торый
бог наметил для меня.
   - Не только бог, - произнес король.  Он  поднял  руку,  словно  желая
прикоснуться к плечу юноши, но так и не  сделал  этого.  -  Теперь  иди.
Вымойся, ты более чем нуждаешься в этом. Поешь. Отдохни. Мой  оруженосец
обеспечит тебя всем, что ты потребуешь. Я еще буду с тобой говорить. - И
когда юноша и Вадин собирались уйти, спросил: - Как тебя назвали,  внук?
- Мирейн, мой господин.
   - Мирейн. - Король произнес это имя, будто  пробуя  его  на  вкус.  -
Мирейн. Она дала тебе хорошее имя.  -  Он  выпрямился.  -  Что  вас  тут
держит? Идите!

Глава 2

   Ее называли некоронованной королевой. По закону она  была  наложницей
короля,  пленной  дочерью   повстанца   с   Западных   Окраин,   матерью
единственного признанного сына короля. В  ее  собственной  стране  этого
было бы достаточно,  чтобы  сделать  женщину  королевой,  а  ее  сына  -
наследником престола и замка. Здесь же,  где  отринули  старых  богов  и
стали рабами  Солнца,  наложница  и  оставалась  наложницей,  а  сын  ее
считался незаконнорожденным.
   Но она не впадала в отчаяние. Она занимала самое  высокое  положение,
которое допускали эти отступники, - положение Первой леди дворца. У  нее
было собственное царство  -  женское  крыло  замка  со  всеми  залами  и
дворами, соответствующим образом запиравшимися  и  защищенными,  где  на
страже стояли ее собственные евнухи. К сожалению,  они  стареют,  а  его
величество  не  позволяет  ей  купить  других.   Когда   она   несколько
необдуманно предложила ему по его же выбору отправить ее молодых рабов к
хирургу, чтобы сделать их пригодными  для  этой  службы,  ярость  короля
почти испугала ее.
   Они здесь совсем превращаются в варваров. Рабов у них мало, а евнухов
и вовсе нет. Очень скоро они, по-видимому, начнут носить штаны, сбривать
бороды и подражать жеманному акценту южан.
   Она рассматривала свое отражение в большом овальном зеркале. Когда-то
это  зеркало  было  щитом  ее  отца;  за  невероятную  цену  она  велела
посеребрить его и отполировать, чтобы никогда не  забывать,  откуда  она
пришла.  Красавица  девушка  с  глазами   дикой   рыси   и   неукротимым
темпераментом, которая отражалась в нем в былые дни, уже давно  исчезла.
Теперь  взгляд  ее  застыл,  как  рысь  перед  прыжком.  Лицо  же   было
по-прежнему безупречно прекрасным и неумолимым, словно маска богини.
   Она жестом отпустила служанку с кистями и щетками, выхватила  из  рук
другой вуаль и накинула ее на себя. Долия слишком замешкалась на  рынке.
Будь проклята эта старая сплетница, неужели она ни одного  поручения  не
может выполнить, не застряв  в  какой-нибудь  винной  лавке  по  дороге?
Иногда, правда, подобные ее задержки бывали полезны: когда языки  мужчин
развязываются вином, их секреты выходят наружу, а слух у Долии чертовски
острый.
   -  Всемилостивейшая  госпожа,  -  раздался  слабый  старческий  голос
старшего евнуха.
   Это было неуклюжее, уродливое, похожее на паука существо, которое так
и нс научилось пресмыкаться и раболепствовать, то есть вести  себя,  как
подобает настоящему слуге. Их отцы были врагами; ее старик  позабавился,
перерезав всю семью и оставив только младшего сына, чтобы оскопить  его,
выучить , и отдать в рабство к своей дочери. Но  что  это  за  утешение:
видеть, как он стар и  насколько  моложе,  кажется  она,  хотя  ей  было
известно, что она даже на год старше!
   ...Евнух привык к ее мрачно-задумчивым взглядам и не боялся их.
   - Всемилостивейшая госпожа, - повторил он, - кое о чем вам  следовало
бы знать.
   Его ровный голос и лишенное выражения  лицо  говорили  ей  о  многом.
