ент,
когда я запирала дверь.
   Это, конечно, был Джон.
   - Я названивал тебе весь вечер, - сказал он вместо приветствия.
   - Я только что вернулась с ужина.
   - Я знаю. Мне необходимо увидеться с тобой!
   - А мне необходимо уложить вещи и выспаться, - сказала я  твердо.  -  Мой
самолет улетает рано утром.
   - Я слышал, что произошло на  студии,  -  сказал  он.  -  Но  мне  хватит
нескольких минут... Ты не можешь улететь, не дав  мне  хотя  бы  возможности
попытаться все объяснить!
   Я немного подумала - и сдалась.
   - Сколько времени тебе понадобится, чтобы добраться до меня?
   - Одна минута, - ответил он, не задумываясь. И пояснил:
   - Я в конторе мотеля, в двух шагах от тебя.
   И действительно, он постучал в дверь даже раньше, чем я положила трубку.
   - Входи! - крикнула я, все еще не решив для себя, правильно ли поступаю.
   Он  прошел  за  мной  в  комнату.  Я  указала   на   полупустую   бутылку
шотландского, оставленную Чэдом.
   - Может быть, ты хочешь выпить?
   - С удовольствием.
   - Пожалуйста.
   Я неторопливо достала  из  морозильника  лед,  взяла  несколько  кубиков,
бросила в стакан, щедро налила виски и протянула ему. Он  выглядел  усталым,
осунувшимся. Но после того как сделал хороший  глоток,  на  щеках  его  стал
проступать слабый румянец. Я предложила ему сесть на кушетку, а сама уселась
в кресле напротив.
   - Я совершенно не понимаю, что на меня накатило, - сказал он задумчиво. -
Обычно я веду себя совсем иначе.
   Я не ответила.
   - Я хочу принести извинения.
   - Не надо. Во всем происшедшем столько же моей  вины,  сколько  и  твоей.
Просто я не знала правил игры.
   - То, что происходит с нами, - никакая не игра! - запротестовал он.
   - Я действительно увлекся тобой. Всерьез!
   На это я ничего не могла ответить, Он подождал и сделал еще один  большой
глоток.
   - Мне бы не хотелось, чтобы ты улетела завтра обратно. Я хочу,  чтобы  ты
вернулась со мной в дом над морем. Чтобы мы  начали  все  с  самого  начала,
снова... На этот раз все будет хорошо, я тебе обещаю.
   - Нет, Джон, думаю, что возвращение невозможно. Просто второй раз все это
не сработает, - сказала я, стараясь,  чтобы  мои  слова  звучали  как  можно
мягче. - Теперь я знаю.
   Он заговорил, и в  его  голосе  звучали  и  настойчивость,  и  мольба,  и
искренность.
   - Нет, сработает! Я  тоже  знаю,  что  все  будет  хорошо.  Вспомни,  как
прекрасно было все в ту ночь!  И  все  может  повториться,  если  только  ты
согласишься сделать попытку... Дать мне хоть маленький шанс...
   Я смотрела на него и думала: как это удивительно,  что  он  не  понимает,
ничего не понимает. Все, о чем он вспоминает, о чем говорит, - то,  что  ему
было хорошо, только то, что чувствовал он. И  каким-то  странным  образом  у
него из памяти выветрилось, стерлось все, что произошло после той ночи.
   Но я-то помнила!
   Все, что произошло с нами, что встало между нами, теперь возникало  перед
моими глазами каждый раз, когда я умолкала и глядела на него.
   Возникало и коренным образом меняло мое отношение и к нему, и к тому, что
было. Но в то же время, видя его сидящего передо мной таким униженным - хотя
до конца он этого не понимал, таким жалким, я подумала, что бессмысленно ему
что-нибудь говорить, что-либо объяснять, пытаться открыть ему правду, потому
что все, что я могла бы ему сказать, только углубит его унижение. И потому я
солгала.
   - Мне совершенно необходимо  вернуться.  Фэннон  и  Гай  нашли  для  меня
интересную работу, и она начинается прямо на днях.  Они  сообщили  мне,  что
надеются добиться, чтобы работа над пьесой началась  на  месяц  раньше  того
срока, который предполагался раньше.
   Он глубоко вздохнул, и я увидела,  как  напряжение  постепенно  отпускает
его, лицо разглаживается. Мой ответ, точнее, мой отказ  в  такой  форме  был
именно тем, что ему, как деловому человеку, было понятно и с чем он  не  мог
не считаться. Дело, а не личные приязни и неприязни.
   - Скажи, тебе тоже было хорошо со мной? - спросил он.
   Я поднялась на ноги.
