аббатом Тут проход суживался, и в  него
едва можно было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плита-
ми; подняв одну из них, в самом темном углу, он и начал трудную  работу,
окончание которой видел Дантес.
   Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал  огляды-
ваться по сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего  нео-
быкновенного.
   - Так, - сказал аббат, - теперь только четверть первого, и у нас  ос-
тается еще несколько часов.
   Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял
время с такой точностью.
   - Посмотрите, - сказал аббат, - на солнечный луч, проникающий  в  мое
окно, и на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я  опре-
деляю время вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы  могут
испортиться, а солнце и земля всегда работают исправно.
   Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как  солнце  встает
из-за гор и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется
солнце, а не земля. Незаметное для него двойное движение  земного  шара,
на котором он жил, казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его со-
беседника ему чудились тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и
алмазные копи, которые он видел еще мальчиком во время путешествия в Гу-
зерат и Голконду.
   - Мне не терпится, - сказал он аббату, - увидеть ваши богатства.
   Аббат подошел к очагу и с помощью долота, которое он не  выпускал  из
рук, вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно прос-
торное углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о  которых
он говорил Дантесу.
   - Что же вам показать сперва? - спросил он.
   - Покажите ваше сочинение о монархии в Италии.
   Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы  папиру-
са. Свитки состояли из холщовых полос шириной в четыре  дюйма  и  длиной
дюймов в восемнадцать. Полосы были пронумерованы,  и  Дантес  без  труда
прочел несколько строк. Сочинение было написано на родном языке  аббата,
то есть по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот
язык.
   - Видите, тут все; неделю тому назад я написал "конец" на  шестьдесят
восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я
когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдется типограф,  который
отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь.
   - Да, - отвечал Дантес, - вижу. А теперь,  прошу  вас,  покажите  мне
перья, которыми написана эта книга.
   - Вот, смотрите, - сказал Фариа.
   И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюй-
ма; к ней при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный черни-
лами; он был заострен и расщеплен, как обыкновенное перо.
   Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым  оно
было так хорошо очинено.
   - Вы ищите перочинный ножик? - сказал Фариа -  Это  моя  гордость.  Я
сделал и его, и этот большой нож из старого железного подсвечника.
   Ножик резал, как бритва, а нож имел еще то преимущество, что мог слу-
жить и ножом и кинжалом.
   Дантес рассматривал все эти вещи с таким же  любопытством,  с  каким,
бывало, в марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные ди-
карями и привезенные с южных островов капитанами дальнего плавания.
   - Что же касается чернил, - сказал Фарда, - то вы знаете, из  чего  я
их делаю; я изготовляю их по мере надобности.
   - Теперь я удивляюсь только одному, - сказал Дантес, - как вам хвати-
ло дней на всю эту работу.
   - Я работал и по ночам, - сказал Фариа.
   - По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью?
   - Нет; но бог  дал  человеку  ум,  который  возмещяет  несовершенство
чувств; я создал себе освещение.
   - Каким образом?
   - От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и изв-
лекаю чистое сало; вот мой светильник.
   И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы  в
торжественные дни.
   - А огонь?
   - Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки.
   - А спички?
   - Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее
дали.
   Дантес положил  все  вещи  на  стол  и  опустил  голову,  потрясенный
упорством и силою этого ума.
   - Это еще не все, - сказал Фариа, - ибо не следует прятать  все  свои
сокровища в одно место. Закроем этот тайник.
   Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и  рас-
тер ее ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом  подошел
к кровати и отодвинул ее.
   За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое  камнем;  в
этом отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною.  Дантес
испробовал ее; она могла выдержать любую тяжесть.
   - Где вы достали веревку для этой превосходной  лестницы?  -  спросил
Дантес.
   - Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я  раздер-
гивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня  пере-
вели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я
продолжал работу.
   - И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены?
   - Я их зашивал.
   - Чем?
   - Вот этой иглой.
   И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую  рыбью
кость с продетой в нее ниткой.
   - Дело в том, - продолжал Фариа, - что я сначала хотел  выпилить  ре-
шетку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я  бы
его еще расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно  выходит  во
внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лест-
ницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил,  представилась  воз-
можность непредвиденного побега.
   Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его
мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный,  изобрета-
тельный, ученый, разберется в его несчастье,  которое  для  него  самого
всегда было окутано тьмою.
   - О чем вы думаете? - спросил аббат с улыбкой, принимая  задумчивость
Дантеса за высшую степень восхищения.
   - Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти
до цели. Что совершили бы вы на свободе!
   - Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи.  Только  нес-
частье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы по-
рох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности,
рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве,
- а вы знаете, из столкновения тут рождается электричество, из  электри-
чества молния, из молнии - свет.
   - Нет, я ничего не знаю, - отвечал Дантес,  подавленный  своим  неве-
жеством. - Некоторые ваши слова лишены для  меня  всякого  смысла  Какое
счастье быть таким ученым, как вы!
   Аббат улыбнулся.
   - Но вы еще о чем-то думали?
   - Да.
   - Об одном вы мне сказали, а второе? у - Второе вот что: вы мне расс-
казали свою жизнь, а моей но знаете.
   - Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать  в  себе  важных
событий.
   - Она заключает огромное несчастье, - сказал Дантес, - несчастье, ко-
торого я ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не  бого-
хульствовать, убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди.
   - Так вы считаете себя невиновным в  том  преступлении,  которое  вам
приписывают?
   - Я невинен, клянусь жизнью тех,  кто  мне  дороже  всего  на  свете:
жизнью моего отца и Мерседес.
   - Хорошо, - сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на преж-
нее место. - Расскажите мне вашу историю.
   И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничива-
лась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на  Восток,  рассказал
про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к марша-
лу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение
в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про  обручение,
арест, допрос, временное заключение в здании суда  и,  наконец,  оконча-
тельное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал;  не  знал  даже,
сколько времени находится в тюрьме.
   Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался.
   - В науке права, - сказал он, помолчав, - есть мудрая аксиома, о  ко-
торой я вам уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены
испорченной натурой, человек сторонится преступления Но цивилизация  со-
общила нам искусственные потребности, пороки и желания,  которые  иногда
заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда по пожиже:  если
хочешь найти преступника, ищи того, кому совершенное преступление  могло
принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение.
   - Да никому. Я так мало значил.
   - Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни  филосо-
фии На свете все относительно, дорогой друг, начиная с  короля,  который
мешает своему преемнику, до канцеляриста, который  мешает  сверхштатному
писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умира-
ет канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти  ты-
сяча двести ливров - его цивильный лист; они ему так же необходимы,  как
королю двенадцать миллионов Каждый человек  сверху  донизу  общественной
лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где  есть  свои  вихри  и
свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней  ступе-
ни, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль,  которая  держится  на
острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия Итак,  вернемся
к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном "Фараона"?
   - Да.
   - Вы хотели жениться на красивой девушке?
   - Да.
   - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао-
на". Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес.  Отве-
чайте сперва на первый вопрос: последовательность - ключ ко всем  загад-
кам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао-
на"?
   - Никому, меня очень любили на корабле. Если  бы  матросам  разрешили
выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один чело-
век имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему ду-
эль, но он отказался.
   - Ага! Как его звали?
   - Данглар.
   - Кем он был на корабле?
   - Бухгалтером.
   - Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности?
   - Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие
неточности.
   - Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с
капитаном Леклером?
   - Нет; мы были одни.
   - Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор?
   - Да, дверь была отворена... и даже... постойте...  да,  да,  Данглар
проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне  па-
кет для маршала.
   - Отлично, мы напали на след. Брали вы  кого-нибудь  с  собой,  когда
сошли на острове Эльба?
   - Никого.
   - Там вам вручили письмо?
   - Да, маршал вручил.
   - Что вы с ним сделали?
   - Положил в бумажник.
   - Так при вас был бумажник?  Каким  образом  бумажник  с  официальным
письмом мог поместиться в кармане моряка.
   - Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте.
   - Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо  в  бумаж-
ник?
   - Да.
   - От Порто-Феррайо до корабля где было письмо?
   - У меня в руках.
   - Когда вы поднимались на "Фараон", любой мот видеть, что у вас в ру-
ках письмо?
   - Да.
   - И Данглар мог видеть?
   - Да, и Данглар мог видеть.
   - Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы,
как был написан донос?
   - О, да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось  в  мою  па-
мять.
   - Повторите его мне.
   Дантес задумался.
   - Вот он, слово в слово:
   "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского проку-
рора, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем
сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо,  имел  от  Мюрата
письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому  комитету
в Париже. В случае его ареста письмо будет найдено при нем или у его от-
ца, или в его каюте на "Фараоне".
   Аббат пожал плечами.
   - Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что  вы
сразу не догадались.
   - Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость!
