я молю бога и вас научить меня, как ее спасти!
   Монте-Кристо вскрикнул, и этот дикий крик был подобен рычанию ранено-
го льва.
   - Несчастный! - воскликнул он, ломая руки. - Ты любишь Валентину!  Ты
любишь дочь этого проклятого рода!
   Никогда в своей жизни Моррель не видел такого лица, такого  страшного
взора. Никогда еще Ужас, чей лик не раз являлся ему и на полях сражения,
и в смертоубийственные ночи Алжира, не опалял его глаз  столь  зловещими
молниями.
   Он отступил в страхе.
   После этой страстной вспышки Монте-Кристо на миг закрыл глаза, словно
ослепленный внутренним пламенем; он сделал нечеловеческое усилие,  чтобы
овладеть собой; и понемногу буря в его груди утихла,  подобно  тому  как
после грозы смиряются под лучами солнца разъяренные, вспененные волны.
   Это напряженное молчание, эта борьба с самим собой длилась  не  более
двадцати секунд.
   Граф поднял свое побледневшее лицо.
   - Вы видите, друг мой, - сказал он почти не изменившимся  голосом,  -
как господь карает кичливых и равнодушных людей, безучастно взирающих на
ужасные бедствия, которые он им являет. С бесстрастным любопытством наб-
людал я, как разыгрывается на моих глазах эта мрачная трагедия;  подобно
падшему ангелу, я смеялся над злом, которое совершают люди под  покровом
тайны (а богатым и могущественным легко сохранить тайну); и вот теперь и
меня ужалила эта змея, за извилистым путем которой я следил,  ужалила  в
самое сердце!
   Моррель глухо застонал.
   - Довольно жалоб, - сказал граф, - мужайтесь,  соберитесь  с  силами,
надейтесь, ибо я с вами, и я охраняю вас.
   Моррель грустно покачал головой.
   - Я вам сказал - надейтесь! - воскликнул МонтеКристо. - Знайте, я ни-
когда не лгу, никогда не ошибаюсь. Сейчас полдень, Максимилиан; благода-
рите небо, что вы пришли ко мне сегодня в  полдень,  а  не  вечером  или
завтра утром. Слушайте меня, Максимилиан, сейчас полдень: если Валентина
еще жива, она не умрет.
   - Боже мой! - воскликнул Моррель. - И я оставил ее умирающей!
   Монте-Кристо прикрыл глаза рукой.
   Что происходило в этом мозгу, отягченном страшными тайнами? Что  шеп-
нули этому разуму, неумолимому и человечному, светлый  ангел  или  ангел
тьмы?
   Только богу это ведомо!
   Монте-Кристо снова поднял голову; на этот раз лицо его было безмятеж-
но, как у младенца, пробудившегося от сна.
   - Максимилиан, - сказал он, - идите спокойно домой; я приказываю  вам
ничего не предпринимать, не делать никаких попыток и ничем  не  выдавать
своей тревоги. Ждите вестей от меня; ступайте.
   - Ваше хладнокровие меня пугает, граф, - сказал Моррель. - Вы  имеете
власть над смертью? Человек ли вы? Или вы ангел? бог?
   И молодой офицер, никогда не отступавший перед  опасностью,  отступил
перед Монте-Кристо, объятый невыразимым ужасом.
   Но Монте-Кристо взглянул на него с такой печальной и  ласковой  улыб-
кой, что слезы увлажнили глаза Максимилиана.
   - Многое в моей власти, друг мой, - отвечал граф. - Идите, мне  нужно
побыть одному.
   Моррель, покоренный той непостижимой силой, которой Монте-Кристо под-
чинял себе всех окружающих, даже не пытался ей противиться. Он пожал ру-
ку графа и вышел.
   Но, дойдя до ворот, он остановился, чтобы подождать Батистена,  кото-
рый показался на углу улицы Матиньон.
   Тем временем Вильфор и д'Авриньи спешно прибыли  в  дом  королевского
прокурора. Они нашли Валентину все еще без  чувств,  и  доктор  осмотрел
больную со всей тщательностью, которой требовали обстоятельства от  вра-
ча, посвященного в страшную тайну.
   Вильфор, не отрывая глаз от лица д'Авриньи, ждал его  приговора.  Ну-
артье, еще более бледный, чем Валентина, еще нетерпеливее жаждущий отве-
та, чем Вильфор, тоже ждал, и все силы его души и разума сосредоточились
в его взгляде.
   Наконец д'Авриньи медленно проговорил:
   - Она еще жива.
   - Еще! - воскликнул Вильфор... - Какое страшное слово, доктор!
