честве.  Молодым людям виделась впереди спокойная жизнь, в которой у них
больше не будет ни нищеты, ни лишений.
     У  них  появились  знакомства,  ими  стали  интересоваться  влиятельные
люди...
     Жером Фандор прервал девушку:
     - Все  это  время вы  оставались в  хороших отношениях с  баронессой де
Вибре?
     Глаза девушки сверкнули.
     - Об этой несчастной баронессе и моем брате,  -  ответила она,  -  было
написано столько гадкого.  Газеты, выходившие в эти дни, представляли ее как
эксцентричную, неуравновешенную особу. Но это еще не самое страшное, вы сами
знаете.  Утверждали также,  что  между  нею  и  моим  братом существовала...
интимная связь, о, мне даже противно произносить это; все это ложь, сплошная
ложь.  Разумеется,  баронесса де Вибре,  человек очень,  очень образованный,
проявляла интерес к  художникам вообще и  к Жаку в частности,  но эта дружба
имеет старые корни,  ее семья и наша были связаны,  как я вам уже только что
сказала,  с давних пор... После смерти моего бедного отца баронесса де Вибре
никогда  не  переставала заботиться о  нас.  К  ужасному несчастью,  которое
постигло  меня,  когда  я  потеряла  брата,  для  меня  добавилась и  смерть
покончившей с собой баронессы, которую я так любила...
     Жером  Фандор  старался  не  пропустить ни  одного  слова  из  рассказа
девушки...
     Он уточнил:
     - Вы только что сказали "покончила с собой",  мадемуазель.  Означает ли
это,  что вы, как и все, считаете, что ваша покровительница добровольно ушла
из жизни?..
     Элизабет Доллон, подумав секунду, ответила:
     - Она сама написала об  этом,  месье...  Оснований не верить этому нет,
однако...
     - Однако что?..
     Девушка поднесла руку ко лбу, словно размышляла о чем-то:
     - Однако,  месье,  чем больше я  думаю об этом,  тем более странной мне
кажется эта смерть.  У  баронессы де  Вибре был не  тот характер,  чтобы она
могла покончить с  собой,  даже если бы  она была несчастна или разорена.  Я
часто слышала,  как она рассказывала о  своих финансовых проблемах и удачах,
она даже отпускала шуточки по  поводу упреков,  которые делали ей ее банкиры
Барбе и  Нантей из-за того,  что она слишком азартна в  игре.  Она,  в самом
деле,  была страстным игроком,  она играла на  скачках,  на  бирже,  обожала
заключать пари.
     - Барбе -  Нантей?  Это не  тот крупный банк,  что находится на площади
Троицы? Вы знакомы с ними, мадемуазель?
     - Немного.  Мне  случалось несколько раз  встречать г-на  Барбе и  г-на
Нантея  в  доме  баронессы де  Вибре,  которая приглашала нас  на  небольшие
приемы.  Мой брат пару раз прибегал к их советам,  чтобы в дело вложить свои
скромные сбережения.  Да,  они еще помогли продать брату его произведения из
керамики одному из своих друзей, господину Томери...
     Молодой человек поинтересовался:
     - У вас широкие связи в Париже?
     - Мы  вели  с  братом очень простую жизнь.  Кроме баронессы у  нас  нет
больше друзей,  за  исключением,  может  быть,  г-жи  Бурра,  очень  славной
женщины,  вдовы  инспектора мэрии  Парижа.  Она  содержит небольшой семейный
пансион в  Отей,  на улице Раффэ,  кстати,  в  настоящий момент,  я  как раз
остановилась у  нее,  так как у  меня не хватает мужества вновь поселиться в
коттедже в  квартале Норвен.  Слишком много жутких воспоминаний оставил этот
дом.  Отныне одинокая в этом грустном мире,  я была счастлива обрести у г-жи
Бурра сердечный прием и покой.
     Журналист терпеливо продолжал выпытывать у мадемуазель Доллон сведения,
касающиеся ее семьи.
     - Вернемся,  однако,  - сказал, немного задумавшись, Фандор, - к вашему
злосчастному дому, мадемуазель. Расскажите мне о ваших соседях, с кем из них
вы поддерживали отношения?
     Девушка задумалась.
