или робот-трансформер из золотистого металла. Эта
непонятная штуковина сперва несла Манулова над грязно-белыми облаками, а
потом сбрасывала в некий огромный, ослепительно сверкающий кратер, на дне
которого лежало что-то бесформенное, коричневое и очень страшное. Долетев
до дна, Манулов опять-таки не разбивался, зато по самые уши вонзался в это
"страшное коричневое", и оказывалось, что "кратер" представляет собой
чудовищных размеров унитаз, где лежит огромная куча дерьма. Затем
неизвестно кто включал слив, и зловонный поток уносил Манулова в
канализацию. После нескольких минут тьмы и ужаса Павел Николаевич вновь
оказывался в автомобиле, и все повторялось сызнова.

На каком месте сон прервался, как уже говорилось, Манулов толком не
запомнил. Больше того, уже открыв глаза и обведя мутными глазами окружающий
интерьер, он сперва подумал, будто кошмар продолжается.

Ущипнув себя за локоть и протерев глаза, Павел Николаевич с трудом поверил
в то, что предстало его взору.

Он лежал на какой-то облупленной железной койке советско-армейского
образца, положив голову на тощую подушку с не стиранной сто лет наволочкой,
укрытый линялым байковым одеялом. На противоположной от изголовья спинке
висел его шикарный костюм от покойного Джанни Версаче - за 1500 долларов,
между прочим.

Помещение, где Манулов провел ночь, больше всего походило на тюремную
камеру-одиночку. Два метра в ширину, три с половиной в длину. Серые, с
потрескавшейся штукатуркой стены, высокий, метра четыре, потолок с
лампочкой без абажура, маленькое зарешеченное окошко с замазанным белилами
стеклом под самым потолком. Наконец, дверь - тяжелая, прочная, стальная, с
окошком-форточкой, явно запертая снаружи. Из мебели, кроме койки, имелись
только столик и нечто вроде табурета. Они были сооружены из стальных
уголков, вцементированных в стену, - согнутые рамки в виде буквы П были
вбиты в стену, заложены решетчатой арматурой из стальных прутков, а потом
залиты цементом. А в углу, рядом с дверью, имелось что-то вроде бетонной
ступеньки с круглой дырой. Запах оттуда шел куда крепче, чем в мануловском
кошмаре.

На бетонном полу рядом с койкой Павел Николаевич увидел свои прекрасные,
мягкие и легкие полуботинки ценой в 250 баксов. Чья-то предусмотрительная
рука выдернула из них шнурки.

Это сразу навело его на мысль провести, так сказать, "инвентаризацию".
Оказалось, что, кроме шнурков, у Манулова изъяли бумажник с американским
паспортом, международными водительскими правами, кредитными карточками и
весь "кэш" в размере 150 баксов. Кроме того, из пиджака исчезли
микрокомпьютер и сотовый телефон. Ну, и галстук с шеи сняли - опять же
версачевский, за 200 гринов, а также подтяжки.

Только после этой "инвентаризации" Манулов стал всерьез разбираться в
собственной памяти, чтоб понять, каким образом он дошел до жизни такой.

Есть такое затертое сравнение: "Мысли бились, как мухи о стекло". Но ничего
лучше для описания размышлений Манулова придумать нельзя. Павел Николаевич
прекрасно помнил все, что происходило в субботу вечером и воскресенье
утром, но дальше следовал абсолютный провал в памяти.

Итак, еще в субботу, получив "вступительный взнос" от Вредлинского, он был
убежден, что 10 октября состоится очередное заседание братства. Однако
примерно в 23.30 пришел "e-mail" из Нью-Йорка. Формально его действительно
очень вежливо приглашали на коммерческие переговоры и даже просили
уведомить, если он почему-либо не сможет прибыть к назначенному сроку. На
самом деле вежливое приглашение было жестким приказом, который Манулов
проигнорировать не мог. Послание обязывало его прилететь как можно быстрее.
Даже если б он на момент получения "емели" тяжело болел или находился в
коме.

