сто, она приподнялась со своей особенной улыбкой -  с
улыбкой дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошел и протянул ей  руку,
которой она, как всегда, коснулась губами.
   Альбер остался стоять у двери, захваченный  этой  странной  красотой,
которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого предс-
тавления.
   - Кого ты привел ко мне? - по-гречески спросила девушка у Монте-Крис-
то. - Брата, друга, просто знакомого или врага?
   - Друга, - ответил на том же языке Монте-Кристо.
   - Как его зовут?
   - Граф Альбер; это тот самый, которого я в Риме вызволил из рук  раз-
бойников.
   - На каком языке ты желаешь, чтобы я говорила с ним?
   Монте-Кристо обернулся к Альберу.
   - Вы знаете современный греческий язык? - спросил он его.
   - Увы, даже и  древнегреческого  не  знаю,  дорогой  граф,  -  сказал
Альбер. - Никогда еще у Гомера и Платона не было  такого  неудачного  и,
осмелюсь даже сказать, такого равнодушного ученика, как я.
   - В таком случае, - заговорила Гайде, доказывая этим, что она  поняла
вопрос Монте-Кристо и ответ Альбера, - я буду говорить по-французски или
по-итальянски, если только мой господин желает, чтобы я говорила.
   Монте-Кристо секунду подумал.
   - Ты будешь говорить по-итальянски, - сказал он.
   Затем обратился к Альберу:
   - Досадно, что вы по знаете ни  новогреческого,  ни  древнегреческого
языка, ими Гайде владеет в совершенстве. Бедной девочке  придется  гово-
рить с вами по-итальянски, из-за этого вы, быть может,  получите  ложное
представление о ней.
   Он сделал знак Гайде.
   - Добро пожаловать, друг, пришедший вместе с моим господином и  пове-
лителем, - сказала девушка на прекрасном тосканском наречии, с тем  неж-
ным римским акцентом, который делает язык Данте столь  же  звучным,  как
язык Гомера. - Али, кофе и трубки!
   И Гайде жестом пригласила Альбера подойти ближе, тогда как  Али  уда-
лился, чтобы исполнить приказание  своей  госпожи.  Монте-Кристо  указал
Альберу на складной стул, сам взял второй такой же, и они подсели к низ-
кому столику, на котором вокруг кальяна лежали живые  цветы,  рисунки  и
музыкальные альбомы.
   Али вернулся, неся кофе и чубуки; Батистену был запрещен вход  в  эту
часть дома. Альбер отодвинул трубку, которую ему предложил нубиец.
   - Берите, берите, - сказал Монте-Кристо, - Гайде почти так же цивили-
зованна, как парижанка; сигара была бы ей неприятна, потому что  она  не
выносит дурного запаха; но восточный табак - это благовоние, вы же знае-
те.
   Али удалился.
   Кофе был уже налит в чашки; но только для Альбера была все же постав-
лена  сахарница:  Монте-Кристо  и  Гайде  пили  этот  арабский   напиток
по-арабски, то есть без сахара. Гайде протянула  руку,  взяла  кончиками
своих тонких розовых пальцев чашку из японского фарфора и поднесла ее  к
губам с простодушным удовольствием ребенка, который пьет или ест что-ни-
будь, что очень любит.
   В это время две служанки внесли подносы с мороженым и шербетом и пос-
тавили их на два предназначенных для этого маленьких столика.
   - Мой дорогой хозяин, и вы, синьора, - сказал поитальянски Альбер,  -
простите мне мое изумление. Я совершенно ошеломлен, и есть отчего; пере-
до мной открывается Восток, подлинный Восток, какого я, к сожалению, ни-
когда не видал, по о котором я грезил. И  это  в  самом  сердце  Парижа!
Только что я слышал, как проезжали омнибусы и звенели колокольчики  тор-
говцев лимонадом... Ах, синьора, почему я не умою говорить по-гречески!
   Ваша беседа вместе с этой волшебной обстановкой, - это был  бы  такой
вечер, что я сохранил бы его в памяти на всю жизнь.
   - Я достаточно хорошо говорю по-итальянски и могу с  вами  разговари-
вать, - спокойно отвечала Гайде. - И я постараюсь, чтобы вы  чувствовали
себя на Востоке, раз он вам нравится.
   - О чем мне можно говорить? - шепотом спросил Альбер графа.
   - Да о чем угодно: о ее родине, о ее юности, о ее воспоминаниях; или,
если вы предпочитаете, о Риме, о Неаполе или о Флоренции.
