а прошелся по гостиной.
   - Ради бога, граф, - сказал Максимилиан, - если вы что-нибудь  знаете
об этом человеке, скажите нам все, что вы знаете!
   - Увы, - отвечал Монте-Кристо, стараясь скрыть волнение,  звучащее  в
его голосе, - если ваш благодетель действительно лорд Уилмор, то  я  бо-
юсь, что вам никогда не придется с ним встретиться. Я  расстался  с  ним
года три тому назад в Палермо, и он собирался в самые сказочные  страны,
так что я очень сомневаюсь, чтобы он когда-либо вернулся.
   - Как жестоко то, что вы говорите! - воскликнула Жюли в полном отчая-
нии, и глаза ее наполнились слезами.
   - Если бы лорд Уилмор видел то, что вижу я,  -  сказал  проникновенно
Монте-Кристо, глядя на прозрачные жемчужины, струившиеся по щекам  Жюли,
- он снова полюбил бы жизнь, потому что слезы,  которые  вы  проливаете,
примирили бы его с человечеством.
   Он протянул ей руку; она подала ему свою, завороженная взглядом и го-
лосом графа.
   - Но ведь у этого лорда Уилмора, - сказала она, цепляясь за последнюю
надежду, - была же родина, семья, родные, знал же его кто-нибудь?  Разве
мы не могли бы...
   - Не стоит искать, - сказал граф, - не возводите сладких грез на сло-
вах, которые у меня вырвались. Едва ли лорд Уилмор - тот человек,  кото-
рого вы разыскиваете; мы были с ним дружны, я знал все его тайны,  -  он
рассказал бы мне и эту.
   - А он ничего не говорил вам? - воскликнула Жюли.
   - Ничего.
   - Никогда ни слова, из которого вы могли бы предположить?..
   - Никогда.
   - Однако вы сразу назвали его имя.
   - Знаете... мало ли что приходит в голову.
   - Сестра, - сказал Максимилиан, желая помочь графу, - наш гость прав.
Вспомни, что нам так часто говорил отец: не англичанин  принес  нам  это
счастье.
   Монте-Кристо вздрогнул.
   - Ваш отец, господин Моррель, говорил вам?.. - с живостью  воскликнул
он.
   - Мой отец смотрел на это происшествие как на чудо. Мой  отец  верил,
что наш благодетель встал из гроба. Это была  такая  трогательная  вера,
что, сам не разделяя ее, я не хотел ее убивать в его благородном сердце!
Как часто он задумывался, шепча имя дорогого погибшего друга!
   На пороге смерти, когда близость вечности придала его мыслям какое-то
потустороннее озарение, это предположение перешло в уверенность, и  пос-
ледние слова, которые он произнес, умирая, были: "Максимилиан,  это  был
Эдмон Дантес!"
   Бледность, все сильнее покрывавшая лицо графа, при этих словах  стала
ужасной. Вся кровь хлынула ему к сердцу, он не мог произнести ни  слова;
он посмотрел на часы, словно вспомнив о времени, взял шляпу, как-то вне-
запно и смущенно простился с г-жой Эрбо и пожал руки Эмманюелю и  Макси-
милиану.
   - Сударыня, - сказал он, - разрешите мне иногда навещать вас. Мне хо-
рошо в вашей семье, и я благодарен вам за прием, потому что у  вас  я  в
первый раз за много лет позабыл о времени.
   И он вышел быстрыми шагами.
   - Какой странный человек этот граф Монте-Кристо, - сказал Эмманюель.
   - Да, - отвечал Максимилиан, - но мне кажется, у него золотое сердце,
и я уверен, что мы ему симпатичны.
   - Его голос проник мне в самое сердце, - сказала Жюли, - и  мне  даже
показалось, будто я слышу его не в первый раз.
 
 
   XIII. ПИРАМ И ФИСБА
 
   Если пройти две трети предместья Сент-Оноре, то можно увидеть  позади
прекрасного особняка, заметного даже среди великолепных домов этого  бо-
гатого квартала, обширный сад; его густые каштановые деревья возвышаются
над огромными, почти крепостными стенами, роняя каждую весну свои  белые
и розовые цветы в две бороздчатые каменные вазы,  стоящие  на  четыреху-
гольных столбах, в которые  вделана  железная  решетка  времен  Людовика
XIII.