   - Да, я повторяю: она еще жива, и это очень меня удивляет.
   - Но она спасена? - спросил отец.
   - Да, раз она жива.
   В эту минуту глаза д'Авриньи встретились с  глазами  Нуартье;  в  них
светилась такая бесконечная радость,  такая  глубокая  и  всепроникающая
мысль, что доктор был поражен.
   Он снова опустил в кресло больную, чьи бескровные губы  едва  выделя-
лись на бледном лице, и стоял неподвижно, глядя на Нуартье, который вни-
мательно следил за каждым его движением.
   - Господин де Вильфор, - сказал, наконец, доктор, -  позовите,  пожа-
луйста, горничную мадемуазель Валентины.
   Вильфор опустил голову дочери, которую поддерживал рукой, и сам пошел
за горничной.
   Как только Вильфор закрыл за собой дверь,  д'Авриньи  подошел  к  Ну-
артье.
   - Вы желаете мне что-то сказать? - спросил он.
   Старик выразительно закрыл глаза; как нам известно, в его  распоряже-
нии был только этот единственный утвердительный знак.
   - Мне одному?
   - Да, - показал Нуартье.
   - Хорошо, я постараюсь остаться с вами наедине.
   В эту минуту вернулся Вильфор в сопровождении  горничной;  следом  за
горничной шла г-жа де Вильфор.
   - Что случилось с бедной девочкой? - воскликнула она.  -  Она  только
что была у меня; правда, она жаловалась на недомогание, но я не  думала,
что это так серьезно.
   И молодая женщина со слезами на глазах и  с  чисто  материнской  неж-
ностью подошла к Валентине и взяла ее за руку.
   Д'Авриньи наблюдал за Нуартье; старик широко раскрыл глаза, его  щеки
побледнели, а лоб покрылся испариной.
   - Вот оно что! - невольно сказал себе д'Авриньи, следя за направлени-
ем взгляда Нуартье, - другими словами,  взглянув  на  г-жу  де  Вильфор,
твердившую:
   - Бедной девочке надо лечь в постель. Давайте, Фанни, мы  с  вами  ее
уложим.
   Д'Авриньи, которому это предложение давало возможность остаться  нае-
дине с Нуартье, одобрительно кивнул головой, но строго  запретил  давать
больной что бы то ни было без его предписания.
   Валентину унесли; она  пришла  в  сознание,  но  не  могла  ни  поше-
вельнуться, ни даже говорить, настолько она  была  разбита  перенесенным
припадком. Все же у нее хватило сил взглядом проститься с дедушкой,  ко-
торый смотрел ей вслед с таким отчаянием, словно у него вырывали душу из
тела.
   Д'Авриньи проводил больную, написал рецепты и велел  Вильфору  самому
поехать в аптеку, лично присутствовать при изготовлении  лекарств,  при-
везти их и ждать его в комнате дочери.
   Затем, снова повторив свое приказание ничего не давать Валентине,  он
спустился к Нуартье, тщательно закрыл за собою  дверь  и,  убедившись  в
том, что никто их не подслушивает, сказал:
   - Вы что-нибудь знаете о болезни вашей внучки?
   - Да, - показал старик.
   - Нам нельзя терять времени; я буду предлагать вам вопросы, а вы  от-
вечайте.
   Нуартье показал, что готов отвечать.
   - Вы предвидели болезнь Валентины?
   - Да.
   Д'Авриньи на секунду задумался; затем подошел ближе к Нуартье.
   - Простите меня за то, что я сейчас скажу, но ничто  не  должно  быть
упущено в том страшном положении, в котором мы находимся. Вы видели, как
умирал несчастный Барруа?
   Нуартье поднял глаза к небу.
   - Вы знаете, от чего он умер? - спросил д'Авриньи, кладя руку на пле-
чо Нуартье.
   - Да, - показал старик.
   - Вы думаете, что это была естественная смерть?
   Подобие улыбки мелькнуло на безжизненных губах Нуартье.
   - Так вы подозревали, что Барруа был отравлен?
   - Да.
   - Вы думаете, что яд, от которого он погиб, предназначался ему?
   - Нет.
   - Думаете ли вы, что та же рука, которая по ошибке  поразила  Барруа,
сегодня поразила Валентину?
   - Да.
   - Значит, она тоже погибнет? - спросил д'Авриньи, не  спуская  с  Ну-
артье пытливого взгляда.
   Он ждал действия этих слов на старика.
   - Нет! - показал тот с таким торжеством, что самый искусный  отгадчик
был бы сбит с толку.
