нимать  его
чувства, его счастье, его недостатки. Все то, что я значил для него, в  один
краткий миг, ты стал значить для меня.
   Я никогда не держал тебя на руках и не прижимал тебя к сердцу, и все же я
все это чувствую. Когда  ты  ушибешься,  я  чувствую  твою  боль,  когда  ты
печалишься, я разделяю твои слезы,  а  когда  ты  смеешься,  меня  обуревает
радость. Все, что есть в тебе, когда-то было частью меня: твоя  кровь,  твои
кости, плоть твоя.
   Ты - часть мечты, которой был  я,  и  которая  все  еще  осталась.  Ты  -
доказательство того, что я когда-то двигался и шагал  по  земле.  Ты  -  мое
наследие в мире, самое драгоценное из того, что я мог оставить. Все ценности
- ничто по сравнению с тобой.
   В твои времена будет много чудес. В самые дальние уголки мира можно будет
съездить запросто, глубины океана, высочайшие горы, может быть  даже  звезды
станут досягаемы. И все же все эти чудеса не могут сравниться с  тем  чудом,
которым являешься ты.
   Ведь ты - чудо продления  моей  плоти.  Ты  -  звено,  связующее  меня  с
будущим, звено цепи, простирающейся с начала времен до времен без конца.
   И все же, во всем этом есть нечто странное. Ибо ты, происходя из  ревущих
страстей моей крови и силы, и соединяя меня с будущим, ничего не знаешь  обо
мне.
   Мы пробыли вместе только миг, миг твоего пробуждения, и поэтому  ты  меня
не знаешь - Какой ты из себя, отец мой?  -  спрашиваешь  ты  в  тиши  своего
сердечка. Закрой, сынок, глаза, и я попробую рассказать тебе все.
   Отстрани яркий зеленый мир  от  своих  глаз  на  мгновенье  и  постарайся
выслушать меня.
   Теперь ты спокоен.  Глаза  твои  закрыты,  лицо  у  тебя  бледное,  и  ты
внимательно слушаешь. Звук моего голоса звучит как голос незнакомца в  твоих
ушах, и все же в глубине души ты знаешь, кто я такой.
   Черты моего лица никогда не будут отчетливыми в твоей памяти, и все же ты
запомнишь их. Потому что когда-нибудь, в один прекрасный день ты  заговоришь
обо мне. И в голосе твоем будет горечь от того, что мы так и не  знали  друг
друга. И в этой скорби будет и удовлетворение. Удовлетворение  от  сознания,
что все, что ты есть, происходит от меня. То, что ты передашь  своему  сыну,
начиналось с меня, и с того, что мой отец передал мне, а до него - его отец.
   Выслушай меня, сынок, и познай отца.
   Хоть память человеческая преходяща,  так  как  и  вся  жизнь  всего  лишь
ускользающий миг, в нем есть черты бессмертия, которые постоянны как звезды.
   Ибо я - это ты, а ты - это я, а человек начался  с  Адама  и  будет  жить
вечно на этой земле. Как некогда жил я.
   Когда-то  я  дышал  тем  воздухом,  которым  дышишь  ты,   и   чувствовал
податливость земли под ногами. Когда-то твои страсти бурлили в моих жилах, а
твои горести изливались слезами в моих глазах.
   Ибо когда-то я был человеком рядом с тобой.
   И у меня тоже был счет в универмаге "Мейси", чековая  книжка  в  грошовом
банке, где-то в каком-то сейфе лежат  бумаги  с  моей  подписью  теперь  уже
желтеющими  от  старости   чернилами,   номер   карты   социальной   защиты,
похороненный  в  какой-то  правительственной  папке  со  странным   цифровым
обозначением на ней : 052-09-8424.
   Все это, сынок, когда-то было у меня.  И  поэтому,  и  по  многим  другим
причинам, имя мое не забудется. Так как даже в  этих  простых  записях  есть
свидетельство моего бессмертия.