Естественно, что Манулов тут же распорядился насчет билетов на ближайший
рейс до Нью-Йорка. Поскольку лететь он должен был не один, а вместе с
секретарем и несколькими телохранителями, да еще требовалось позвонить
нью-йоркскому агенту, чтоб обеспечил машину к трапу, и отдать массу деловых
распоряжений своим здешним служащим на период отсутствия босса в Москве,
Павел Николаевич как-то позабыл про грядущее заседание братства
"гамлетитов". В конце концов он все же вспомнил, но шел уже первый час
ночи. Решили, что оповещение возьмет на себя один из магистров, которого
Манулов нашел по сотовому в ночном клубе.

Кое-как выспавшись, Павел Николаевич с сопровождающими лицами погрузился в
"шестисотый" и направился в Шереметьево-2. Какую-то часть пути - в основном
по МКАД - Манулов запомнил. Ехали по часовой стрелке, и последним
указателем, который запал в память, был поворот на Минское шоссе. Что
произошло дальше неизвестно. То ли Манулова сморил сон, то ли его каким-то
образом вырубили - но так или иначе Павел Николаевич не мог вспомнить
ничего, чтоб хоть как-то объясняло его пробуждение в этом некомфортабельном
месте.

Оставалось только строить умозрительные догадки. В том, что ему не удалось
улететь в Америку, Манулов был убежден на сто процентов. Бетонный толчок
заставлял вспоминать слова поэта-юбиляра: "Там русский дух, там Русью
пахнет". Павел Николаевич, слава богу, не сподобился прежде побывать ни в
одной из российских тюрем, но в данный момент впервые пожалел, что не
является рецидивистом, который прошел все московские СИЗО. Тот уже по
интерьеру камеры давно догадался бы, куда его упаковали. Впрочем, после
нескольких минут размышлений Манулов начисто отринул мысль, что его
арестовали какие-либо государственные спецслужбы. Задержать американского
гражданина, пусть даже российского происхождения, без каких-либо веских
оснований - это чревато большими неприятностями. Оружие охранников ввезено
в Россию по всем таможенным правилам, оно официально зарегистрировано, на
него выписаны разрешения. Никаких материалов, которые можно было бы принять
за шпионские, в машине не было. Ни одного миллиграмма наркотиков - тоже.
Что ему можно инкриминировать? Может, это отголосок истории с Василисой и
визитной карточкой? Навряд ли. Ведь Василиса угодила не в милицию и не в
ФСБ, а к совсем другим людям...

Отсюда следовал весьма неутешительный вывод: его, Манулова, сцапали
бандиты. Этим в принципе начхать на все международные скандалы, на права
человека и прочие условности. Захотят - будут бить и пытать, захотят -
убьют и не поморщатся.

Мозг Манулова начал со скоростью компьютера перебирать все скользкие места
в своих отношениях с международной мафией. Нет, он по всем понятиям, даже
по китайско-гонконгским, ничего выходящего за рамки дозволенного не сделал.
А уж здешним браткам и вовсе никак не задолжал. Может, дикие залетные,
которые толком не знают, кого захватили? Но как им удалось это сделать?

Павел Николаевич изо всех сил напряг память, но ничего, кроме указателя
поворота на Минское шоссе и фантастических видений из кошмарного сна,
оттуда не выплыло. Неужели он не запомнил момент нападения? Да и в том, что
нападение могло произойти на МКАД, да еще не поздней и темной ночью, а
утром, когда уже светло и по Кольцевой едет лавина из множества машин,
Манулов сильно сомневался. Впрочем, даже если б дело происходило в темном и
непроезжем переулке, захватить Манулова живьем было бы очень сложно. Он
ведь не поскупился на бронирование машины и стекол, которые, как он лично
убедился, выдерживали даже обстрел из "АКМ" калибра 7,62, а легкие пули от
русского "АКС-74" калибра 5,45 или американской "М-16А2" калибра 5,56 и
вовсе были ему как слону дробина. Конечно, если б по "мерсу" ударили из
гранатомета, то броня не помогла бы, но тогда Манулов вряд ли сумел бы
проснуться, а если б и проснулся, то скорее всего с ожогами третьей степени
и множественными ранениями от расплавленных осколков металла. Ну а если б
бандиты просто прижали "мерс" к бордюру и наставили пушки, то
негры-бодигарды Манулова, вооруженные мощными "береттами", непременно
доставили бы им массу неприятностей. Стреляли охранники прекрасно.