     - Вы  правильно сказали:  "поддерживали отношения",  так  как настоящих
друзей среди жителей квартала у нас не было.  Большинство из них рабочие или
ученики художников.  Правда,  мы  довольно часто встречались с  одним добрым
соседом,  голландцем,  по фамилии Ван Герен.  Он занимается тем,  что делает
аккордеоны и  живет в доме напротив со своими шестерыми детьми.  Бедняга уже
давно овдовел.  Еще есть г-н Луи, гравер, он иногда приходил к нам на чай со
своей женой, которая служит на почте. Вот и все наши знакомства в квартале.
     Девушка замолчала.
     Жером Фандор спрашивал себя,  кто из окружения семьи Доллон мог бы быть
заинтересован в исчезновении несчастного художника-керамиста, который был не
так уж богат, чтобы вызывать зависть соседей.
     Журналист неожиданно спросил, словно вспомнив о чем-то:
     - Скажите,  мадемуазель,  когда вы, возвратившись из Швейцарии, вошли в
мастерскую вашего брата,  где произошла трагедия,  вы не заметили там ничего
необычного или чего-нибудь такого, что вас удивило бы или насторожило?
     Девушка вновь задрожала при воспоминании о жутких минутах,  которые она
совсем недавно пережила.
     Она  и  сейчас  видела  перед  собой  испуганные  и  любопытные взгляды
кумушек,  когда шла от  главной улицы квартала до двери дома,  испытывая при
этом жестокие муки и страдания.
     Появление домработницы на  пороге дома,  доброй г-жи  Бежю,  придало ей
некоторые силы.  Она смогла взять себя в  руки и спокойно поднялась наверх в
сопровождении незнакомого человека,  наверное, одного из инспекторов Сыскной
полиции, постоянно дежуривших в доме.
     Поднявшись, она увидела, что в мастерской был полный беспорядок. Вдруг,
не справившись с волнением,  которое вызвали у нее эти ужасные воспоминания,
Элизабет Доллон быстро заговорила:
     - Мой бог,  я не заметила ничего подозрительного,  месье.  Но,  правда,
надо сказать,  что я  не особенно осматривалась.  В  тот момент мне хотелось
быстрей  бежать   к   своему  брату,   столь   несправедливо  обвиненному  в
преступлении...
     Журналист быстро спросил, перебив девушку:
     - Ваш  брат во  время первого допроса заявил,  что в  тот вечер,  когда
случилась трагедия,  он никого не принимал.  Как вы объясните, каким образом
баронесса де Вибре могла очутиться мертвой в его мастерской,  рядом с ним, в
то  время как  никто не  видел,  как  она  входила в  дом?  Ваш брат не  мог
ошибиться? Не упустил ли он чего-нибудь? Как вы думаете?
     Девушка печально посмотрела в  глаза молодому человеку,  затем потупила
взор.  Руки ее нервно дрожали,  и она сильно сжала их в кулаки,  чтобы унять
дрожь.
     - Не бойтесь,  доверьтесь мне,  -  настойчиво продолжал Жером Фандор, -
скажите мне, что вы думаете об этом?
     Элизабет  Доллон  встала,   сделала  несколько  шагов  по   гостиной  и
остановилась прямо напротив журналиста:
     - Вы разбудили в моем сердце, месье, самые страшные подозрения, которые
появились у меня после моего возвращения в Париж. Есть в этой трагедии нечто
загадочное,  что  мне  трудно объяснить.  Мне  кажется,  что  к  моему брату
действительно кто-то  приходил  в  тот  вечер.  Я  не  могу  сказать  ничего
определенного, но у меня есть какое-то предчувствие...
     Жером Фандор заметил:
     - Предчувствие?.. Этого мало.
     - Да, да, - словно озаренная каким-то открытием, воскликнула девушка, -
есть нечто большее: у меня есть факты...
     - Говорите же скорее.
     - Так вот,  представьте себе,  что среди бумаг,  разбросанных на  столе
моего брата, лежал какой-то список с фамилиями и адресами. Он был написан на
бумаге,  которую покупал мой брат, и написан зелеными чернилами, похожими на
те, которыми мы пользуемся в доме, таким образом...
     - Таким образом,  - не выдержал журналист, потрясенный этой дедуктивной
логикой, видя, куда клонит девушка, - вы делаете заключение, что этот список
был написан в вашем доме?
     - Да,  и я могу с уверенностью утверждать,  что это не был почерк моего
брата.
     - Ни почерк баронессы де Вибре?
     - Ни почерк баронессы де Вибре.
     - Что же было в этом списке?