   Я не был великим человеком, чья жизнь  записана  для  изучения  детьми  в
школах. По мне не будут звонить колокола, не будут спускать на мачте флаг.
   Ибо  я  был  простым  человеком,  сынок,  одним  из  многих,  с  обычными
надеждами, обычными мечтами и обычными страхами.
   Я тоже мечтал о богатстве и роскоши, о здоровье и силе. Я тоже  страшился
голода и нищеты, войн и слабости.
   Я был просто человеком, жившим по соседству. Человеком, стоявшим в  метро
по пути на работу, прикуривавшим сигарету, гулявшим с собакой.
   Я был солдатом, дрожавшим от страха, игроком, проклинавшим судью во время
игры в мяч, гражданином, уединившимся в кабине для голосования  и  счастливо
избирающим никчемного кандидата.
   Я был человеком, жившим  тысячу  раз  за  все  шесть  тысяч  лет  истории
человечества. Я был тем, кто плыл с Ноем в его ковчеге, кто был во множестве
людей, пересекшем море, которое раздвинул Моисей,  был  тем,  кто  висел  на
кресте с Христом.
   Я был обыкновенным человеком, о котором не слагают песен, не рассказывают
сказок, не вспоминают в преданиях.
   Но я все же человек, который будет вечно жить  в  грядущих  тысячелетьях.
Ибо я тот человек, который пожнет  кое-какие  блага  и  заплатит  за  многие
ошибки, сотворенные великими мира сего.
   А великие - всего лишь слуги мои, ибо  имя  мне  -  легион.  Ибо  великие
одиноко лежат в своих могилах под величественными  памятниками,  потому  что
помнят не их самих, а то, что они сделали.
   А что касается меня, то все, кто оплакивают любимых, оплакивают и меня. И
каждый раз, как кто-нибудь скорбит, он также скорбит и обо мне.
   В медленном удивленье открой глаза и посмотри на шесть камешков,  лежащих
на моей могиле. Теперь ты знаешь, сынок. Это  был  твой  отец.  Руки  матери
твоей обнимают тебя,  но  ты  все  еще  смотришь  на  камешки.  Пальцы  твои
указывают на слова, высеченные на плите. У нее мягко  двигаются  губы,  пока
она читает их для тебя.
   Прислушайся к ним внимательно, сынок. Разве они не верны?
   Ведь жить в сердцах тех, кто остается - значит не умирать. 



   Гарольд РОББИНС
   НИКОГДА НЕ ПОКИДАЙ МЕНЯ

Перевод с английского А.Герасимова


Анонс

   Три поколения американских писателей считают Гарольда Роббинса  своим
учителем. В 50, 60 и 70-х годах этот писатель был главным  законодателем
моды  в  американской  литературе.  Каждый  новый  его   роман   вызывал
огромнейший резонанс в обществе.

КОНЕЦ ВМЕСТО НАЧАЛА

   Я вернулся в офис после ленча в половине третьего.
   - Контракт уже поступил от юриста? - спросил я секретаршу.
   Она кивнула.
   - Я положила его вам на стол, Бред.
   Пройдя в кабинет, я сел за стол и взял документ. Полистал страницы. В
плотных строчках,  заполненных  всевозможными  условиями,  оговорками  и
дополнениями, чувствовался профессионализм высочайшего класса.  Я  начал
читать и испытал удовлетворение. Это было лучше, чем бренди после обеда.
   Зазвонил телефон; не отрывая глаз  от  контракта,  я  снял  трубку  и
услышал голос секретарши.
   - Пол Реми, из Вашингтона, по второму аппарату.
   - Хорошо, - я нажал кнопку селектора. - Пол, договор уже  у  меня  на
столе... - радостным тоном сообщил я.
   - Бред! - резко перебил он меня.
   В его голосе прозвучали ноты, заставившие мое сердце забиться чаще.
   - Да, Пол?