   - Изумительно!
   Он поднялся вслед за мной с кушетки и потянулся, чтобы обнять меня.
   Я остановила его руки.
   - Нет, Джон.
   Он посмотрел на меня с откровенным непониманием и недоумением.
   - Я совершенно вымоталась. Пустышка, - сказала я. - И в  эту  ночь  я  не
принесла  бы  тебе  никакой  радости.  -  Мне  вспомнился   кошмарный   сон,
приснившийся мне предыдущей ночью. - Мне пришлось столько  носиться  взад  и
вперед по стране, что я чувствую себя каким-то футбольным мячом.
   Он ничего не сказал в  ответ  и  продолжал  смотреть  на  меня  голодными
глазами.
   - Ты понял, что я сказала? - спросила я с ноткой раздражения в голосе.  -
Я не машина. Я человек. Не говоря уже о том, что мне просто необходим сон.
   Наконец он кивнул, соглашаясь.
   - Прости, я все время забываю. Женщины адаптируются  к  перемене  часовых
поясов гораздо хуже, чем мужчины.
   Я посмотрела не него с изумлением. - Господи, да о чем он? В  его  словах
не было совершенно никакого смысла-А  я  в  этот  момент  смертельно  хотела
только одного: завалиться спать и - ничего больше.
   - Так что я оставляю тебя, чтобы  ты  могла  хоть  немного  отдохнуть,  -
сказал он великодушно - Боже мой! - и поцеловал меня.
   Я ничего не почувствовала, но он, как  мне  показалось,  даже  не  уловил
этого.
   - Мы созвонимся, - сказал он.
   - Угу...
   - Я рад, что мы смогли поговорить и все выяснить, - сказал он, улыбаясь.
   - Угу...
   - Позвони мне сразу же, как только сможешь. Он поцеловал меня еще раз, и,
наконец, я смогла закрыть дверь за ним. Вернулась в комнату.
   Заметила бутылку шотландского. Взяла ее и бросила в мусорную корзину.
   Прошла в спальню, разделась, скользнула между  прохладными  простынями  и
закрыла глаза.
   Последняя мысль, которую я помню перед тем, как провалиться  в  бездонный
сон, была: "Какое же дерьмо мужчины!"

Глава 16

   Снег все еще падал, когда мы вышли из темного  театра.  Макс,  маленький,
толстенький заведующий труппой, подбежал к нам, заметив, что мы  выходим  из
вестибюля.
   - Мистер Фэннон взял машину и поехал в отель. Ему нужно сделать несколько
важных звонков. Он сказал, что сразу же пришлет машину за вами.
   Я посмотрела на Гая.
   - Не возражаешь пройтись пешком?
   - Снегу навалило нам до задницы, - буркнул он.
   - Какого черта! Тут всего три квартала.  И  кроме  того,  снег  и  свежий
воздух нам сейчас не помешают.
   - Ладно, - и он приказал Максу, - задержи машину для актеров.
   - Будет исполнено, мистер Джонсон, Засунув руки в карманы,  ни  слова  не
говоря, мы протопали два квартала.  Проехал  бульдозер,  сбрасывая  снег  на
обочину. Мы постояли на перекрестке,  дожидаясь,  пока  он  не  повернет  на
другую улицу.
   В голове моей все еще  продолжался  спектакль.  Вернее,  раскручивался  -
снова и снова-с самого начала. Звучали гулкие голоса артистов в почти пустом
зрительном зале. Ожидаемый смех зрителей так  и  не  прозвучал.  Я  все  еще
слышала реплики, оказавшиеся плоскими, как фанера. Все еще видела  критиков,
опускающих глаза долу, уходя со спектакля.
   - Пьеса воняет, - сказала я наконец.
   - Не стоит  так  уж  драматизировать  события  и  быть  несправедливой  к
собственному детищу. Ты подумай сама: такая гнусная,  затраханная  метель  в
день премьеры - это же нужно придумать! Самая сильная за пять лет!
   - Но ведь в зрительном зале не мело,  -  упрямо  возразила  я.  -  Просто
ничего не получилось. Все шло вкривь и вкось. И актеры угробили  все  лучшие
места, посадили все реплики. Один за другим провалились.
   - Просто они нервничали.  Завтра  сыграют  лучше.  Между  прочим,  именно
поэтому премьеры играют на гастролях - обкатывают спектакль.
   Мы уже подошли к гостинице.
   - Все слишком затянуто, - я продолжала думать о своем. - Если мы сократим
каждый акт не менее, чем на пять минут, пьеса оживет.