   - Ну, не стоило бы искать общества гречанки, чтобы говорить с  ней  о
том, о чем можно говорить с парижанкой, - сказал Альбер. - Разрешите мне
поговорить с ней о Востоке.
   - Пожалуйста, дорогой Альбер, это будет ей всего приятнее.
   Альбер обратился к Гайде:
   - В каком возрасте вы покинули Грецию, синьора?
   - Мне было тогда пять лет, - ответила Гайде.
   - И вы помните свою родину?
   - Когда я закрываю глаза, передо мной встает все, что я когда-то  ви-
дела. У человека два зрения: взор тела  и  взор  души.  Телесное  зрение
иногда забывает, по духовное помнит всегда.
   - А с какого времени вы себя помните?
   - Я едва умела ходить; моя мать  Василики  -  имя  Василики  означает
царственная, - прибавила девушка, подымая голову, - моя мать брала  меня
за руку, и мы обе, закутанные в покрывала, положив в кошелек все золотые
монеты, какие у нас были, шли просить милостыню для заключенных; мы  го-
ворили: "Благотворящий бедному дает взаймы Господу..." [58] Когда  коше-
лек наполнялся доверху, мы возвращались во дворец и, не говоря отцу, все
эти деньги, которые нам подавали, принимая нас за бедных,  отсылали  мо-
настырскому игумену, а он распределял их между заключенными.
   - А сколько вам было тогда лет?
   - Три года, - сказала Гайде.
   - И вы помните все, что делалось вокруг вас,  начиная  с  трехлетнего
возраста?
   - Все.
   - Граф, - сказал шепотом Альбер, - разрешите синьоре  рассказать  нам
что-нибудь из своей жизни. Вы запретили мне говорить с ней о моем  отце,
но, может быть, она сама что-нибудь о нем расскажет, а вы не можете себе
представить, как мне было бы приятно услышать его имя из таких  прекрас-
ных уст.
   Монте-Кристо обернулся к Гайде и, подняв  бровь,  чтобы  обратить  ее
особое внимание на то, что он ей скажет, произнес по-гречески:
   - Отца судьбу, но не имя предателя и не предательство, поведай нам.
   Гайде тяжело вздохнула, и темное облако легло на ее ясное чело.
   - Что вы ей сказали? - шепотом спросил Морсер.
   - Я снова предупредил ее, что вы наш друг и что ей незачем таиться от
вас.
   - Итак, - сказал Альбер, - ваше первое воспоминание - о том,  как  вы
собирали милостыню для заключенных; какое же следующее?
   - Следующее? Я вижу себя под сенью сикомор, на берегу озера; его дро-
жащее зеркало я как сейчас различаю сквозь листву. Прислонившись к само-
му старому и ветвистому дереву, сидит на подушках мой отец; моя мать ле-
жит у его ног, а я, маленькая, играю белой  бородой,  спадающей  ему  на
грудь, и заткнутым за пояс кинжалом, рукоять которого осыпана  алмазами.
Время от времени к нему подходит албанец и говорит ему несколько слов; я
не обращаю на них никакого внимания, а отец отвечает, никогда  не  меняя
голоса: "Убейте его" или "Я его прощаю!"
   - Как странно, - сказал Альбер, - слышать такие вещи из  уст  молодой
девушки не на подмостках театра и говорить себе: это не вымысел. Но  как
же вам после такого поэтического прошлого, после таких  волшебных  далей
нравится Франция?
   - Я нахожу, что это прекрасная страна, - сказала Гайде, - но  я  вижу
Францию такой, как она есть, потому что смотрю на нее  глазами  взрослой
женщины; а моя родина, на которую я глядела глазами ребенка, кажется мне
всегда окутанной то лучезарным, то мрачным облаком в зависимости от  то-
го, видят ли ее мои глаза милой родиной или местом горьких страданий.
   - Вы так молоды, синьора, - сказал Альбер, невольно отдавая дань пош-
лости, - когда же вы успели страдать?
   Гайде обратила свой взор на Монте-Кристо, который, подавая ей  неуло-
вимый знак, шепнул по гречески:
   - Расскажи.
   - Ничто не накладывает такой отпечаток на душу, как первые воспомина-
ния, а кроме тех двух, о которых я вам сейчас рассказала, все  остальные
воспоминания моей юности полны печали.
   - Говорите, говорите, синьора! - сказал Альбер. - Поверьте, для  меня
невыразимое счастье слушать вас.
