о слишком пристально. Но теперь все  изменилось:
тюремщик мог услышать глухой шум, насторожиться, прекратить его и разру-
шить последний проблеск смутной надежды, одна мысль  о  которой  оживила
умирающего Дантеса.
   Тюремщик принес завтрак.
   Дантес приподнялся на постели и, возвысив голос, начал говорить о чем
попало - о дурной пище, о сырости, он роптал  и  бранился,  чтобы  иметь
предлог кричать во все горло, к великой досаде тюремщика, который только
что выпросил для больного тарелку бульона и свежий хлеб. К  счастью,  он
решил, что Дантес бредит, поставил, как всегда,  завтрак  на  хромоногий
стол и вышел. Эдмон вздохнул свободно и с радостью принялся слушать.
   Шум стал настолько отчетлив, что он уже слышал его, не напрягая  слу-
ха.
   - Нет сомнения, - сказал он себе, - раз этот шум продолжается и днем,
то это, верно, какой-нибудь несчастный заключенный вроде  меня  трудится
ради своего освобождения. Если бы я был подле него,  как  бы  я  помогал
ему!
   Потом внезапная догадка черной тучей затмила зарю надежды;  ум,  при-
выкший к несчастью, лишь с трудом давал веру  человеческой  радости.  Он
почти не сомневался, что это стучат рабочие, присланные комендантом  для
какой-нибудь починки в соседней камере.
   Удостовериться в этом было не трудно, но как решиться задать  вопрос?
Конечно, проще всего было бы подождать тюремщика, указать ему на  шум  и
посмотреть, с каким выражением он будет его слушать; на  не  значило  ли
это ради мимолетного удовлетворения рисковать, быть может,  спасением?..
Голова Эдмона шла кругом; он так ослабел,  что  мысли  его  растекались,
точно туман, и он не мог сосредоточить их на одном предмете. Эдмон видел
только одно средство возвратить ясность своему уму: он обратил глаза  на
еще не остывший завтрак, оставленный тюремщиком на столе,  встал,  шата-
ясь, добрался до него, взял чашку, поднес  к  губам  и  выпил  бульон  с
чувством неизъяснимого блаженства.
   У него хватило твердости удовольствоваться этим; он слыхал, что, ког-
да моряки, подобранные в море после кораблекрушения, с жадностью  набра-
сывались на пищу, они умирали от этого. Эдмон положил на стол хлеб,  ко-
торый поднес было ко рту, и снова лег. Он уже не хотел умирать.
   Вскоре он почувствовал, что ум его проясняется, мысли  его,  смутные,
почти безотчетные, снова начали выстраиваться в  положенном  порядке  на
той волшебной шахматной доске, где одно лишнее поле, быте может, предоп-
ределяет превосходство человека над животными.  Он  мог  уже  мыслить  и
подкреплять свою мысль логикой.
   Итак, он сказал себе:
   - Надо попытаться узнать, никого не выдав. Если тот, кто там скребет-
ся, просто рабочий, то мне стоит только постучать в стену, и  он  тотчас
же прекратит работу и начнет гадать, кто стучит и зачем. Но так как  ра-
бота его не только дозволенная, но и предписанная, то он опять  примется
за нее. Если же, напротив, это заключенный, то мой стук испугает его; он
побоится, что его поймают за работой, бросит долбить и примется за  дело
не раньше вечера, когда, по его мнению, все лягут спать.
   Эдмон тотчас же встал с койки. Ноги уже не подкашивались, в глазах не
рябило. Он пошел в угол камеры, вынул из стены камень,  подточенный  сы-
ростью, и ударил им в стену, по тому самому  месту,  где  стук  слышался
всего отчетливее.
   При первом же ударе стук прекратился, словно по волшебству.
   Эдмон весь превратился в слух. Прошел час, прошло два часа - ни  зву-
ка. Удар Эдмона породил за стеной мертвое молчание.
   Окрыленный надеждой, Эдмон поел немного хлеба, выпил  глоток  воды  и
благодаря могучему здоровью, которым наградила его природа, почти  восс-
тановил силы.
   День прошел, молчание не прерывалось.
   Пришла ночь, но стук не возобновлялся.
   "Это заключенный", - подумал Эдмон с невыразимой радостью. Он уже  не
чувствовал апатии; жизнь пробудилась в нем с новой силой - она стала де-
ятельной.
   Ночь прошла в полной тишине.
   Всю эту ночь Эдмон не смыкал глаз.