     - Я же сказала,  фамилии,  адреса лиц,  которых мы с братом знали. Были
также написаны, по-моему, две или три даты...
     - Это все?
     - Это все, месье. Больше я ничего не припоминаю.
     - Да,   действительно,   этого  маловато,   -   разочарованно  произнес
журналист...  -  Вместе с  тем,  даже  эти  незначительные подробности очень
важны... Что вы сделали с этим списком, мадемуазель?
     - Я,  наверное,  унесла его  с  другими бумагами,  которые находились в
доме,  когда приходила туда за  вещами перед тем,  как переехать в  семейный
пансион в Отей.
     - Кстати,  -  посоветовал Жером  Фандор,  -  при  случае захватите этот
список, я хотел бы взглянуть на него.
     Тут беседу прервал мальчишка-рассыльный,  который объявил Фандору,  что
ему звонят из прокуратуры.
     Спустя два  часа Жером Фандор,  сидя один в  своем кабинете и  глядя на
лежащий перед ним  чистый лист  бумаги,  размышлял над  статьей,  которую он
опубликует в "Капиталь" сегодня вечером.
     Из разговора с девушкой он не узнал ничего интересного.
     Кроме того,  ему  бы  не  хотелось рассказывать публике о  подробностях
жизни мадемуазель Доллон.  Она  поведала ему обо всем этом,  как доверенному
лицу,  к  тому же,  эти  сведения не  имели прямого отношения к  случившейся
трагедии.
     Если  Правосудию потребуются эти  сведения,  не  представляющие особого
интереса,  оно получит их в процедурном порядке. На этот раз журналист будет
сдержанным, тем более, что в материале нет ничего сенсационного.
     Но  было еще  что-то,  более важное.  Где-то  глубоко в  сердце у  него
зарождалось какое-то чувство, которое трудно было еще описать, очень мягкое,
нежное,   заставляющее  его   смотреть   с   некоторым   смущением  на   эту
очаровательную девушку,  с которой он так долго беседовал и которая,  в этом
не было уже никаких сомнений, внушала ему симпатию.
     Так не рассказать ли о  версии полиции,  о которой ему около часа назад
сообщил друг из прокуратуры?
     Да, это надо было сделать.
     Не  следовало перед читателями игнорировать официальную точку зрения на
это дело...  и  в  то  же время насколько смешным казались ему умозаключения
полиции!
     В  самом деле,  Сыскная полиция в своих выводах о том,  что Доллон жив,
основывалась,  в  основном,  на  показаниях  сторожа  с  пристани,  которого
полицейские пришли  допросить после  того,  как  он  все  выболтал,  хвастая
направо и налево о своих наблюдениях за побегом Доллона.
     Однако Фандор лучше,  чем  кто-либо  другой,  знал  об  этом загадочном
пакете... или человеке, который переплывал Сену в среду утром на рассвете...
     Ладно!  Он  должен сообщить официальную точку зрения властей...  Он это
сделает.
     Вместе с  тем прежде чем приступить к  своей новой статье,  он  передал
сестре Доллона по пневматической почте следующее письмо:
     "Не  верьте ни  одному слову из  официальной версии Сыскной полиции,  о
которой вы прочтете в сегодняшнем вечернем выпуске "Капиталь".
     Затем, вернувшись к своей работе, он начал писать:

     И снова о деле с улицы Норвен
     Служба Сыскной полиции в обратном порядке проделала путь,  указанный ей
сотрудником нашей  газеты Жеромом Фандором.  Через сточный колодец,  берущий
начало у берега Сены, по крыше Дворца Правосудия, через дымоход камина Марии
Антуанетты один из  инспекторов полиции добрался до  тюрьмы предварительного
заключения.  Сыскная полиция убеждена,  что Жак Доллон сбежал и  по-прежнему
жив.



Глава VII. Жемчуг и бриллианты

     - Надин!
     - Да, княгиня!
     - Надин,  посмотри там, который час? Молодая черкешенка, с черными, как
смоль,  волосами и стройной фигурой,  легко вскочила со стула. Она уже почти
вышла  из  умывальной  комнаты,  чтобы  отправиться выполнять  приказ  своей
госпожи, как та вновь ее окликнула:
     - Нет, стой, не уходи, Надин, останься со мной.
     Черноглазая черкешенка покорилась желанию госпожи,  но,  заглянув ей  в
глаза, удивленно спросила:
     - Почему, княгиня, вы не захотели, чтобы я уходила?