   - Элейн покончила с собой!
   - Нет, Пол!
   Произнесенные им слова потрясли меня.
   Контракт выскользнул из моих  пальцев,  белые  листы  разлетелись  по
столу и ковру. Кто-то сильно  сдавил  мне  грудь.  Я  дважды  безуспешно
попытался что-то сказать.
   Я откинулся на спинку кресла. Комната медленно крутилась вокруг меня.
Я закрыл глаза и беззвучно закричал: "Элейн! Элейн! Элейн!"
   Потом невероятным усилием воли заставил себя вновь обрести дар  речи.
Не узнал своего дрожащего голоса.
   - Как это случилось, Пол? Когда?
   - Вчера ночью. Она приняла смертельную дозу  снотворного,  -  ответил
он.
   Я сделал глубокий вдох. Самообладание постепенно возвращалось ко мне.
   - Почему? - выдавил я из себя, зная ответ. - Она оставила записку?
   - Нет. Ничего. Никто не знает причину.
   Я  перевел  дыхание.  Известие  о  смерти  станет  для  всех   полной
неожиданностью. Мой голос окреп.
   - Ужасная новость. Пол.
   - Для всех нас - тоже, Бред. Последнее время  она,  казалось,  начала
оживать. Несколько недель тому назад  Эдит  сказала,  что  Элейн  снова,
похоже, обрела покой благодаря этой работе по профилактике полиомиелита,
в которой ты ей помогал. По словам Эдит, Элейн снова нашла  себя,  делая
что-то полезное для других.
   - Знаю, - устало вымолвил я. - Знаю.
   - Поэтому я и позвонил, Бред. Элейн симпатизировала тебе. Восхищалась
тобой. Она не раз говорила Эдит, какой ты прекрасный человек.
   Его слова причиняли мне боль. Я должен был заставить Пола замолчать -
он мог убить меня.
   - Я тоже считал ее замечательной женщиной, - подавленно произнес я.
   - Мы все так считали. Нас поражало, откуда в  ней  столько  мужества,
столько сил, чтобы выстоять  после  случившегося.  Теперь,  наверно,  мы
этого никогда не узнаем.
   Я сомкнул веки. Они никогда не узнают. Но я-то знал.
   Знал многое. Слишком многое.
   - Когда состоятся похороны?
   - Послезавтра.
   Он назвал кладбище и добавил:
   - В одиннадцать часов. Она будет лежать рядом с мужем и детьми.
   - Я приеду. Встретимся там. Если я что-то могу сделать...
   - Нет, Бред. Все уже подготовлено, - сказал он.  -  Теперь  никто  не
сможет сделать для нее что-либо еще.
   Я опустил трубку. Его слова звенели у меня в ушах. Я сидел,  уставясь
на разлетевшиеся по столу и ковру листки. Машинально  наклонился,  чтобы
поднять их, и вдруг внезапно на моих глазах появились слезы.
   Я услышал, как открылась дверь, но  не  поднял  головы.  Передо  мной
стояла Микки. Она коснулась рукой моего плеча.
   - Мне очень жаль, Бред, - сказала Микки.
   Выпрямившись, я посмотрел на нее.
   - Ты знаешь?
   Она кивнула.
   - Он сообщил  мне,  прежде  чем  я  соединила  его  с  вами,  -  тихо
промолвила Микки. - Это ужасно.
   Она протянула мне бокал.
   Я взял его и поднес к губам. Микки стала собирать бумаги,  валявшиеся
на полу. Подобрав последние  листки,  она  вопросительно  посмотрела  на
меня.
   Моя улыбка больше походила на гримасу.
   - Ничего, - сказал я, - оставь договор здесь. Я просмотрю его позже.
   Она положила аккуратную стопку на стол и направилась к двери.
   -  Никаких  звонков,  Микки,  -  предупредил  я  ее.  -   И   никаких
посетителей. Я занят.