   Хотя в этих вазах растут чудесные герани, колебля на ветру свои  пур-
пурные цветы и крапчатые листья, этим величественным входом не пользуют-
ся с того уже давнего времени, когда владельцы особняка решили  оставить
за собой только самый дом, обсаженный деревьями, двор с выходом в  пред-
местье и сад, обнесенный решеткой, за которой в прежнее время  находился
прекрасный огород, принадлежавший этой же усадьбе. Но явился демон  спе-
куляции, наметил рядом с огородом улицу, которая должна была соперничать
с огромной артерией Парижа, называемой предместьем Сент-Оноре. И так как
эта новая улица, благодаря железной дощечке еще до своего  возникновения
получившая название, должна была застраиваться, то огород продали.
   Но когда дело касается спекуляции, то человек предполагает, а капитал
располагает; уже окрещенная улица погибла в колыбели. Приобретателю ого-
рода, заплатившему за него сполна, не удалось перепродать его за  желае-
мую сумму, и в ожидании повышения цен, которое рано  или  поздно  должно
было с лихвой вознаградить его за потраченные деньги и лежащий втуне ка-
питал, он ограничился тем, что сдал  участок  в  аренду  огородникам  за
пятьсот франков в год.
   Таким образом, он получает за свои  деньги  только  полпроцента,  что
очень скромно по теперешним временам, когда многие получают по пятидеся-
ти процентов и еще находят, что деньги приносят нищенский доход.
   Как бы то ни было, садовые ворота, некогда выходившие в огород,  зак-
рыты, и петли их ест ржавчина; мало того: чтобы презренные огородники не
смели осквернить своими плебейскими взорами внутренность аристократичес-
кого сада, ворота на шесть футов от земли  заколотили  досками.  Правда,
доски не настолько плотно пригнаны друг к другу, чтобы нельзя было  бро-
сить в щелку беглый взгляд, но этот дом - почтенный дом, и не боится не-
скромных взоров.
   В том огороде вместо капусты, моркови, редиски, горошка и дынь растет
высокая люцерна - единственное свидетельство, что кто-то помнит  еще  об
этом пустынном месте. Низенькая калитка, выходящая на намеченную  улицу,
служит входом в этот окруженный стенами участок, который арендаторы  не-
давно совсем покинули из-за его неплодородности, так что вот уже неделя,
как вместо прежнего полупроцента он не приносит ровно ничего.
   Со стороны особняка над оградой склоняются уже упомянутые нами кашта-
ны, что не мешает и другим цветущим и буйным деревьям протягивать  между
ними свои жаждущие воздуха ветви. В одном углу, где сквозь густую листву
едва пробивается свет,  широкая  каменная  скамья  и  несколько  садовых
стульев указывают на место встреч или на излюбленное убежище кого-нибудь
из обитателей особняка, расположенного в ста шагах  и  едва  различимого
сквозь зеленую чащу. Словом, выбор этого уединенного местечка объясняет-
ся и его недоступностью для солнечных лучей, и неизменной, даже в  самые
знойные летние дни, прохладой, полной щебетанья  птиц,  и  одновременной
удаленностью и от дома и от улицы - то есть от деловых тревог и шума.
   Под вечер одного из самых жарких дней, подаренных этою весною жителям
Парижа, на этой каменной скамье лежали книга, зонтик, рабочая корзинка и
батистовый платочек с начатой вышивкой; а неподалеку от скамьи, у забро-
санных досками ворот, нагнувшись к щели, стояла молодая девушка и гляде-
ла в знакомый нам пустынный огород.
   Почти в ту же минуту бесшумно открылась калитка огорода, и вошел  вы-
сокий, мужественный молодой человек в блузе сурового полотна и бархатном
картузе, причем этой простонародной одежде несколько противоречили холе-
ные черные волосы, усы и борода; торопливо оглянувшись, чтобы  удостове-
риться, что никто за ним не следит, он закрыл калитку и быстрыми  шагами
направился к воротам.
   При виде того, кого она поджидала, но, по-видимому, не в таком костю-
ме, девушка испуганно отшатнулась.
   Однако пришедший быстрым взглядом влюбленного успел  заметить  сквозь
щели ограды, как мелькнуло белое платье и длинный голубой пояс. Он  под-
бежал к воротам и приложил губы к щели.
   - Не бойтесь, Валентина, - сказал он, - это я.
   Девушка подошла ближе.
   - Почему вы так поздно сегодня? - сказала она. - Вы ведь знаете,  что
скоро обед и что мне нужно много дипломатии и осторожности, чтобы  осво-
бодиться от мачехи, которая следит за каждым моим шагом,  от  горничной,
которая шпионит за мной, от брата, который мне надоедает, и прийти  сюда
с моей работой; боюсь, что я еще не скоро кончу эту работу. А  когда  вы
мне объясните, почему вы задержались, вы мне скажете еще,  что  означает
этот костюм; из-за него я сначала даже не узнала вас.