   - Первый акт нужно сократить на десять  минут  -  именно  в  первом  акте
начинаются все наши беды. Потому  что  нам  не  удается  зацепить  зрителей,
поймать их на крючок.
   Он открыл передо мной дверь гостиницы,  и  нас  встретил  порыв  горячего
воздуха из вестибюля.
   - Есть настроение поработать сегодня ночью? - спросил он, когда мы  взяли
ключи у гостиничного клерка.
   - А зачем я здесь?
   - У тебя или у меня? - спросил он.
   - У тебя. Я принесу машинку.
   Я выбрала его номер потому, что режиссер и звезды в  гостиницах  получали
обычно  апартаменты.  Авторы  же  располагались  в  самом  низу  гастрольных
приоритетов,  так  сказать,  самая  нижняя  зарубка   на   тотемном   столбе
театральных фетишей и потому получали крохотные одиночные номера.
   Если, конечно, это не был мой бывший или равные ему.
   Мы подошли к лифту.
   - Я закажу сандвичи и кофе, - сказал Гай.
   - Хорошо. Только дай мне полчасика, чтобы принять  душ  и  переодеться  в
сухое.
   - Пока! - сказал он.
   Первое, что бросилось мне в глаза, когда я  вошла  в  свою  комнату,  был
огромный букет  цветов  на  столике  перед  зеркалом.  Я  взяла  карточку  и
прочитала:
   Любовь и успех.
   Гордимся нашей маленькой девочкой. Мама и папа Я посмотрела  в  окно,  за
которым  бушевала  метель,  и  слепящий  снег  образовал  белесый   занавес,
скрывающий сцену, где происходило недоступное  моему  взору  действо,  потом
перевела взгляд на цветы и разревелась...
   Мы работали уже часа три, когда в дверь неожиданно постучали.
   - Простите, что  беспокою  вас,  мистер  Джонсон,  -  сказал  входя  Макс
виноватым голосом, - но мистер Фэннон хотел бы вас видеть у  себя  в  номере
немедленно.
   - Скажи ему, что я сейчас приду, - ответил Гай.  Когда  Макс  скрылся,  я
спросила:
   - Как ты думаешь, что ему нужно среди ночи?
   - Не знаю. Скорее  всего,  хочет  сказать  мне,  что  пьеса  нуждается  в
сокращении и что именно, по его мнению, следует ужать, - он надел пиджак.
   - Закончи пока этот кусочек в первом акте. Думаю, что  мы  на  правильном
пути, и это очень сильно поможет. Я скоро вернусь.
   Но вернулся он только через полчаса.  К  тому  времени  я  уже  полностью
закончила работу над сокращениями в первом акте и приступила ко второму.
   Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы догадаться, как скверно
обстоят наши дела.
   - Он хочет закрывать...
   - Но он не может!  -  воскликнула  я.  -  Мы  имеем  право  на  несколько
спектаклей!
   - Он продюсер. Он может делать все, что ему придет в голову. В его  руках
кошелек.
   - Но почему? - беспомощно спросила я. - Мы ведь даже не  видели  утренних
рецензий.
   - Он уже получил все, какие выйдут в местных газетах. У него в типографии
есть свои люди. Так что на столе у него  лежат  оттиски  всего,  что  завтра
появится в газетах.
   - И что пишут критики?
   - Они не пишут - они уничтожают. Все. как один. Сплошное убийство  жирным
шрифтом.
   - Ты сказал ему, что мы тут делали?
   - Сказал, - ответил он уныло. - А он ответил, что мы должны были подумать
о длиннотах до премьеры. Мне все же удалось выудить из него  одно  обещание.
Он согласился не принимать окончательного решения до разговора  с  тобой.  В
конце концов, пьеса твоя, ты автор.
   - Он хочет поговорить со мной прямо сейчас? Гай кивнул.
   - И что я должна сказать ему, как ты полагаешь?
   - Объясни ему еще раз, что мы делаем. Ты должна убедить его в том, что  у
спектакля есть шанс, есть будущее. Ты же сама уверена, что мы на  правильном
пути. Не допусти, чтобы он принял решение и перекрыл нам все именно  сейчас,
когда мы сделали с тобой  так  много!  Нужно  прогнать  ее  на  гастролях  и
показать потом в Нью-Йорке.
   - Что, если он не захочет слушать меня? - спросила я, вставая.
   И тут в первый раз за все годы, что я его знала, я  увидела,  как  в  нем
вдруг  проглянуло  что-то  безжалостное,  волчье.  Губы  его  растянулись  в
презрительной улыбке, обнажив острые зубы, и голос приобрел резкость - в нем
появились какие-то визгливо-скандальные ноты.