   Настало утро; тюремщик принес завтрак. Дантес уже съел  остатки  вче-
рашнего обеда и с жадностью принялся за еду. Он напряженно  прислушивал-
ся, не возобновится ли стук, трепетал при мысли,  что,  быть  может,  он
прекратился навсегда, делал по десять, по двенадцать лье в своей  темни-
це, по целым часам тряс железную решетку окна, старался  давно  забытыми
упражнениями возвратить упругость и силу своим  мышцам,  чтобы  быть  во
всеоружии для смертельной схватки с судьбой; так борец, выходя на арену,
натирает тело маслом и разминает руки. Иногда он останавливался  и  слу-
шал, не раздастся ли стук, досадуя на осторожность  узника,  который  не
догадывался, что его работа была прервана другим таким же узником, столь
же пламенно жаждавшим освобождения.
   Прошло три дня, семьдесят два смертельных часа, отсчитанных минута за
минутой!
   Наконец, однажды вечером, после ухода тюремщика, когда Дантес в сотый
раз прикладывал ухо к стене, ему показалось, будто едва приметное содро-
гание глухо отдается в его голове, прильнувшей к безмолвным камням.
   Дантес отодвинулся, чтобы вернуть равновесие своему потрясенному моз-
гу, обошел несколько раз вокруг камеры и опять приложил ухо  к  прежнему
месту.
   Сомнения не было: за стеною что-то происходило; повидимому, узник по-
нял, что прежний способ опасен, и избрал другой; чтобы спокойнее продол-
жать работу, он, вероятно, заменил долото рычагом.
   Ободренный своим открытием, Эдмон решил помочь неутомимому труженику.
Он отодвинул свою койку, потому что именно за ней, как ему казалось, со-
вершалось дело освобождения, и стал искать глазами, чем  бы  расковырять
стену, отбить сырую известку и вынуть камень.
   Но у него ничего не было, ни ножа, ни острого орудия;  были  железные
прутья решетки; но он так часто убеждался в ее крепости, что не стоило и
пытаться расшатать ее.
   Вся обстановка его камеры состояла из кровати, стула, стола, ведра  и
кувшина.
   У кровати были железные скобы, но они были привинчены к дереву винта-
ми. Требовалась отвертка, чтобы удалить винты и снять скобы.
   У стола и стула - ничего, у ведра прежде была ручка, но и ту сняли.
   Дантесу оставалось одно: разбить кувшин и работать его остроконечными
черепками.
   Он бросил кувшин на пол: кувшин разлетелся вдребезги.
   Дантес выбрал два-три острых черепка, спрятал их в  тюфяк,  а  прочие
оставил на полу. Разбитый кувшин - дело обыкновенное, он не мог  навести
на подозрения.
   Эдмон мог бы работать всю ночь; но в темноте дело шло плохо; действо-
вать приходилось ощупью и вскоре он заметил, что его  жалкий  инструмент
тупится о твердый камень. Он опять придвинул кровать  к  стене  и  решил
дождаться дня. Вместе с надеждой к нему вернулось и терпение.
   Всю ночь он прислушивался к подземной работе, которая шла за  стеной,
не прекращаясь до самого утра.
   Настало утро; когда явился тюремщик, Дантес сказал ему, что он  вече-
ром захотел напиться, и кувшин выпал у него из рук и разбился. Тюремщик,
ворча, пошел за новым кувшином, не подобрав даже черепков.
   Вскоре он воротился, посоветовал быть поосторожнее и вышел.
   С невыразимой радостью Дантес услышал лязг замка; а прежде  при  этом
звуке у него каждый раз сжималось сердце. Едва затихли  шаги  тюремщика,
как он бросился к кровати, отодвинул ее и при свете бледною луча солнца,
проникавшего в его подземелье, увидел, что напрасно трудился полночи,  -
он долбил камень, тогда как следовало скрести вокруг него.
   Сырость размягчила известку.
   Сердце у Дантеса радостно забилось, когда он увидел,  что  штукатурка
поддается; правда, она отваливалась кусками не больше песчинки,  но  все
же за четверть часа Дантес отбил целую горсть. Математик мог бы  сказать
ему, что, работая таким образом года два, можно, если не  наткнуться  на
скалу, прорыть ход в два квадратных фута длиною в двадцать футов.
   И Дантес горько пожалел, что не употребил на эту работу минувшие бес-
конечные часы, которые были потрачены даром на пустые надежды, молитвы и
отчаяния.