   - Милая Валентина, - отвечал молодой человек, -  вы  так  недосягаемы
для моей любви, что я не смею говорить вам о ней, и  все-таки,  когда  я
вас вижу, я не могу удержаться и не сказать, что я обожаю вас. И эхо мо-
их собственных слов утешает меня потом в разлуке с вами. А теперь спаси-
бо вам за выговор; он очарователен, он доказывает, что  вы,  я  не  смею
этого сказать, ждали меня, что вы думали обо мне. Вы хотите знать, поче-
му я опоздал и почему я так одет? Я вам это сейчас  скажу,  и,  надеюсь,
тогда вы меня простите: я выбрал себе профессию.
   - Профессию!.. Что вы хотите этим сказать, Максимилиан?  Разве  мы  с
вами так уже счастливы, чтобы шутить над тем, что нас так близко касает-
ся?
   - Боже меня упаси шутить над тем, что для меня дороже жизни, - сказал
молодой человек, - но я устал бродить по пустырям и перелезать через за-
боры и меня всерьез пугала мысль, что ваш отец когда-нибудь отдаст  меня
под суд как вора, - это опозорило бы всю французскую армию! - и в то  же
время я опасаюсь, что постоянное присутствие капитана спаги в этих  мес-
тах, где нет ни одной самой маленькой осажденной крепости  и  ни  одного
требующего защиты форта, может вызвать подозрения.  Поэтому  я  сделался
огородником и облекся в подобающий моему званию костюм.
   - Что за безумие!
   - Напротив, я считаю, что это самый  разумный  поступок  за  всю  мою
жизнь, потому что он обеспечивает нам безопасность.
   - Да объясните же, в чем дело.
   - Пожалуйста! Я был у владельца этого огорода; срок договора с преды-
дущим арендатором истек, и я снял его сам. Вся эта люцерна  теперь  моя;
ничто не мешает мне построить среди этой травы шалаш  и  жить  отныне  в
двух шагах от вас! Я счастлив, я не в силах сдержать свою радость! И по-
думайте, Валентина, что все это  можно  купить  за  деньги.  Невероятно,
правда? А между тем все это блаженство, счастье, радость, за  которые  я
бы отдал десять лет моей жизни, стоят мне - угадайте, сколько?.. - пять-
сот франков в год, с уплатой по третям!  Так  что,  видите,  мне  нечего
больше бояться. Я здесь у себя, я могу приставить к  ограде  лестницу  и
смотреть в ваш сад и, не опасаясь никаких патрулей, имею право  говорить
вам о своей любви, если только ваша гордость не возмутится тем, что  это
слово исходит из уст бедного поденщика в рабочей блузе и картузе.
   От радостного удивления Валентина слегка вскрикнула; потом вдруг, как
будто завистливая тучка неожиданно омрачила зажегшийся в ее сердце  сол-
нечный луч, она сказала печально:
   - Теперь мы будем слишком свободны, Максимилиан. Я  боюсь,  что  наше
счастье - соблазн, и если мы злоупотребим нашей безопасностью, она погу-
бит нас.
   - Как вы можете говорить это! Ведь с тех пор как я вас знаю, я  ежед-
невно доказываю вам, что подчинил свои мысли и самую  свою  жизнь  вашей
жизни и вашим мыслям. Что вам помогло довериться мне? Моя  честь.  Разве
не так? Вы мне сказали, что вас тревожит необъяснимое предчувствие  гро-
зящей опасности, - и я предложил вам свою помощь и преданность, не  тре-
буя от вас никакой награды, кроме счастья служить вам. Разве с тех пор я
хоть словом, хоть знаком дал вам повод раскаиваться в том, что вы  отли-
чили меня среди всех тех, кто был бы счастлив отдать за вас свою  жизнь?
Вы сказали мне, бедняжка, что вы обручены с господином д'Эпине, что этот
брак решен вашим отцом и, следовательно, неминуем, ибо решения господина
де Вильфор бесповоротны. И что же, я остался в тени, возложил все надеж-
ды не на свою волю, не на вашу, а на время, на провидение, на бога...  а
между тем вы любите меня, Валентина, вы жалеете меня, и вы мне это  ска-
зали; благодарю вас за эти бесценные слова и прошу только о  том,  чтобы
хоть изредка вы их мне повторяли, это даст мне силу ни о чем  другом  не
думать.