   Обернувшись, Микки кивнула; дверь мягко закрылась за  секретаршей.  Я
подошел к окну и посмотрел в него.  Мрачные  серые  здания  врезались  в
холодное голубое небо.  На  клочке  Мэдисон-авеню  размером  пятьсот  на
четыреста футов  размещались  помещения  общей  площадью  в  полмиллиона
квадратных  футов.  Новые  соседние  дома  казались   крохотными.   Этот
городской пейзаж был частью большого бизнеса, которому я принадлежал.
   Я стремился к этому миру с тех пор,  как  началась  моя  сознательная
жизнь. Теперь я знал, чего он стоит.
   Ничего. Абсолютно ничего. Один маленький человек  на  тротуаре  стоит
больше целого города.
   Я не мог поверить в то, что она мертва. Совсем  недавно  мягкие  губы
Элейн касались моих, ее голос звучал у меня в ушах.
   Элейн. Я произнес имя вслух. Некогда сладкое и.  нежное,  теперь  оно
казалось кинжалом, вонзающимся в мое  сердце.  Почему  ты  сделала  это,
Элейн?
   Снова раздалась трель  телефона.  Я  вернулся  к  столу,  раздраженно
поднял трубку.
   - Я же просил ни с кем меня не соединять, - рявкнул я.
   - Ваш отец здесь, - тихо сказала Микки.
   - Хорошо, - произнес я, поворачиваясь лицом к двери.
   Он скованно вошел в кабинет. Отец почти всегда  имел  смущенный  вид;
уверенным в  себе  он  казался  лишь  сидя  за  рулем  автомобиля.  Отец
осторожно, изучающе покосился на меня своими темными глазами.
   - Ты знаешь? - спросил он.
   Я кивнул.
   - Мне позвонил Пол.
   - Я услышал по радио и сразу же приехал сюда, - пояснил он.
   - Спасибо.
   Подойдя к бару, я вытащил бутылку.
   - Со мной все в порядке.
   Я наполнил два бокала виски и протянул один из них отцу.
   - Что ты собираешься делать? - спросил он.
   Я покачал головой.
   - Не знаю. Я сказал Полу,  что  приеду  на  похороны,  но  сейчас  не
уверен, что сумею это сделать. Не знаю, смогу ли смотреть на нее.
   Его глаза по-прежнему изучали мое лицо.
   - Почему?
   Я молча уставился на него и вдруг взорвался.
   - Почему? Тебе это известно не хуже, чем мне. Потому что я  убил  ее!
Мне кажется, что я приставил револьвер к ее виску и нажал  на  спусковой
крючок!
   Я опустился в кресло, стоящее возле бара, и закрыл лицо руками.  Отец
сел напротив меня.
   - Почему ты так считаешь? - спросил он.
   Я посмотрел на него горящими глазами.
   - Потому что я занимался с ней  любовью,  лгал  ей,  давал  обещания,
которые не мог выполнить; потому что  она  верила  мне,  любила  меня  и
надеялась, что я никогда не оставлю ее. И когда  я  покинул  Элейн,  она
потеряла свое место в этом мире, потому что ее миром стал я.
   Он медленно отпил виски, посмотрел на меня и наконец произнес:
   - Ты действительно убежден в этом?
   Я кивнул.
   Он на мгновение задумался.
   - Тогда ты должен отправиться туда и попросить у нее прощения.  Иначе
ты никогда не обретешь покоя.
   - Но как я смогу это сделать, отец? - едва не закричал я.
   Он поднялся на ноги.
   - Сможешь, - уверенно сказал  отец.  -  Потому  что  ты  -  мой  сын,
Бернард. Ты унаследовал многие мои слабости и недостатки, но ты не трус.
Тебе будет тяжело, но ты сумеешь вымолить у нее прощение.
   Дверь закрылась за ним, и я снова остался  один.  Посмотрел  в  окно.
Сумерки опускались на город. Вот в такой же день несколько  недель  тому
назад я впервые встретился с ней.