   За шесть лет, что он сидел в этом подземелье, какую работу, даже  са-
мую кропотливую, не успел бы он кончить!
   Эта мысль удвоила его рвение.
   В три дня, работая с неимоверными предосторожностями, он сумел отбить
всю штукатурку и обнажить камень. Стена была сложена из бутового  камня,
среди которого местами, для большей крепости,  были  вставлены  каменные
плиты. Одну такую плиту он и обнажил, и теперь ее надо было расшатать.
   Дантес попробовал пустить в дело ногти, но оказалось, что это  беспо-
лезно.
   Когда он вставлял в щели черепки и пытался действовать ими как  рыча-
гом, они ломались.
   Напрасно промучившись целый час, Дантес в отчаянии бросил работу.
   Неужели ему придется отказаться  от  всех  попыток  и  ждать  в  без-
действии, пока сосед сам закончит работу?
   Вдруг ему пришла в голову новая мысль; он встал и улыбнулся,  вытирая
вспотевший лоб.
   Каждый день тюремщик приносил ему суп в  жестяной  кастрюле.  В  этой
кастрюле, по-видимому, носили суп и другому арестанту:  Дантес  заметил,
что она бывала либо полна, либо наполовину пуста, смотря по тому,  начи-
нал тюремщик раздачу пищи с него или с его соседа.
   У кастрюли была железная ручка; эта-то железная ручка  и  нужна  была
Дантесу, и он с радостью отдал бы за нее десять лет жизни.
   Тюремщик, как всегда, вылил содержимое кастрюли  в  тарелку  Дантеса.
Эту тарелку, выхлебав суп деревянной ложкой, Дантес сам  вымывал  каждый
день.
   Вечером Дантес поставил тарелку на пол, на полпути от двери к  столу;
тюремщик, войдя в камеру, наступил на нее, и тарелка разбилась.
   На этот раз Дантеса ни в чем нельзя было упрекнуть; он напрасно оста-
вил тарелку на полу, это правда, но и тюремщик был виноват,  потому  что
не смотрел себе под ноги.
   Тюремщик только проворчал; потом поискал глазами, куда бы вылить суп,
но вся посуда Дантеса состояла из одной этой тарелки.
   - Оставьте кастрюлю, - сказал Дантес, -  возьмете  ее  завтра,  когда
принесете мне завтрак.
   Такой совет понравился тюремщику; это избавляло его от  необходимости
подняться наверх, спуститься и снова подняться.
   Он оставил кастрюлю.
   Дантес затрепетал от радости.
   Он быстро съел суп и говядину, которую, по  тюремному  обычаю,  клали
прямо в суп. Потом, выждав целый час, чтобы убедиться, что  тюремщик  не
передумал, он отодвинул кровать, взял кастрюлю,  всунул  конец  железной
ручки в щель, пробитую им в штукатурке, между плитой и соседними  камня-
ми, и начал действовать ею как рычагом. Легкое сотрясение стены показало
Дантесу, что дело идет на лад. " И действительно, через час  камень  был
вынут; в стене осталась выемка фута в полтора в диаметре.
   Дантес старательно собрал куски известки, перенес их в угол, черепком
кувшина наскоблил сероватой земли и прикрыл ею известку.
   Потом, чтобы не потерять ни минуты этой ночи, во время которой благо-
даря случаю или, вернее, своей  изобретательности  он  мог  пользоваться
драгоценным инструментом, он с остервенением продолжал работу.
   Как только рассвело, он вложил камень обратно в отверстие,  придвинул
кровать к стене и лег спать.
   Завтрак состоял из куска хлеба. Тюремщик вошел и положил кусок  хлеба
на стол.
   - Вы не принесли мне другой тарелки? - спросил Дантес.
   - Нет, не принес, - отвечал тюремщик, - вы все бьете; вы разбили кув-
шин; по вашей вине я  разбил  вашу  тарелку;  если  бы  все  заключенные
столько ломали, правительство не могло  бы  их  содержать.  Вам  оставят
кастрюлю и будут наливать в нее суп; может быть,  тогда  вы  перестанете
бить посуду.
   Дантес поднял глаза к небу и молитвенно сложил руки под одеялом.
   Этот кусок железа, который очутился в его руках, пробудил в его серд-
це такой порыв благодарности, какого он никогда еще не чувствовал,  даже
в минуты величайшего счастья.
   Только одно огорчало его. Он заметил, что с тех пор как он начал  ра-
ботать, того, другого, не стало слышно.