   - Так у вас есть надежда? - сказал удивленный д'Авриньи.
   - Да.
   - На что вы надеетесь?
   Старик показал глазами, что не может ответить.
   - Ах, верно, - прошептал д'Авриньи.
   Потом снова обратился к Нуартье:
   - Вы надеетесь, что убийца, отступится?
   - Нет.
   - Значит, вы надеетесь, что яд не окажет действия на Валентину?
   - Да.
   - Вы, конечно, знаете не хуже меня, что ее пытались отравить, -  про-
должал д'Авриньи.
   Взгляд старика показал, что у него на этот счет нет никаких сомнений.
   - Почему же вы надеетесь, что Валентина избежит опасности?
   Нуартье упорно смотрел в одну точку; д'Авриньи проследил  направление
его взгляда и увидел, что он устремлен на склянку с лекарством,  которое
ему приносили каждое утро.
   - Ах, вот оно что! - сказал д'Авриньи, осененный внезапной мыслью.  -
Неужели вы...
   Нуартье не дал ему кончить.
   - Да, - показал он.
   - Предохранили ее от действия яда...
   - Да.
   - Приучая ее мало-помалу...
   - Да, да, да, - показал Нуартье, в восторге оттого, что его поняли.
   - Вы, должно быть, слышали, как я говорил, что в лекарства, которые я
вам даю, входит бруцин?
   - Да.
   - И, приучая ее к этому яду, вы хотели нейтрализовать действие яда?
   Глаза Нуартье сияли торжеством.
   - И вы достигли этого! - воскликнул д'Авриньи. -  Не  прими  вы  этой
предосторожности, яд сегодня убил бы Валентину, убил  мгновенно,  безжа-
лостно, до того силен был удар; по дело кончилось потрясением, и во вся-
ком случае на этот раз Валентина не умрет.
   Неземная радость светилась в глазах старика, возведенных к небу с вы-
ражением бесконечной благодарности.
   В эту минуту вернулся Вильфор.
   - Вот лекарство, которое вы прописали, доктор, - сказал он.
   - Его приготовили при вас?
   - Да, - отвечал королевский прокурор.
   - Вы его не выпускали из рук?
   - Нет.
   Д'Авриньи взял склянку, отлил несколько капель жидкости на  ладонь  и
проглотил их.
   - Хорошо, - сказал он, - пойдемте к Валентине, я дам  предписания,  и
вы сами проследите за тем, чтобы они никем не нарушались.
   В то самое время, когда д'Авриньи в сопровождении Вильфора  входил  в
комнату Валентины, итальянский священник,  с  размеренной  походкой,  со
спокойной и уверенной речью, нанимал дом, примыкающий к особняку Вильфо-
ра.
   Неизвестно, в чем заключалась сделка, в силу которой все жильцы этого
дома выехали два часа спустя; но прошел слух, будто фундамент этого дома
не особенно прочен и дому угрожает обвал, что не помешало новому  жильцу
около пяти часов того же дня переехать в него  со  всей  своей  скромной
обстановкой.
   Новый жилец взял его в аренду на три, шесть или девять лет и, как по-
лагается, заплатил за полгода вперед; этот новый жилец, как мы уже  ска-
зали, был итальянец и звали его синьор Джакопо Бузони.
   Немедленно были призваны рабочие, и в ту же ночь редкие прохожие, по-
являвшиеся в этом конце улицы, с изумлением наблюдали,  как  плотники  и
каменщики подводили фундамент под ветхое здание.
 
 
   XVIII. БАНКИР И ЕГО ДОЧЬ
 
   Из предыдущей главы мы знаем, что г-жа Данглар  приезжала  официально
объявить г-же де Вильфор о предстоящей свадьбе мадемуазель Эжени Данглар
с Андреа Кавальканти.
   Это официальное уведомление как будто доказывало, что все заинтересо-
ванные лица пришли к соглашению; однако ему предшествовала сцена, о  ко-
торой мы должны рассказать нашим читателям.
   Поэтому мы просим их вернуться немного назад и утром  этого  знамена-
тельного дня перенестись в ту пышную золоченую гостиную, которую мы  уже
описывали и которой так гордился ее владелец, барон Данглар.
   По этой гостиной, часов в десять утра, шагал взад и вперед, погружен-
ный в задумчивость и, видимо, чем-то обеспокоенный, сам барон,  погляды-
вая на двери и останавливаясь при каждом шорохе.
   Когда в конце концов его терпение истощилось, он позвал камердинера.