   Где-то в промежутке между тем днем и сегодняшним находился  ответ.  Я
должен был отыскать его.

Глава 1

   Бреясь,  я  следил  за  ее  отражением  в  уголке   зеркала.   Сквозь
распахнутую дверь ванной я видел, как она  сидит  на  кровати.  Длинные,
каштановые, с медным отливом волосы  волнами  падали  на  изящные  белые
плечи. Она прекрасно сохранилась, с гордостью подумал я. Глядя  на  нее,
невозможно было  поверить,  что  через  три  недели  мы  будем  отмечать
двадцатилетнюю годовщину нашей свадьбы.
   Двадцать лет. Двое детей - девятнадцатилетний сын и шестнадцатилетняя
дочь. А она по-прежнему выглядит как девочка. Стройная, узкокостная, она
носила сейчас одежду того же двенадцатого размера, что и в год  свадьбы.
Ее серые глаза остались такими же живыми, а  губы  -  нежными,  пухлыми,
свежими  даже  без  помады.  Рот  Мардж  свидетельствовал  о  доброте  и
цельности ее характера; подбородок был округлым,  чуть  широковатым,  он
говорил о прямоте, честности его обладательницы.
   Я увидел, как она встала с кровати и надела платье.
   Ее девичья фигура почти не изменилась, она до сих пор волновала меня.
Отражение Мардж исчезло из зеркала.
   Я сосредоточился на бритье. Провел пальцами по щеке.
   Плохо. Вечно так. Я всегда дважды проходил по  одному  месту,  прежде
чем оно становилось  безукоризненно  гладким.  Я,  взяв  помазок,  начал
повторно намыливать щеку. Внезапно заметил, что мурлычу себе под нос.
   Я удивленно уставился на собственное отражение. Я  редко  напеваю  во
время бритья,  потому  что  не  люблю  эту  процедуру.  Я  бы  предпочел
отпустить густую черную бороду.
   Мардж всегда смеялась, когда я жаловался по поводу бритья.
   - Почему ты не наймешься копать канавы? -  спрашивала  она.  -  Своим
сложением ты больше походишь на землекопа.
   И лицом тоже. Я твердо знал, что по внешнему облику  человека  нельзя
делать заключения  о  характере  его  работы.  Моя  крупная,  грубоватая
физиономия относится к числу тех, что обычно ассоциируются с  физическим
трудом под открытым небом. Но  я  не  помнил,  когда,  в  последний  раз
работал на воздухе. Меня невозможно заставить что-либо сделать в саду.
   Я продолжал бриться, напевая себе под нос. Я был счастлив  -  к  чему
отрицать это? Удивительно  то,  что  я  пребывал  в  этом  замечательном
состоянии после двадцати лет семейной жизни.
   Освежив лицо туалетной водой, я сполоснул бритву  и  причесался.  Еще
одно очко в мою пользу. Я сохранил неплохие волосы,  хотя  за  последние
пять лет у меня появились седые пряди.
   Когда я вернулся в спальню, она уже была пуста, но на кровати  лежали
свежая сорочка, носки, белье,  костюм  и  галстук.  Я  улыбнулся.  Мардж
следила за моим гардеробом. Я предпочитал рискованные сочетания, но  она
утверждала, что они не годятся для человека  моей  профессии.  Я  должен
иметь солидный вид.
   Так было не всегда. Только последние восемь-девять  лет.  Когда-то  я
мог носить лошадиную попону и плевал на всех.  Но  теперь  я  -  уже  не
рядовой пресс-агент. Став консультантом по связям с  общественностью,  я
получал в год тридцать тысяч вместо трех и занимал кабинет  в  одном  из
небоскребов Мэдисон-авеню, а не сидел за письменным  столом  в  клетушке
размером с телефонную будку.