   - Вот это и придало вам смелости, Максимилиан, это сделало мою  жизнь
и радостной и несчастной. Я даже часто спрашиваю себя, что для меня луч-
ше: горе, которое мне причиняет суровость мачехи и ее  слепая  любовь  к
сыну, или полное опасностей счастье, которое я испытываю  в  вашем  при-
сутствии?
   - Опасность! - воскликнул Максимилиан. - Как  вы  можете  произносить
такое жестокое и несправедливое Слово! Разве я не самый  покорнейший  из
рабов? Вы позволили мне иногда говорить с вами, Валентина, но вы  запре-
тили мне искать встречи с вами; я покорился. С тех пор как я нашел  спо-
соб пробираться в этот огород, говорить с вами через эти ворота  -  сло-
вом, быть так близко от вас, не видя вас, - скажите, просил  ли  я  хоть
раз позволения прикоснуться сквозь эту решетку к краю вашего платья? Пы-
тался ли я хоть раз перебраться  через  эту  ограду,  смехотворное  пре-
пятствие для молодого и сильного человека? Разве я когда-нибудь  упрекал
вас в суровости, говорил вам о своих желаниях? Я был связан  своим  сло-
вом, как рыцарь былых времен. Признайте хоть это, чтобы я не считал  вас
несправедливой.
   - Это правда, - сказала Валентина, просовывая в щель между двумя дос-
ками копчик пальца, к которому Максимилиан приник губами, - это  правда,
вы честный друг. Но ведь  в  конце  концов  вы  поступали  так  в  своих
собственных интересах, мой дорогой Максимилиан: вы же отлично знали, что
в тот день, когда раб станет требователен, он лишится всего. Вы  обещали
мне братскую дружбу, - мне, у кого нет друзей, кого отец забыл, а мачеха
преследует, - мне, чье единственное утешение - недвижимый старик, немой,
холодный, - он не может пошевелить рукой, чтобы пожать мою руку, он  го-
ворит со мной только глазами, и в его сердце, должно  быть,  сохранилось
для меня немного нежности. Да, судьба горько посмеялась надо  мной,  она
сделала меня врагом и жертвой всех, кто сильнее  меня,  и  оставила  мне
другом и поддержкой - труп! Право, Максимилиан, я очень  несчастлива,  и
вы хорошо делаете, что, любя меня, думаете обо мне, а не о себе!
   - Валентина, - отвечал Максимилиан с глубоким волнением, - я не скажу
вам, что только одну вас люблю на свете, - я люблю и свою сестру и зятя,
но это любовь нежная, спокойная, совсем не похожая на мое чувство к вам.
Когда я думаю о вас, вся моя кровь  кипит,  мне  трудно  дышать,  сердце
бьется, как безумное; все эти силы, весь пыл, всю сверхчеловеческую мощь
я вкладываю в свою любовь к вам. Но в тот день, когда вы мне скажете,  я
отдам их для вашего счастья. Говорят, что Франц д'Эпине будет отсутство-
вать еще год; а за год сколько может представиться  счастливых  случаев,
сколько благоприятных обстоятельств! Будем надеяться, - надежда так  хо-
роша, так сладостна! Вы упрекаете меня в эгоизме, Валентина,  а  чем  вы
были для меня? Прекрасной и холодной статуей целомудренной  Венеры.  Что
вы обещали мне взамен моей преданности, послушания, сдержанности?  Ниче-
го. Что вы дарили мне? Крохи. Вы говорите со мной о  господине  Д'Эпине,
вашем женихе, и вздыхаете при мысли, что будете  когда-нибудь  принадле-
жать ему. Послушайте, Валентина, неужели это все, что у вас есть в душе?
Как! Я отдаю вам свою жизнь, свою душу, только для вас одной бьется  мое
сердце, и вот, когда я всецело принадлежу вам, когда я  мысленно  говорю
себе, что умру, если потеряю вас, - вас даже не ужасает  мысль,  что  вы
будете принадлежать другому! Нет, если бы я был на вашем месте, если  бы
я чувствовал, что меня любят так, как я вас люблю, я бы уже сто раз про-
тянул руку сквозь прутья этой решетки и сжал руку несчастного Максимили-
ана со словами: "Я буду вашей, только вашей, Максимилиан, в этом мире  и
в том".
   Валентина ничего не ответила, но Максимилиан услышал, что она вздыха-
ет и плачет. Он сразу опомнился.