   - Этьен, - сказал он, - пойдите узнайте, для чего мадемуазель Данглар
просила меня ждать ее в гостиной, и по какой причине она заставляет меня
ждать так долго.
   Дав, таким образом, волю своему дурному настроению, барон немного ус-
покоился.
   В самом деле мадемуазель Данглар, едва проснувшись, послала свою гор-
ничную испросить у барона аудиенцию и назначила местом ее золоченую гос-
тиную. Необычайность этой просьбы, а главное - ее  официальность  немало
удивили банкира, который не замедлил исполнить желание  своей  дочери  и
первым явился в гостиную.
   Этьен вскоре вернулся с ответом.
   - Горничная мадемуазель Эжени, - сказал он, - сообщила мне, что маде-
муазель Эжени кончает одеваться и сейчас придет.
   Данглар кивнул головой в знак того, что он  удовлетворен  ответом.  В
глазах света и даже в глазах слуг Данглар слыл благодушным  человеком  и
снисходительным отцом; этого требовала роль демократического  деятеля  в
той комедии, которую он разыгрывал; ему казалось, что это ему  подходит;
так в античном театре у масок отцов правый угол рта  был  приподнятый  и
смеющийся, а левый - опущенный и плаксивый.
   Поспешим добавить, что в интимном кругу смеющаяся губа опускалась  до
уровня плаксивой; так что в большинстве случаев благодушный человек  ис-
чезал, уступая место грубому мужу и деспотическому отцу.
   - Почему эта сумасшедшая девчонка, если ей нужно со мной  поговорить,
не придет просто ко мне в кабинет? - бормотал Данглар. - И о чем это  ей
понадобилось со мной говорить?
   Он в двадцатый раз возвращался к этой  беспокоившей  его  мысли,  как
вдруг дверь отворилась и вошла Эжени, в черном атласном платье,  заткан-
ном черными же цветами, без шляпы, но в перчатках, как будто она собира-
лась занять свое кресло в Итальянской опере.
   - В чем дело, Эжени? - воскликнул отец. - И к чему эта парадная  гос-
тиная, когда можно так уютно посидеть у меня в кабинете?
   - Вы совершенно правы, сударь, - отвечала Эжени, знаком приглашая от-
ца сесть, - вы задали  мне  два  вопроса,  которые  исчерпывают  предмет
предстоящей нам беседы. Поэтому я вам сейчас отвечу на оба;  и,  вопреки
обычаям, начну со второго, ибо он менее сложен. Я избрала  местом  нашей
встречи гостиную, чтобы избежать неприятных  впечатлений  и  воздействий
кабинета банкира. Кассовые книги, как бы они ни были раззолочены, ящики,
запертые, как крепостные ворота, огромное количество кредитных  билетов,
берущихся неведомо откуда, и груды писем, пришедших из  Англии,  Голлан-
дии, Испании, Индии, Китая и Перу, всегда как-то  странно  действуют  на
мысли отца и заставляют его забывать, что в мире существуют более важные
и священные вещи, чем общественное положение и мнение  его  доверителей.
Вот почему я избрала эту гостиную, где на стенах висят в  своих  велико-
лепных рамах, счастливые и улыбающиеся, наши портреты - ваш, мой и  моей
матери, и всевозможные идиллические пейзажи и  умилительные  пастушеские
сцены. Я очень верю в силу внешних впечатлений. Быть может,  особенно  в
отношении вас, я и ошибаюсь; но что поделать? Я не была бы артистической
натурой, если бы не сохраняла еще некоторых иллюзий.
   - Отлично, - ответил Данглар, прослушавший эту тираду с  невозмутимым
хладнокровием, но ни  слова  в  ней  не  понявший,  так  как  был  занят
собственными мыслями и старался найти им отклик в мыслях своего собесед-
ника.
   - Итак, мы более или менее разрешили второй вопрос, - сказала  Эжени,
нимало не смущаясь и с той почти мужской самоуверенностью, которая отли-
чала ее речь и движения, - мне кажется,  вы  вполне  удовлетворены  моим
объяснением. Теперь вернемся к первому вопросу. Вы спрашиваете меня, для
чего я просила у вас аудиенции; я вам отвечу в двух словах: я  не  желаю
выходить замуж за графа Андреа Кавальканти.
   Данглар подскочил на своем кресле.
   - Да, сударь, - все так же спокойно продолжала Эжени. -  Я  вижу,  вы
изумлены? Правда, за все время, что идут разговоры об этом браке,  я  не
противоречила ни словом, я была, как всегда, убеждена, что в нужную  ми-
нуту сумею открыто и решительно воспротивиться воле людей, не спросивших
моего согласия. Однако на этот раз мое спокойствие, моя пассивность, как
говорят философы, имела другой источник; как любящая и послушная дочь...