   И все же, одевшись и посмотрев  на  себя  в  зеркало,  я  не  мог  не
признать,   что   Мардж   была   права.   Постаревший   мальчишка   имел
респектабельный вид. Одежда преображала  меня.  Смягчала  резкость  моих
черт и придавала облику основательность.
   Когда я собрался завтракать, Мардж уже  сидела  за  столом  и  читала
письмо. Я подошел к ней и поцеловал в щеку.
   - Доброе утро, милая, - сказал я.
   - Доброе утро, Бред, - отозвалась она, не отрывая взгляда  от  листка
бумаги.
   Я посмотрел на него через плечо. Узнал знакомый почерк.
   - Бред? - спросил я, имея в виду Бреда Ровена-младшего. Он учился  на
первом курсе колледжа и отсутствовал  уже  достаточно  долго  для  того,
чтобы писать лишь раз в неделю, а не каждый день, как сначала.
   Она кивнула.
   Я обошел вокруг стола и сел на свое привычное место.
   - Что он пишет? - я поднял бокал с апельсиновым соком.
   Она посмотрела на меня своими серыми глазами.
   - Он сдал экзамены со средним баллом восемьдесят.
   Проблемы у него были лишь с математикой.
   Я улыбнулся.
   - Беспокоиться тут не о чем. Я бы испытывал те же трудности, доведись
мне учиться в колледже.
   Когда я допил апельсиновый сок, Салли, наша служанка, подала бекон  и
яйца.
   Обожаю две вещи. Яйца на завтрак и утренний душ.
   В детстве и то и другое было для меня недоступной роскошью. Мы жили в
Нью-Йорке. Отец водил такси. Он и сейчас  крутит  баранку,  несмотря  на
свои шестьдесят четыре года. Мы не имели лишних денег. Единственное, что
он позволил мне сделать для него, -  это  купить  собственное  такси.  В
чем-то он был странным стариком. После смерти мамы отказался перебраться
к нам. "Мое место - на Третьей авеню", - сказал он.
   Но дело было не только в этом. Он не хотел уезжать  далеко  от  мамы.
Какая-то частица ее существа оставалась  в  нашей  квартире  на  Третьей
авеню. Я уважал его чувства и не настаивал.
   - Что еще пишет малыш? - спросил я. Почему-то я считал, что  студенты
колледжа обязательно должны в письмах домой просить денег. Тут  Бред  не
оправдывал моих представлений.
   Мардж посмотрела на меня с тревогой. Щелкнула  пальцем  по  письму  и
заговорила:
   - Он простудился во время экзаменов и до сих пор не может  избавиться
от кашля.
   В ее голосе звучало беспокойство.
   Я улыбнулся.
   - Он поправится, - заверил ее я.  -  Напиши  ему,  пусть  обязательно
сходит к врачу.
   - Он этого не сделает, Бред, - заявила она. - Ты его знаешь.
   - Конечно, - отозвался я. - Все дети такие. Но простуда - это ерунда.
Он выздоровеет. Бред - крепкий парень.
   К столу подошла Джини. Она, как всегда, торопилась.
   - Ты уже закончил, папа? - спросила она.
   Я улыбнулся ей. Джини - моя девочка. Младшая.
   Она напоминала мне Мардж, только была избалованной.
   - Что за спешка? Я еще не пил кофе.
   - Но, папа, тогда я опоздаю в школу! - запротестовала она.
   Я посмотрел с любовью на дочь. Я сам ее испортил.
   - Автобусы ходят все утро, - заметил я. - Тебе не  обязательно  ждать
меня.
   Она положила мне руку на плечо и чмокнула в щеку.
   Замечательная  это  вещь  -  поцелуй  шестнадцатилетней  дочери.   Не
сравнимая ни с чем на свете.
   - Но, папа, - произнесла Джини, - ты же знаешь, как я люблю ездить  в
школу с тобой.
   Я усмехнулся, догадываясь, что она немного обманывает  меня.  Тут  уж
ничего не поделаешь. Мне эт