   - Какой был почерк у Данглара?
   - Очень красивый и четкий, с наклоном вправо.
   - А каким почерком был написан донос?
   - С наклоном влево.
   Аббат улыбнулся.
   - Измененным!
   - Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.
   - Постойте, - сказал аббат.
   Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и
написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.
   Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.
   - Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот!
   - Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - про-
должал аббат.
   - Какое?
   - Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг  на
друга.
   - Все-то вы изучили!.. Все знаете!
   - Будем продолжать.
   - Да, да.
   - Перейдем ко второму вопросу.
   - Я слушаю вас.
   - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
   - Да, одному молодому человеку, который любил ее.
   - Его имя?
   - Фернан.
   - Имя испанское.
   - Он каталанец.
   - Считаете ли вы, что он мог написать донос?
   - Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
   - Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
   - Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
   - Вы никому их не рассказывали?
   - Никому.
   - Даже невесте?
   - Даже ей.
   - Так это Данглар.
   - Теперь я в этом уверен.
   - Постойте... Знал ли Данглар Фернана?
   - Нет... Да... Вспомнил!
   - Что?
   - За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке стари-
ка Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.
   - Их было только двое?
   - Нет, с ними сидел третий, мой хороший  знакомый!  он-то,  верно,  и
познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... пос-
тойте... Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили,  стояла
чернильница, лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Под-
лецы, подлецы!
   - Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.
   - Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я  хочу  знать,
почему меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?
   - Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и  зага-
дочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов
- это было просто детской игрой, а теперь вам придется  дать  мне  самые
точные показания.
   - Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою  жизнь,  чем  я
сам.
   - Кто вас допрашивал? Королевский прокурор,  или  его  помощник,  или
следователь?
   - Помощник.
   - Молодой, старый?
   - Молодой, лет двадцати семи.
   - Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат -  Как
он с вами обращался?
   - Скорее ласково, нежели строго.
   - Вы все ему рассказали?
   - Все.
   - Обращение его менялось во время допроса?
   - На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой  против
меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем.
   - Вашим несчастьем?
   - Да.
   - И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
   - Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия.
   - Какое именно?
   - Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.
   - Которую? Донос?
   - Нет, письмо.
   - Вы уверены в этом?
   - Это произошло на моих глазах.
   - Тут что-то не то. Сдается мне, что этот  помощник  прокурора  более
низкий негодяй, чем можно предположить.
   - Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели  мир
населен только тиграми и крокодилами.
   - Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
   - Пожалуйста, будем продолжать!
   - Извольте Вы говорите, он сжег письмо?
   - Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика,  и  я
уничтожаю ее.
   - Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
   - Вы думаете?
   - Я уверен. К кому было письмо?
   - К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.
   - Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть  заинтересован  в
том, чтобы это письмо исчезло?
   - Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто  бы  для
моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня  клят-
ву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.
   - Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я  знал  одного  Нуартье  при
дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время  рево-
люции. А как звали вашего помощника прокурора?
   - Де Вильфор.
   Аббат расхохотался.
   Дантес посмотрел на него с изумлением.
   - Что с вами? - сказал он.
   - Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.
   - Вижу.
   - Ну, так вот: теперь ваше дело для меня  яснее  этого  луча.  Бедный
мальчик! И он был ласков с вами?
   - Да.
   - Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?
   - Да.
   - Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы  никогда  не
произнесете имени Нуартье?
   - Да.
   - А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли  вы,  кто  такой
этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец!
   Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним  пропасть,
на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его  так  внезапно  и
так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за  го-
лову.
   - Его отец! Его отец! - вскричал он.
   - Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.
   И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде  ка-
залось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое  поведение
Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, проси-
тельный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, - все приш-
ло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом  бросился  к
подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.
   - Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я  должен  обдумать  все
это!
   И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда
пришел тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и иска-
женным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.
   В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как  секунды,  он  принял
грозное решение и поклялся страшной клятвой.
   Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фа-
риа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать  с
ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старо-
му узнику некоторые привилегии, а именно: право на  хлеб  побелее  и  на
графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел
звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.
   Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее  вы-
ражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие  о
том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него прис-
тально.
   - Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею  о
словах, сказанных мною.
   - Почему? - спросил Дантес.
   - Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было,  -
жажду мщения.
   Дантес улыбнулся.
   - Поговорим о другом, - сказал он.
   Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но,  усту-
пая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как  с  любым
собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и не-
изменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот  страдалец  никогда
не говорил о своих страданиях.
   Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали
мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались  предме-
тов,