Конечно, Манулов не был бы Мануловым, если б напрочь исключил возможность
предательства. Такой вариант сразу мог объяснить многое. Если предположить,
что некие люди смогли подкупить и секретаря, и охранников, и шофера, то они
могли усыпить своего шефа каким-либо медленно действующим снадобьем -
например, подсыпав его в кофе, который Павел Николаевич пил утром перед
поездкой, - а затем привезти его, сонного, так сказать, "заказчикам".

Однако для того, чтоб подготовить такой заговор, требовались время и очень
большие деньги. По крайней мере такие, которые могли компенсировать всем
спутникам Манулова потерю столь высокооплачиваемой работы. Кроме того,
секретарь и шофер были россиянами, нанятыми здесь, на месте, а
телохранители американцами, привезенными аж из Калифорнии. Негры говорили
только по-английски, а шофер - только по-русски. Конечно, при
посредничестве секретаря, знавшего оба языка, они могли бы как-то
сговориться, но это требовало бы длительной подготовки. Ее невозможно было
бы осуществить за одну ночь, а до 23.30 никто, даже сам Манулов не знал,
что предстоит поездка в Штаты.

И потом, что собирались делать заговорщики после "продажи" хозяина? Лететь
в Нью-Йорк по билетам, заказанным Мануловым? Такое можно предположить,
правда, только в отношении секретаря и охранников. У первого имелась
многоразовая американская виза, у вторых - паспорта с "иглом" на корочке.
Шофер не смог бы полететь по билету и паспорту Манулова, ибо его рожа и
отдаленно не была похожа на хозяйскую, а пограничники в Шереметьеве хлеб
даром не едят. О том, что у этого парня нет даже российского
загранпаспорта, Манулов был уверен на сто процентов. Но даже если чисто
теоретически допустить, что эти вопросы были решены за одну ночь, пока
Павел Николаевич мирно почивал и в ус не дул, то действия гипотетических
заговорщиков выглядели до ужаса наивно.

Ведь они же прекрасно знали, что босса будут встречать. А раз так, то их
появление в аэропорту Кеннеди без Манулова не пройдет незамеченным. У них
потребуют объяснений и вряд ли поверят байке, будто "мистер Пол" пошел в
самолетный туалет и провалился в очко. Наименьшее, что им будет грозить
после этого, - официальное преследование по закону и лет 20 тюрьмы за
соучастие в киднеппинге. Однако если окажется, что люди, вытребовавшие
Манулова в Нью-Йорк, будут не заинтересованы в широкой огласке, то все
четверо после интенсивного допроса с применением любых средств,
развязывающих языки, окажутся на дне Гудзона в бочках с цементом или вообще
растворятся в серной кислоте.

Поверить в то, что все четверо "заговорщиков" рассчитывали остаться в
России или махнуть в какую-нибудь третью страну, Манулов тоже не мог. Если
в отношении секретаря и шофера он еще допускал такой вариант, то
телохранители вряд ли поступились бы американским гражданством ради
сиюминутной выгоды. К тому же все четверо прекрасно понимали, что за
Манулова с ними рано или поздно рассчитаются в любом районе земного шара.

Так или иначе, но все рассуждения Павла Николаевича приводили его в тупик.
Оставалось только ждать, когда появятся те, кто его сюда притащил, и
объяснят ему в той или иной форме, зачем он им понадобился...

КРУТАЯ ПРИНЦЕССА

Довольно далеко от того места, где пребывал в заточении Манулов, в одном из
престижных дачных поселков, примерно в эти же часы происходили события,
имевшие косвенное отношение к тому, что произошло с Мануловым в воскресенье
утром, и прямое - к тому, что пережил Вредлинский в воскресенье вечером.