   Гайде печально улыбнулась.
   - Так вы хотите, чтобы я рассказала и о других своих воспоминаниях? -
спросила она.
   - Умоляю вас об этом.
   - Что ж, хорошо. Мне было четыре года,  когда  однажды  вечером  меня
разбудила мать. Мы жили тогда во дворце в Янине; она подняла меня с  по-
душек, на которых я спала, и, когда я открыла глаза, я увидела, что  она
плачет.
   Она не сказала мне ни слова, взяла меня на руки и понесла.
   Видя ее слезы, я тоже хотела заплакать.
   "Молчи, дитя", - сказала она.
   Часто бывало, что, несмотря на материнские ласки или угрозы, я,  кап-
ризная, как все дети, продолжала плакать; но на этот раз в  голосе  моей
бедной матери звучал такой ужас, что я в ту же секунду замолчала.
   Она быстро несла меня.
   Тут я увидела, что мы спускаемся по  широкой  лестнице;  впереди  нас
шли, вернее, бежали служанки моей матери, неся сундуки, мешочки, украше-
ния, драгоценности, кошельки с золотом.
   Вслед за женщинами шли десятка два телохранителей с длинными  ружьями
и пистолетами, одетых в тот костюм, который вы во Франции знаете  с  тех
пор, как Греция снова стала независимой страной.
   - Поверьте мне, - продолжала Гайде, качая головой и бледнея при одном
воспоминании, - было что-то зловещее в этой  длинной  веренице  рабов  и
служанок, которые еще не вполне очнулись от сна, - по крайней  мере  мне
они казались сонными, быть может, потому, что я сама не  совсем  просну-
лась.
   По лестнице пробегали гигантские тени, их  отбрасывало  колтыхающееся
пламя смоляных факелов.
   "Поспешите!" - сказал чей-то голос из глубины галереи.
   Все склонились перед этим голосом, как клонятся  колосья,  когда  над
полями проносится ветер.
   Я вздрогнула, услышав этот голос.
   Это был голос моего отца.
   Он шел последним, в своих роскошных одеждах, держа  в  руке  карабин,
подарок вашего императора; опираясь на своего любимца  Селима,  он  гнал
нас перед собой, как гонит пастух перепуганное стадо.
   - Мой отец, - сказала Гайде, высоко подняв голову, - был великий  че-
ловек, паша Янины; Европа знала его под именем  Али-Тебелина,  и  Турция
трепетала перед ним.
   Альбер невольно вздрогнул, услышав эти слова, произнесенные с невыра-
зимой гордостью и достоинством.
   В глазах девушки сверкнуло что-то мрачное, пугающее, когда  она,  по-
добно пифии, вызывающей призрак, воскресила кровавую тень человека,  ко-
торого ужасная смерть так возвеличила в глазах современной Европы.
   - Вскоре, - продолжала Гайде, - шествие остановилось; мы  были  внизу
лестницы, на берегу озера. Мать, тяжело дыша, прижимала меня к груди; за
нею я увидела отца, он бросал по сторонам тревожные взгляды.
   Перед нами спускались четыре мраморные ступени, у нижней покачивалась
лодка.
   С того места, где мы стояли, видна была темная громада,  подымающаяся
из озера; это был замок, куда мы направлялись.
   Мне казалось, может быть, из-за темноты, что до него довольно далеко.
   Мы сели в лодку. Я помню, что весла совершенно бесшумно касались  во-
ды; я наклонилась, чтобы посмотреть на них; они  были  обернуты  поясами
наших паликаров.
   Кроме гребцов, в лодке находились только женщины, мой отец, мать, Се-
лим и я.
   Паликары остались на берегу и стали на колени в самом низу  лестницы,
чтобы в случае погони воспользоваться тремя верхними ступенями как прик-
рытием.
   Наша лодка неслась как стрела.
   "Почему лодка плывет так быстро? - спросила я у матери.
   "Тише, дитя, - сказала она, - это потому, что мы бежим".
   Я ничего не понимала. Зачем бежать моему  отцу,  такому  всемогущему?
Перед ним всегда бежали другие, и его девизом было:
   Они ненавидят меня, значит, боятся.
   Но теперь мой отец действительно спасался бегством. После  он  сказал
мне, что гарнизон янинского замка устал от продолжительной службы...
   Тут Гайде выразительно взглянула на Монте-Кристо,  глаза  которого  с
этой минуты не отрывались от се лица. И она продолжала медленно, как это
делают, когда чтонибудь сочиняют или пропускают.