   - Валентина, Валентина! - воскликнул он. - Забудьте мои слова, если я
огорчил вас!
   - Нет, - сказала она, - все это верно, но разве вы не видите,  как  я
несчастна и одинока. Я живу почти в чужом доме, потому что мой отец поч-
ти чужой мне; вот уже десять лет мою волю каждый день, каждый час,  каж-
дую минуту подавляет железная воля моих властителей. Никто не видит моих
страданий, и я сказала о них только вам. Кажется,  будто  все  добры  ко
мне, все меня любят; на самом деле все враждебны мне. Люди говорят: гос-
подин де Вильфор слишком серьезный и слишком строгий человек, чтобы про-
являть к дочери большую нежность, но зато она должна быть счастлива, что
нашла в госпоже де Вильфор вторую мать. Так вот,  люди  ошибаются:  отец
совершенно равнодушен ко мне, а мачеха жестоко ненавидит меня, и эта не-
нависть тем ужаснее, что она прикрывается вечной улыбкой.
   - Ненавидит вас, Валентина? Как можно вас ненавидеть?
   - ДРУГ мой, - сказала Валентина, - я должна сознаться, что  ее  нена-
висть ко мне объясняется очень просто. Она обожает  своего  сына,  моего
брата Эдуарда.
   - Так что же?
   - Право, мне как-то странно примешивать  сюда  денежные  вопросы,  но
все-таки, мне кажется, ее ненависть вызывается именно этим. У нее  самой
нет никакого состояния, я же получила большое наследство после моей  ма-
тери, и это богатство еще удвоится тем, что я когда-нибудь унаследую  от
господина и госпожи де Сен-Меран; ну вот, мне и кажется, что она завиду-
ет. Боже мой, если бы я могла отдать ей половину своего состояния,  лишь
бы чувствовать себя родной дочерью в доме моего отца, я, конечно, сейчас
же сделала бы это.
   - Бедная моя Валентина!
   - Да, я чувствую себя скованной и в то же время такой слабой, что мне
кажется, будто мои оковы поддерживают меня, и я боюсь их сбросить. К то-
му же мой отец не из тех людей, которых можно  безнаказанно  ослушаться;
он повелевает мной, он повелевал бы и вами и даже самим королем,  потому
что он силен своим незапятнанным прошлым и своим почти неприступным  по-
ложением. Клянусь вам, Максимилиан, я не вступаю в  борьбу,  потому  что
боюсь этим погубить вас вместе с собой.
   - И все же, Валентина, - возразил Максимилиан, - зачем отчаиваться  и
смотреть так мрачно на будущее?
   - Друг мой, я сужу о нем по прошлому.
   - Но послушайте, если с аристократической точки зрения я и не  предс-
тавляю блестящей партии, то я все же во многих отношениях  принадлежу  к
тому обществу, среди которого вы живете. Прошло то время, когда во Фран-
ции существовали две Франции: знать времен монархии  слилась  со  знатью
Империи, аристократия меча сроднилась с аристократией пушки... А я  при-
надлежу к этой последней: в армии меня ждет прекрасное будущее;  у  меня
хоть и небольшое, но независимое состояние; наконец, в наших краях  пом-
нят и чтут моего отца как одного из самых благородных негоциантов,  ког-
да-либо существовавших. Я говорю: "в наших краях", Валентина, потому что
вы тоже почти из Марселя.
   - Не говорите мне о Марселе, Максимилиан, одно это  слово  напоминает
мне мою мать, этого всеми оплакиваемого ангела, который  недолгое  время
охранял свою дочь на земле и - я верю - продолжает охранять  ее,  взирая
на нее из вечной обители! Ах, Максимилиан, будь жива  моя  бедная  мать,
мне нечего было бы опасаться; я сказала бы ей, что люблю вас, и она  за-
щитила бы нас.
   - Будь она жива, - возразил Максимилиан, - я не знал бы  вас,  потому
что вы сами сказали, вы были бы тогда счастливы, а счастливая  Валентина
не снизошла бы ко мне.
   - Друг мой, - воскликнула Валентина, -  теперь  вы  несправедливы  ко
мне... Но скажите...
   - Что вы хотите, чтобы я вам сказал? - спросил  Максимилиан,  заметив
ее колебание.
   - Скажите мне, - продолжала молодая девушка, - не было  ли  когда-ни-
будь в Марселе какого-нибудь недоразумения между вашим отцом и моим?
   - Нет, я никогда не слыхал об этом, - ответил Максимилиан, - если