   Но из этого отнюдь не следовало, что он должен отказаться  от  своего
намерения; если сосед не идет к нему, он сам придет к соседу.
   Весь день он работал без передышки; к вечеру благодаря новому инстру-
менту он извлек из стены десять с лишним горстей щебня и известки.
   Когда настал час обеда, он выпрямил, как мог,  искривленную  ручку  и
поставил на место кастрюлю. Тюремщик влил в нее обычную  порцию  супа  с
говядиной или, вернее, с рыбой, потому что день был постный, а заключен-
ных три раза в неделю заставляли поститься. Это тоже  могло  бы  служить
Дантесу календарем, если бы он давно не бросил считать дни.
   Тюремщик налил суп и вышел.
   На этот раз Дантес решил удостовериться, точно ли его сосед  перестал
работать.
   Он принялся слушать.
   Все было тихо, как в те три дня, когда работа была приостановлена.
   Дантес вздохнул; очевидно, сосед опасался его.
   Однако он не пал духом и продолжал работать;  но,  потрудившись  часа
три, наткнулся на препятствие.
   Железная ручка не забирала больше, а скользила по гладкой  поверхнос-
ти.
   Дантес ощупал стену руками и понял, что уперся в балку.
   Она загораживала все отверстие, сделанное им.
   Теперь надо было рыть выше или ниже балки.
   Несчастный юноша и не подумал о возможности такого препятствия.
   - Боже мой, боже мой! - вскричал он. - Я так молил тебя, я  надеялся,
Что ты услышишь мои мольбы! Боже, ты отнял у меня приволье жизни,  отнял
покой смерти, воззвал меня к существованию, так сжалься надо мной, боже,
не дай мне умереть в отчаянии!
   - Кто в таком порыве говорит о боге и об отчаянии? - произнес  голос,
доносившийся словно из-под земли; заглушенный толщею стен, он  прозвучал
в ушах узника, как зов из могилы.
   Эдмон почувствовал, что у него волосы становятся дыбом; не вставая  с
колен, он попятился от стены.
   - Я слышу человеческий голос! - прошептал он.
   В продолжение четырех-пяти лет Эдмон слышал только голос тюремщика, а
для узника тюремщик - не человек; это живая  дверь  вдобавок  к  дубовой
двери, это живой прут вдобавок к железным прутьям.
   - Ради бога, - вскричал Дантес, - говорите, говорите еще, хоть  голос
ваш и устрашил меня. Кто вы?
   - А вы кто? - спросил голос.
   - Несчастный узник, - не задумываясь, отвечал Дантес.
   - Какой нации?
   - Француз.
   - Ваше имя?
   - Эдмон Дантес.
   - Ваше звание?
   - Моряк.
   - Как давно вы здесь?
   - С двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года.
   - За что?
   - Я невиновен.
   - Но в чем вас обвиняют?
   - В участии в заговоре с целью возвращения императора.
   - Как! Возвращение императора? Разве император больше не на престоле?
   - Он отрекся в Фонтенбло в тысяча восемьсот четырнадцатом году и  был
отправлен на остров Эльба. Но вы сами - как давно вы здесь, что вы этого
не знаете?
   - С тысяча восемьсот одиннадцатого года.
   Дантес вздрогнул. Этот человек находился  в  тюрьме  четырьмя  годами
дольше, чем он.
   - Хорошо, бросьте рыть, - торопливо заговорил голос. - Но скажите мне
только, на какой высоте отверстие, которое вы вырыли?
   - Вровень с землей.
   - Чем оно скрыто?
   - Моей кроватью.
   - Двигали вашу кровать за то время, что вы в тюрьме?
   - Ни разу.
   - Куда выходит ваша комната?
   - В коридор.
   - А коридор?
   - Ведет во двор.
   - Какое несчастье! - произнес голос.
   - Боже мой! Что такое? - спросил Дантес.
   - Я ошибся; несовершенство моего плана ввело меня в заблуждение;  от-
сутствие циркуля меня погубило; ошибка в одну линию на  плане  составила
пятнадцать футов в действительности; я принял  вашу  стену  за  наружную
стену крепости!
   - Но ведь вы дорылись бы до моря?
   - Я этого и хотел.
   - И если бы вам удалось...
   - Я бросился бы вплавь, доплыл до одного из островов, окружающих  за-
мок Иф, до острова Дом, или до Тибулепа, или до берега и был бы спасен.
   - Разве вы могли бы переплыть такое пространство?
   - Господь дал бы мне силу. А теперь все погибло.