(легкая улыбка мелькнула на румяных губах девушки), я  старалась  подчи-
ниться вашему желанию.
   - И что же? - спросил Данглар.
   - А то, сударь, - отвечала Эжени, - я старалась изо всех сил, но  те-
перь, когда настало время, я чувствую, что, несмотря на все мои  усилия,
я не в состоянии быть послушной.
   - Однако, - сказал Данглар, который, как человек недалекий,  был  со-
вершенно ошеломлен неумолимой логикой дочери и ее хладнокровием - свиде-
тельством твердой воли и дальновидного ума, - в чем причина твоего отка-
за, Эжени?
   - Причина? - отвечала Эжени. - Бог мой! Андреа Кавальканти не  безоб-
разнее, не глупее и не противнее всякого другого. В глазах людей,  кото-
рые судят о мужчине по его лицу и фигуре, он может  даже  сойти  за  до-
вольно привлекательный образец; я даже не скажу, что оп меньше мил моему
сердцу, чем любой другой, - так могла бы рассуждать институтка, но я вы-
ше этого. Я никого не люблю, сударь, вам это известно? И я не вижу,  за-
чем мне, без крайней необходимости стеснять себя спутником на всю жизнь.
Разве не сказал один мудрец: "Ничего лишнего"; а другой: "Все мое несу с
собой"? Меня даже выучили этим двум афоризмам по-латыни  и  по-гречески;
один из них принадлежит, если не ошибаюсь, Федру, а другой  Бианту.  Так
вот, дорогой отец, в жизненном крушении, - ибо жизнь, это вечное  круше-
ние наших надежд, - я просто выбрасываю за борт ненужный балласт, вот  и
все. Я оставляю за собой право остаться в одиночестве и,  следовательно,
сохранить свою свободу.
   - Несчастная! - пробормотал Данглар, бледнея, ибо он знал  по  опыту,
как непреодолимо то препятствие, которое неожиданно встало на его пути.
   - Несчастная? - возразила Эжени. - Вот уж нисколько!  Ваше  восклица-
ние, сударь, кажется мне театральным и напыщенным. Напротив, счастливая.
Скажите, чего мне недостает? Люди  находят  меня  красивой,  а  это  уже
кое-что: это обеспечивает мне повсюду благосклонный прием.  А  я  люблю,
когда меня хорошо принимают, - приветливые лица не так  уродливы.  Я  не
глупа, одарена известной восприимчивостью, благодаря чему я извлекаю для
себя из жизни все, что мне нравится,  как  делает  обезьяна,  когда  она
разгрызает орех и вынимает ядро. Я богата, ибо вы обладаете одним из са-
мых крупных состояний во Франции, а я ваша единственная дочь,  и  вы  не
столь упрямы, как театральные отцы, которые лишают дочерей наследства за
то, что те не желают подарить им внучат. К  тому  же  предусмотрительный
закон отнял у вас право лишить меня наследства,  по  крайней  мере  пол-
ностью, так же как он отнял у вас право принудить меня выйти замуж.  Та-
ким образом, красивая, умная, блещущая талантами, как выражаются в коми-
ческих операх, и богатая! Да ведь это счастье, сударь!  А  вы  называете
меня несчастной.
   Видя дерзкую, высокомерную улыбку дочери, Данглар не сдержался и  по-
высил голос. Но под вопросительным взглядом Эжени, удивленно нахмурившей
красивые черные брови, он благоразумно отвернулся и  тотчас  же  овладел
собой, укрощенный железной рукой осторожности.
   - Все это верно, - улыбаясь, ответил он, - ты именно такая, какой се-
бя изображаешь, дочь моя, за исключением одного пункта: я не хочу  прямо
назвать его; я предпочитаю, чтобы ты сама догадалась.
   Эжени взглянула на Данглара, немало удивленная, что у нее  оспаривают
право на одну из жемчужин венца, который она так гордо возложила на свою
голову.
   - Ты превосходно объяснила мне, - продолжал банкир, -  какие  чувства
вынуждают такую дочь, как ты, отказаться от замужества. Теперь моя  оче-
редь сказать тебе, какие побуждения заставили такого отца, как  я,  нас-
таивать на твоем замужестве.
   Эжени поклонилась, не как покорная дочь, которая слушает своего отца,
но как противник, который готов возражать.
   - Когда отец предлагает своей дочери выйти замуж, -  продолжал  Данг-
лар, - у него всегд