"Новые русские", жившие в этом поселке, мало общались с соседями, если их
не связывали какие-то общие интересы, и, разумеется, старались особо не
совать нос в чужие дела. По крайней мере, до тех пор, пока не ощущали, что
кто-то ими интересуется. Это было своего рода "джентльменское соглашение".
То, что далеко не все дома в этом поселке принадлежат тем, кто в них
проживает, тоже было в порядке вещей. Многие владельцы, особенно
пострадавшие после дефолта, предпочли перебраться в городские квартиры, а
загородную жилплощадь сдавать внаем.

Поэтому на то, что некоторое время назад в один из особняков средних
размеров въехала пожилая, но явно не бедная дама с какими-то домочадцами,
мало кто обратил внимание. Дама, в свою очередь, тоже никому не навязывала
свое общество и появлялась на людях крайне редко, как правило, только в
поселковой церкви, построенной на пожертвования "новых" во имя св. Николая
Чудотворца. Постоянные прихожане, в отличие от остальной публики, которая
появлялась во храме главным образом по случаю свадеб, крестин или похорон,
друг друга хорошо знали. При этом старушки - в прошлом комсомолки 40 - 50-х
годов! - скрупулезно примечали, кто верует истово, а кто только так, для
блезиру. Пожилая дама, арендовавшая особнячок, числилась у них в разряде
последних. Никто из бабок не помнил, чтоб эта мадам отстояла всю обедню или
вечерню. Как правило, она заходила в церковь минут на пятнадцать-двадцать,
ставила свечку и уходила, сопровождаемая двумя стриженными под бокс
плечистыми молодчиками в кожаных куртках.

Разумеется, бабки и мамаши нуворишей - среди них, как ни удивительно,
многие имели рабоче-крестьянское происхождение - не могли не обратить
внимание на свою сверстницу, которая одевалась не по возрасту ярко,
мазалась дорогой косметикой и щеголяла в разноцветных париках. Кроме того,
наиболее внимательные и сведущие разглядели на шее следы пластических
операций - кожу на морде подтягивала, чтоб не морщинилась. Не остался без
внимания и заметный акцент, а также славянское, но не русское имя
престарелой красавицы - Власта Дмитриевна.

Все попытки заговорить и познакомиться с ней Власта Дмитриевна пресекала
одним взглядом, который безмолвно говорил: "Куда ты лезешь, хамка? Я с
чернью не общаюсь!" Наверно, если б она произнесла это вслух, а обидевшаяся
бабуля довела подобные слова до ушей своего крутого сынка или внучка, то
госпожа Власта нажила бы серьезных врагов. За слова принято отвечать, а
лозунг: "Не забуду мать родную!" еще не утратил актуальности. Однако Власта
Дмитриевна вслух ничего не произносила, а за косой взгляд на Руси еще не
режут.

Наверно, этой даме было трудно осознать, что попытки обмануть время
бессмысленны, и сколько ни штукатурь физиономию, истинный возраст все равно
проглянет. Макияжные ухищрения выглядели иногда смешными, а иногда жалкими,
попытки расхаживать в сапогах и платьях, рассчитанных максимум на
сорокалетних, - тоже. Но Власта Дмитриевна с упорством, достойным лучшего
применения, пыталась вышагивать прямо, сохранять горделивую осанку,
прикрывать черными чулками синие и тощие до костлявости ноги. С точки
зрения нормальных советских старух, это был выпендреж. За глаза они
прозвали Власту Дмитриевну "крутой принцессой", употребляя вошедший во
всенародный обиход эпитет в сочетании с " "титулом", который применительно
к даме, чей возраст приближался не то к семидесяти, не то к восьмидесяти,
звучал явно издевательски. Само собой, бабки сходились во мнении, что в
молодости "крутая принцесса" была натуральной шлюхой, если даже не по
профессии, то уж точно по убеждениям.

Конечно, набожные старушки ввиду отсутствия реальной информации вынуждены
были строить свои догадки на песке. Некоторые, наиболее отсталые, полагали,
что Власта - народная артистка на пенсии,