     - Ты что, не помнишь, Надин, сегодня же тот день... и мне страшно.

     Княгиня Соня  Данидофф,  верная своим  привычкам,  возвратившись домой,
принималась  около  восьми  часов  вечера,  предварительно переодевшись,  за
легкий  ужин,  а  затем  перед  сном,  около  одиннадцати,  принимала теплую
благоухающую самыми разными опьяняющими эссенциями ванну.
     Прекрасная иностранка беседовала сегодня  вечером со  своей  служанкой,
вытянувшись в большой широкой ванне.
     Было примерно одиннадцать часов с четвертью.
     Княгиня Соня Данидофф,  хотя и жила уже долгие годы в Париже,  никак не
могла  решиться купить себе  жилье  и  жить  в  своей  собственной квартире.
Обладая огромным состоянием,  позволяющим ей тратить деньги,  не ограничивая
себя  в  расходах,  она  предпочитала  жить  на  американский манер,  просто
устроившись в  одной из  тех роскошных гостиниц,  что чуть ли  не  ежедневно
вырастали в районе площади Этуаль.
     Обслуживал  ее   многочисленный  штат  вышколенных  слуг,   но   особое
предпочтение она отдавала хорошенькой черкешенке по имени Надин, которую она
привезла с собой из отдаленных уголков южной России.
     Надин,  маленькая дикарка, сначала была напугана беспрерывным движением
большого города и  всякими достижениями цивилизации,  которые приводили ее в
ужас,  но  затем постепенно привыкла к  своей новой жизни.  По мере того как
восточная служанка подрастала,  княгиня Соня Данидофф все  больше приближала
ее к себе.
     Сейчас  она  стала  первой  горничной княгини,  единственным человеком,
которому  не   только  позволялось,   но   и   в   чьи  обязанности  входило
присутствовать при ежедневных купаниях великосветской дамы.
     Это была одна из старых привычек княгини,  вот уже на протяжении многих
лет она никогда ей не изменяла.  И всегда рядом с ней должна была находиться
служанка, в настоящее время это место занимала Надин.
     Обычно очаровательная иностранка не  требовала,  чтобы с  ней постоянно
оставались в ванной комнате, но сегодня вечером Соня Данидофф, более нервная
и  более беспокойная,  чем всегда,  не позволяла Надин отойти ни на секунду.
Она не узнает,  который теперь точно час,  ну и ладно. Более того, ее совсем
не  волновало,  опоздает она или нет на  бал,  который устраивал в  ее честь
сахарозаводчик Томери,  даже  наоборот,  ее  более позднее появление украсит
собравшееся общество и явится кульминацией вечера.
     Соня Данидофф произнесла эту  фразу "сегодня же  тот день..."  с  таким
искренним волнением, что черкешенка Надин, не выдержав, разразилась слезами.
     Она хорошо знала, что скрывается за этой роковой фразой.
     Служанка не  забыла,  что  ровно пять лет назад,  день в  день,  в  тот
момент,   когда  Соня  Данидофф  принимала  ванну,   перед  госпожой  возник
таинственный незнакомец,  который, испугав ее до смерти, удалился, прихватив
с  собой приличную сумму денег.  Княгиня,  наверное,  не придала бы значения
этому  банальному  происшествию  -   кражи  в  отелях  были  делом  довольно
распространенным,  если бы дерзкий бандит, проникший в ванную Сони Данидофф,
не был бы никем иным,  как загадочным и  неуловимым Фантомасом,  чья мрачная
слава с тех пор еще больше возросла.
     С того времени Соня Данидофф,  принимая ванну, не могла не вспоминать о
Фантомасе, и каждый год в тот день, когда произошло разбойное нападение, она
испытывала ужасный, безумный страх, представляя себе, что бандит может снова
появиться перед ней и что на этот раз он будет беспощаден.
     Надин знала обо всем этом. Она также дрожала от страха, вспоминая о том
роковом дне,  но,  чтобы отвлечь свою дорогую госпожу от мрачных мыслей, она
стала потихоньку успокаивать ее.
     - Надо забыть об этом, - пела она своим мелодичным голоском, - вы скоро
отправитесь на бал к господину Томери, вашему жениху.
     Княгиня вся сжалась.