   - Вы сказали, синьора, - подхватил Альбер, который с величайшим  вни-
манием слушал ее рассказ, - что янинский  гарнизон  устал  от  продолжи-
тельной службы...
   - И сговорился с сераскиром Куршидом, которого султан  послал,  чтобы
захватить моего отца. Тогда мой отец, предварительно отправив к  султану
французского офицера, которому он всецело доверял, решил скрыться в  за-
ранее построенной маленькой крепости, которую он называл катафюгион, что
означает убежище.
   - А вы помните имя этого офицера, синьора? - спросил Альбер.
   Монте-Кристо обменялся с Гайде быстрым, как молния, взглядом;  Альбер
не заметил этого.
   - Нет, - сказала она, - я забыла имя; но, может быть, я потом вспомню
и тогда скажу вам.
   Альбер уже собирался назвать имя своего отца, но Монте-Кристо предос-
терегающе поднял палец; Альбер вспомнил свою клятву и ничего не сказал.
   - Вот к этому убежищу мы и плыли, - продолжала Гайде.
   - Украшенный арабесками нижний этаж, террасы которого поднимались над
самой водой, и второй этаж, выходящий окнами на озеро, вот  и  все,  что
видно было, когда подплывали к этому маленькому дворцу.
   Но под нижним этажом, уходя в глубь острова, тянулось подземелье, ог-
ромная пещера. Туда и провели мою мать, меня и наших служанок; там лежа-
ли в одной огромной куче шестьдесят тысяч кошельков и двести бочонков; в
кошельках было на двадцать пять миллионов золотых монет,  а  в  бочонках
тридцать тысяч фунтов пороху.
   Около этих бочонков встал Селим, о котором я вам уже говорила,  люби-
мец моего отца; день и ночь он стоял на страже, держа  в  руке  копье  с
зажженным фитилем на конце; ему был дан приказ все взорвать  -  убежище,
телохранителей, пашу, женщин и золото - по первому знаку моего отца.
   Я помню, что наши невольницы, зная об этом ужасном  соседстве,  моли-
лись, стонали и плакали дни и ночи напролет.
   У меня перед глазами всегда стоит этот молодой воин, бледный, с  чер-
ными глазами; и, когда ко мне прилетит ангел смерти, я, наверно, узнаю в
нем Селима.
   Не знаю, сколько времени мы провели так; в те  дни  я  еще  не  имела
представления о времени; иногда, очень редко, мой отец звал нас, мать  и
меня, на террасу дворца; это были радостные часы для меня: в  подземелье
я видела только стонущие тени и пылающее копье Селима. Мой отец, сидя  у
большого отверстия, мрачно вглядывался в далекий горизонт, следя за каж-
дой черной точкой, появлявшейся на глади озера; мать, полулежа возле не-
го, клала голову на его плечо, а я играла у его ног и с детским  удивле-
нием, от которого все вокруг кажется больше, чем на самом деле,  любова-
лась отрогами Пинда на горизонте, замками  Янины,  белыми  и  стройными,
встающими из голубых вод озера, массивами темной зелени, которая  издали
кажется мхом, лишаями на горных утесах, а вблизи оказывается гигантскими
пиниями и огромными миртами.
   Однажды утром мой отец послал за нами; он был  довольно  спокоен,  по
бледнее, чем обыкновенно.
   "Потерпи еще, Василики, сегодня всему наступит конец; сегодня  должен
прибыть фирман повелителя, и моя судьба будет решена. Если я получу пол-
ное прощение, мы с торжеством вернемся в Янину; если вести будут дурные,
мы бежим сегодня же ночью".
   "Но если они не дадут нам бежать?" - сказала моя мать.
   "Не беспокойся, - сказал, улыбаясь, Али, - Селим  со  своим  пылающим
копьем отвечает мне за них. Они очень хотели бы, чтобы я умер, но  не  с
тем, чтобы умереть вместе со мной".
   Моя мать отвечала лишь вздохами на эти слова утешения,  которые  отец
говорил не от сердца.
   Она приготовила ему воды со льдом, которую он пил не переставая,  по-
тому что со времени бегства его снедала жгучая лихорадка;  она  надушила
его седую бороду и зажгла ему трубку, за вьющимся дымом которой он иног-
да рассеянно следил целыми часами.
   Вдруг он сделал такое резкое движение, что я испугалась.
   Затем, не отводя взгляда от точки, привлекшей его внимание, он  велел
подать подзорную трубу.