   - Все?
   - Все. Заделайте отверстие как можно осторожнее, не ройте больше, ни-
чего не делайте и ждите известий от меня.
   - Да кто вы?.. Скажите мне по крайней мере, кто вы?
   - Я... я - номер двадцать седьмой.
   - Вы мне не доверяете? - спросил Дантес.
   Горький смех долетел до его ушей.
   - Я добрый христианин! - вскричал он, инстинктивно почувствовав,  что
неведомый собеседник хочет покинуть его. - И я клянусь богом, что я ско-
рее дам себя убить, чем открою хоть тень правды вашим и моим палачам. Но
ради самого неба не лишайте меня вашего присутствия, вашего голоса; или,
клянусь вам, я размозжу себе голову о стену, ибо  силы  мои  приходят  к
концу, и смерть моя ляжет на вашу совесть.
   - Сколько вам лет? Судя по голосу, вы молоды.
   - Я не знаю, сколько мне лет, потому что я потерял здесь счет  време-
ни. Знаю только, что, когда меня арестовали, двадцать  восьмого  февраля
тысяча восемьсот пятнадцатого года, мне было неполных девятнадцать.
   - Так вам нет еще двадцати шести лет, - сказал голос. -  В  эти  годы
еще нельзя быть предателем.
   - Нет! Нет! Клянусь вам! - повторил Дантес. - Я уже сказал вам и  еще
раз скажу, что скорее меня изрежут на куски, чем я вас выдам.
   - Вы хорошо сделали, что поговорили со мной, хорошо сделали, что поп-
росили меня, а то я уже собирался составить другой план  и  хотел  отда-
литься от вас. Но ваш возраст меня успокаивает, я приду к вам, ждите ме-
ня.
   - Когда?
   - Это надо высчитать; я подам вам знак.
   - Но вы меня не покинете, вы не оставите меня одного, вы  придете  ко
мне или позволите мне прийти к вам?
   Мы убежим вместе, а если нельзя бежать, будем говорить -  вы  о  тех,
кого любите, я - о тех, кого я люблю.
   Вы же любите кого-нибудь?
   - Я один на свете.
   - Так вы полюбите меня: если вы молоды, я буду вашим товарищем;  если
вы старик, я буду вашим сыном.
   У меня есть отец, которому теперь семьдесят лет, если он жив; я любил
только его и девушку, которую звали Мерседес. Отец не забыл меня, в этом
я уверен; но она... как знать, вспоминает ли она обо мне! Я буду  любить
вас, как любил отца.
   - Хорошо, - сказал узник, - до завтра.
   Эти слова прозвучали так, что Дантес сразу поверил им; больше ему ни-
чего не было нужно; он встал, спрятал, как всегда, извлеченный из  стены
мусор и продвинул кровать к стене.
   Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное,
не будет один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется  в
тюрьме, у него все же будет товарищ; разделенная тюрьма - это уже только
наполовину тюрьма. Жалобы, произносимые сообща, - почти молитвы;  молит-
вы, воссылаемые вдвоем, - почти благодать.
   Весь день Дантес прошагал взад и вперед по своему подземелью. Радость
душила его. Иногда он садился на постель, прижимая руку к груди. При ма-
лейшем шуме в коридоре он подбегал к двери.  То  и  дело  его  охватывал
страх, как бы его не разлучили с этим человеком, которого он не знал, но
уже любил, как друга. И он решил: если тюремщик отодвинет кровать и нак-
лонится, чтобы рассмотреть отверстие, он размозжит ему голову камнем, на
котором стоит кувшин с водой.
   Его приговорят к смерти, он это знал; но разве он не умирал от  тоски
и отчаяния в ту минуту, когда услыхал этот волшебный стук,  возвративший
его к жизни?
   Вечером пришел тюремщик. Дантес лежал на кровати; ему  казалось,  что
так он лучше охраняет недоделанное  отверстие.  Вероятно,  он  странными
глазами посмотрел на докучливого посетителя, потому что тот сказал ему:
   - Что? Опять с ума сходите?
   Дантес не отвечал. Он боялся, что его дрожащий голос выдаст его.  Тю-
ремщик вышел, покачивая головой.
   Когда наступила ночь, Дантес надеялся, что  сосед  его  воспользуется
тишиной и мраком для продолжения начатого разговора; но он ошибся:  ночь
прошла, ни единым звуком не успокоив его лихорадочного ожидания. Но  на-
утро, после посещения тюремщика, отодвинув кров