     - Ах  Надин,  Надин,  -  отвечала она,  глядя странными глазами на свою
верную служанку,  -  я  не  могу  справиться со  своими тревогами...  То  же
число...  Ты же знаешь,  насколько мы суеверны там... у себя дома. Парижская
жизнь,  которую я  веду здесь,  не  разрушила в  моей душе наивности девушки
степей.  И  потом,  понимаешь,  мне кажется,  господину Томери не  следовало
давать этот  бал  всего  две  недели спустя после трагической кончины бедной
баронессы де  Вибре...  Я  пыталась его отговорить.  Насколько мне известно,
баронесса когда-то была его любовницей...
     - Говорят, - еле слышно прошептала Надин.
     Соня Данидофф продолжала, словно разговаривала сама с собой:
     - Уверена в этом. Именно для того, чтобы разуверить меня в этом, Томери
решил во что бы то ни стало устроить праздник сегодня вечером:  баронесса де
Вибре, сказал он мне, была всего лишь хорошим старым другом... знакомой... я
не могу,  мол,  отложить нашу свадьбу из-за тоге,  что эта женщина умерла, в
противном случае это даст повод для сплетен.
     - Дай мне зеркало, - потребовала она у черкешенки.
     После  того,   как  приказание  было  исполнено,   княгиня  долго  и  с
удовольствием рассматривала прекрасное лицо, отражавшееся в зеркале, и после
некоторой паузы, вновь обретя хорошее настроение, произнесла:
     - Бедная баронесса! Интересно, смогла бы я ревновать ее к Томери?
     - Княгиня, - вмешалась Надин, - надо выходить из ванны, вы опоздаете.
     В  соседней умывальной комнате,  залитой электрическим светом,  который
ярко   отражало  бесчисленное  количество  зеркал,   княгиня  Соня  Данидофф
закончила свой  туалет  с  помощью  Надин,  чрезвычайно гордой,  что  она  -
единственная горничная, допущенная одевать свою госпожу.
     Сейчас  женщины  шутили.  Надин  не  переставала изумляться великолепию
княгини, а Соню Данидофф потешало детское восхищение черкешенки.
     Соня  Данидофф облачилась в  изысканное платье из  крепдешина,  которое
благодаря простому, но искусному покрою красиво облегало гибкое тело молодой
женщины.
     Княгиня с  сияющим лицом несколько секунд молча стояла посреди комнаты,
в  то время как за ней с  искренним восхищением наблюдала Надин,  которая не
уставала поражаться роскоши,  окружавшей ее госпожу. Молоденькая черкешенка,
не удержав своего наивного порыва, воскликнула:
     - До чего же вы красивы, княгиня, как это все должно дорого стоить!..
     И неуверенно добавила:
     - Наверное, по крайней мере, тысячу франков?
     Соня Данидофф улыбнулась.
     - Тысячу франков!  -  воскликнула она с мягкой иронией в голосе. - Увы,
дорогуша, я уже стою гораздо больше, в эту сумму входит лишь стоимость моего
нижнего белья!  Ты же знаешь,  Надин, пара таких шелковых чулок, как у меня,
уже стоит двести франков.  А мои туфли, Надин... Посмотри на атласные туфли,
сделанные специально к  платью.  Со своими бриллиантовыми пряжками они стоят
по полторы тысячи франков каждая.  Ну,  а за платье, я думаю, мне надо будет
заплатить своему портному не менее двухсот луидоров...
     Пораженная  суммами,   произнесенными  госпожой,   смуглая  черкешенка,
раскрыв рот,  ловила каждое слово  княгини.  Но  туалет госпожи на  этом  не
заканчивался.
     Соня Данидофф,  уже в  платье,  открыла свой секретер и  достала оттуда
несколько футляров для драгоценностей.
     - Сегодня  вечером,  Надин,  -  заявила она,  -  я  буду  "в  жемчуге и
бриллиантах".
     Поднеся к  своим  изящным ушкам серьги,  сделанные из  серого жемчуга и
вставленные в  оправу  наверняка каким-нибудь  известным ювелиром,  княгиня,
засмеявшись, повернулась к Надин:
     - По сто тысяч франков с каждой стороны, моя голубушка!
     На пальцы она надела три кольца,  украшенных бриллиантами в  платиновой
оправе.
     - Еще четыреста-пятьсот тысяч франков, - продолжала она.
     Надин, открыв один из больших футляров, подносила своей госпоже широкий
золотой браслет, благоговейно придерживая его в руках.
     Но княгиня жестом отклонила украшение:
     - Нет, Надин, на балах уже не носят золотых браслетов.
     Вздох