   Моя мать передала ему трубу; лицо ее стало белее гипсовой колонны,  к
которой она прислонилась.
   Я видела, как рука отца задрожала.
   "Лодка!.. две!.. три!.. - прошептал он, - четыре!.."
   Я помню, как он встал, схватил ружье и насыпал порох на  полку  своих
пистолетов.
   "Василики, - сказал он моей матери, и видно было, как  он  дрожит,  -
наступила минута, которая решит нашу участь; через полчаса мы узнаем от-
вет великого властелина. Спустись с Гайде в подземелье".
   "Я не хочу покидать вас, -  сказала  Василики,  -  если  вам  суждена
смерть, господин мой, я хочу умереть вместе с вами".
   "Идите туда, где Селим!" - крикнул мой отец.
   "Прощайте, мой повелитель!" - покорно прошептала моя мать  и  склони-
лась, как бы уже встречая смерть.
   "Уведите Василики", - сказал мой отец своим паликарам.
   Но я, на минуту забытая, подбежала и протянула к нему руки; он увидел
меня, нагнулся и прикоснулся губами к моему лбу.
   Этот поцелуй был последний, и он поныне горит на моем челе!
   Спускаясь, мы видели, сквозь виноград террасы, лодки: они  все  росли
и, еще недавно похожие на черные точки, казались уже птицами, несущимися
по воде.
   Тем временем двадцать паликаров, сидя у ног моего отца, скрытые пери-
лами, следили налитыми кровью глазами за приближением этих судов и  дер-
жали наготове свои длинные ружья, выложенные перламутром и серебром;  по
полу было разбросано множество патронов; мой отец то и дело  смотрел  на
часы и тревожно шагал взад и вперед.
   Вот что осталось в моей памяти, когда я уходила от отца,  получив  от
него последний поцелуй.
   Мы с матерью спустились в подземелье. Селим попрежнему стоял на своем
посту; он печально улыбнулся нам. Мы принесли с другого конца пещеры по-
душки и сели около Селима; когда грозит  большая  опасность,  стремишься
быть ближе к преданному сердцу, а  я,  хоть  была  совсем  маленькая,  я
чувствовала, что над нами нависло большое несчастье...
   Альбер часто слышал, - не от своего отца, который никогда об этом  не
говорил, но от посторонних, - о последних минутах янинского визиря,  чи-
тал много рассказов о его смерти. Но эта повесть, ожившая во взоре и го-
лосе Гайде, эта взволнованная и скорбная элегия потрясла его невыразимым
очарованием и ужасом.
   Гайде, вся во власти ужасных воспоминаний, на  миг  замолкла;  голова
ее, как цветок, склоняющийся пред бурей, поникла на руку, а затуманенные
глаза, казалось, еще видели на горизонте зеленеющий Пипд и голубые  воды
янинского озера, волшебное зеркало, в котором отражалась нарисованная ею
мрачная картина.
   Монте-Кристо смотрел на нее с выражением бесконечного участия  и  жа-
лости.
   - Продолжай, дитя мое, - сказал он по-гречески.
   Гайде подняла голову, словно голос Монте-Кристо пробудил ее от сна, и
продолжала:
   - Было четыре часа; но, хотя снаружи был ясный, сияющий день, в  под-
земелье стоял густой мрак.
   В пещере была только одна светящаяся точка, подобная  одинокой  звез-
дочке, дрожащей в глубине черного неба: факел Селима.
   Моя мать молилась: она была христианка.
   Селим время от времени повторял священные слова:
   "Велик аллах!"
   Все же мать еще сохраняла некоторую надежду. Спускаясь в  подземелье,
она, как ей показалось, узнала того француза, который был послан в Конс-
тантинополь и которому мой отец всецело доверял, так как знал, что воины
французского султана обычно благородные и великодушные люди. Она подошла
поближе к лестнице и прислушалась.
   "Они приближаются, - сказала она, - ах, только бы  они  несли  мир  и
жизнь!"
   "Чего ты боишься, Василики? - ответил Селим мягко, ласково и в то  же
время гордо. - Если они не принесут мира, мы подарим им смерть".
   Он оправлял пламя на своем копье, и это движение делало  его  похожим
на Диониса древнего Крита.
   Но я, маленькая и глупая, боялась этого мужества, которое  мне  каза-
лось жестоким и безумным, страшилась этой ужасной  смерти  в  воздухе  и
пламени.
   Моя мать испытывала то же