   - Ради Бога, Джери-Ли, перестань! Если бы он любил мальчиков, я  бы  стал
сосать его член - лишь бы  высосать  обещание  оставить  пьесу  до  Бродвея!
Неужели этот спектакль менее дорог тебе. Или ты не женщина?
   Постарайся хотя бы на этот раз убедить его не логикой, а задницей!
   Все  время,  пока  я  шла  к  президентским   апартаментам,   в   которых
расположился Фэннон, я повторяла про себя  различные  доказательства.  Слова
толпились в голове, сталкивались и мешали друг другу. Дело  заключалось  для
меня совсем не только в деньгах. Если  пьеса  продержится,  агентства  вновь
откроют свои двери передо мной, - и я оживу. Если же нет - я,  как  автор  и
как актриса театра, мертва.
   Фэннон открыл мне дверь. На нем был красный бархатный  халат.  Я  думала,
что такие халаты сохранились только в старых кинофильмах.
   - Привет, моя дорогая!
   Я слегка склонила голову, чтобы ему  не  пришлось  вставать  на  цыпочки,
когда он целовал меня.
   - Адольф... - только и сказала я.
   - У меня припасена тут бутылочка замороженного шампанского, -  сказал  он
жизнерадостно. - Я давно уже пришел к выводу,  что  шампанское  замечательно
помогает улучшить настроение в тех случаях,  когда  приходится  взглянуть  в
лицо неприглядным фактам.
   Я не стала ничего отвечать и прошла за ним в комнату,  Бутылка  стояла  в
ведерке со льдом на окне. Он торжественно наполнил два фужера и протянул мне
один.
   - Выше голову! - сказал он. Мы выпили.
   - "Дом Периньон"! - объявил  он  с  гордостью.  -  Ничего,  кроме  самого
лучшего! Я согласно кивнула.
   - Гай сказал тебе о рецензиях?
   - Да, - сказала я и стала вываливать те слова, что  теснились  у  меня  в
голове. - Но я не думаю, что их суждения справедливы. Комедию нельзя  играть
в пустом зале. Даже на телевидении специально записывают смех и  включают  в
нужных местах. К сожалению, мы не можем сделать этого в театре.
   - Ты автор и потому не можешь смотреть на вещи реалистически,  -  перебил
он меня и  снова  наполнил  фужеры.  -  Поверь  мне,  дорогая  моя.  У  меня
многолетний опыт. Пьесы никогда не оживают после такого нокаута на премьере,
как сегодня.
   - Но я уверена, спектакль еще наберет силу, мистер Фэннон, - сказала я. -
Я совершенно  уверена!  Мы  с  Гаем  сделали  очень  интересные  поправки  и
сокращения. Нам удалось снять все вопросы, которые возникли у  нас  по  ходу
первого акта. Вы же знаете, они всегда возникают, когда  в  зале  появляется
зритель. И я знаю, что мы абсолютно точно определили, что  нужно  сделать  и
дальше. Мы справимся!
   - Будем! - он сделал небольшой глоток шампанского.
   Мне показалось, что  он  совершенно  не  слушает  того,  что  я  ему  так
взволнованно говорю.
   - Вы просто не можете не дать нам еще один шанс! - сказала я  и,  как  ни
старалась сдержаться, как ни противно это было моей натуре, - разревелась.
   Он подвел меня к дивану, усадил, достал  салфетку  из  ящика  письменного
стола, всунул в мои судорожно сжатые пальцы.
   - Ну, ну, не надо, дорогая, не надо. Не стоит принимать все так близко  к
сердцу. Ты должна смотреть на этот спектакль как на необходимый  тебе  опыт.
Практику. В конце концов, это всего-навсего твоя первая пьеса!
   Будут и другие.
   Но я никак не могла взять себя в руки и перестать плакать.
   - Она сработает, - повторяла  я,  тупо  сквозь  слезы.  -  Она  пойдет...
пойдет...
   Он сел рядом со мной на диван и привлек меня к себе, прижал мою голову  к
своей груди. Стал ласково и нежно поглаживать по волосам.
   - Послушай, что скажет тебе человек, который по  возрасту  почти  годится
тебе в отцы. Я отлично понимаю, что ты сейчас чувствуешь. И не забывай, что,
в конце концов, и я чувствую себя не лучше - я ведь оказался в той  же  яме.
Думаешь, мне нравится, когда из моего  кармана  улетучиваются  восемь  тысяч
долларов? Думаешь, я люблю проигрывать и терять? Но лучше восемь, чем тянуть
до Нью-Йорка и в итоге там потерять семьдесят  тысяч  плюс  к  этим  восьми.
Человек должен учиться предвидеть убытки и отрезать их, как хирург. И ты, до
известной степени, тоже  должна  сейчас  заглянуть  вперед  и,  как  хирург,
ампутировать свои будущие потери - не в деньгах, а в том, что  для  писателя
важнее: убытки в репутации.  Думаешь,  кто-нибудь  обратит  внимание  на  те
рецензии, что появятся завтра в местных газетах?
   Никто! А если и заметит, то не запомнит. И уж во всяком случае  никто  не
вспомнит о том, что писали где-то в Нью-Хевене  к  тому  времени,  когда  ты
напишешь свою вторую пьесу, тем более, когда  будет  решаться  вопрос  с  ее
постановкой, с поисками продюсера. Но если в  Нью-Йорке  появятся  разносные
рецензии на спектакль, театральный мир никогда этого не забудет.
   - А мне плевать... - я продолжала всхлипывать, -  плевать.  Я  знаю,  что
пьеса хорошая.
   Он продолжал поглаживать  меня  по  голове,  а  его  вторая  рука  начала
двигаться от моей талии к груди.
   Я повернулась так, что моя грудь уютно легла в его ладонь.
   - Адольф, -  сказала  я,  -  вы  даже  не  представляете,  как  я  всегда
восхищалась вами, вашей смелостью, вашей продюсерской  интуицией!  И  всегда
была уверена, что вы тот самый человек, который ни при каких обстоятельствах
не оставит меня! Не бросит!
   - Я и не бросаю, - сказал он хрипло и  откашлялся.  -  Я  просто  пытаюсь
сохранить остатки практичности.
   К этому моменту я умудрилась повернуться так, что обе мои груди оказались
в его руках, и его лицо стало багроветь.
   Вдруг он вскочил на ноги. Схватил фужер с шампанским и протянул мне.
   - Выпей!
   В его голосе появилось что-то, чего раньше я никогда в  нем  не  ощущала.
Властность? Мужественность? Не знаю... Во всяком случае, я  вдруг  осознала,
что этот маленький, толстый человек-уродец - настоящий мужчина.
   Я выпила залпом шампанское.
   - Я хочу трахнуть тебя! - сказал он без обиняков. -  И  я  знаю,  что  ты
готова сегодня лечь со мной в постель. Но что ты  скажешь,  если  я  все  же
закрою спектакль?
   - Я скажу - нет? - ответила я, глядя прямо ему в глаза.
   Он некоторое  время  сверлил  меня  своими  глазками,  потом  налил  себе
шампанского и одним глотком опорожнил фужер. Совершенно неожиданно для  меня
улыбнулся и потрепал меня по щеке.
   - Ты мне нравишься. По крайней мере, ты действуешь честно.
   - Спасибо, - сказала я. - А что будет со спектаклем?
   - Я закрываю его. Но обещаю тебе - если ты напишешь новую пьесу, неси  ее
мне - мы сделаем еще одну попытку.
   Я поднялась с пивана. Внутри меня все словно  отмокло.  Но  главное  -  я
больше не ощущала себя последней дешевкой.
   - Спасибо, Адольф. Вы -  настоящий  джентльмен.  Он  открыл  передо  мной
дверь. Я наклонилась к нему, подставила щеку для прощальаого поцелуя и пошла
к своему номеру. К Гаю я решила  не  заходить.  Зачем?  Спектакль  прекратил
существование в Ныо-Хевене.

Глава 17

   - Современная мебель на рынке совершенно обесценена, ее полно,  -  сказал
оценщик мебели.
   Я не ответила ему - бессмысленно. Все  оценщихи  и  продавцы  подержанной
мебели, приходившие ко мне, до него, говорили то же самое.
   - Ковер тоже ваш? - спросил он.
   Я кивнула.
   Он стал разглядывать ковер с явным неодобрением.
   - Белый и бежевый - самые неудачные цвета. Невозможно сохранять  чистыми,
жутко пачкаются...
   И это я уже слышала не раз.
   Зазвонил телефон.
   Я схватила трубку в надежде, что звонит мой новый агент,  чтобы  сообщить
мне, как  обстоят  дела  насчет  очень  важной  для  меня  встречи  с  одним
итальянским продюсером.
   Увы, звонили из  телефонной  компании  и  напоминали,  что  я  просрочила
телефонные счета - их надо было оплатить два месяца назад. Они сказали  мне,
что, как это им ни жаль, они будут вынуждены отключить мой телефон, если чек
не поступит к ним завтра утром. Я заверила их, что чек уже отправлен мной по
почте. Я врала, но все это не имело никакого зн