Какие бы вести он ни принес,  ему  радостно  было  их  принести;  а  это
означало, что ей не будет приятно их услышать. В  такие  уж  игры  играл
этот ее злейший недруг, ее  преданный,  вышколенный  слуга.  Безупречная
служба, как он сказал однажды, когда был еще довольно молод  и  не  умел
хранить свои секреты, может стать могущественным .отмщением. Она никогда
не посмеет полностью ему Доверять и никогда не посмеет не доверять  ему.
Она тогда рассмеялась и приняла брошенную перчатку,  сделав  его  главой
своих слуг. - Говори, - невозмутимо приказала  она,  потягивая  холодное
вино из турмалинового кубка, отделанного серебром.
   Слуга улыбнулся. Очевидно, это воистину  горькая  весть,  раз  он  не
торопится се открыть. Он сел в кресло - двойник ее собственного, заказал
вина и, получив его, стал пить даже медленнее, чем госпожа.  Наконец  он
поставил чашу, переплел свои длинные иссохшие  пальцы  и  позволил  себе
улыбнуться еще раз.
   -  Всемилостивейшая  госпожа,  в  королевские  покои   был   приведен
чужестранец. Незнакомец с юга, жрец сжигающего бога.
   Несмотря на все свое самообладание, она напряглась, и  евнух  испытал
еще более острое удовольствие.
   - Он принес вести о наследнице короля, той, которая много  лет  назад
покинула эти края (кое-кто скажет, что из-за  ваших  интриг,  хотя  это,
конечно, ложь). Вы можете радоваться, всемилостивейшая госпожа.  Санелин
Амалин мертва. Госпожа подняла брови.
   - Я что, должна этому удивиться? Тщетная надежда, мой старый друг.  Я
давным-давно об этом знаю. Он продолжал улыбаться.
   - Ну, разумеется, всемилостивейшая госпожа. Известно  ли  вам  также,
что она произвела на свет сына? Сына своего  бога,  носящего  Солнце  на
ладони, закутанного  в  божественность,  словно  в  плащ?  Я  видел  его
собственными глазами. Он  говорил  с  королем;  ему  прислуживают  слуги
короля; он живет в комнатах королевского наследника.
   Она сидела совершенно неподвижно.  Сердце  ее  остановилось  и  снова
взорвалось, бешено колотясь в  груди.  Гинан  улыбнулся.  Она  думала  о
плоти, сдираемой с костей живого человека, и наслаждалась  своей  идеей,
спрятав  чувства  за  блеском  глаз.  Но  вот  глаза  ее  угасли.  Гинан
побледнел, его улыбка увяла. Однако не  так  легко  было  испортить  ему
удовольствие. Все ее заботы и интриги: эти женщины, которые приходили  к
королю  и  не  могли  зачать  детей,  чтобы  вытеснить  ее  сына,  и  та
единственная, заклинаний  которой  оказалось  достаточно,  чтобы  зачать
сына, но которая не сумела родить его живым и сама умерла в родах, - все
это напрасно. Потому лишь, что она не  пошла  достаточно  далеко,  чтобы
самой расправиться с наследницей, потому, что доверилась дороге и,  если
уж и это бы не помогло, - обетам жрицы. Санелин никогда не  должна  была
познать мужчину, никогда не должна была родить ребенка. Даже если бы она
вернулась и заняла трон, то было бы  легче  легкого  наложить  чары  или
сварить яд и сделать так, чтобы Моранден, сын Одии из Умиджана, по праву
стал королем всего Янона.
   Госпожа почти восхищалась дочерью короля. Эта  невыносимая  маленькая
святоша  нашла-таки  способ  разрушить   планы   недоброжелательницы   и
сохранить святость своего имени. Похоже, варвары поверили лжи и оставили
выродка в живых. Если только...
   Гинан достаточно хорошо знал ее, чтобы понять  мысль,  промелькнувшую
во взгляде Одии. Он неустрашимо улыбнулся.
   - Нет, всемилостивейшая госпожа, этот человек  не  самозванец.  Он  -
вылитая мать.
   - То есть некрасивый карлик? Ах,  бедное  дитя.  -  Высок  настолько,
насколько  это  ему  нужно,  и  гораздо  выше   понятия   красоты.   Это
поразительный молодой человек,  всемилостивейшая  госпожа;  он  держится
как. король.
   - Однако же, - пробормотала она, - он жрец. - Жрец,  будучи  королем,
может жениться и зачать сыновей. Как считали некоторые, ради королевства
это могла сделать и принцесса, если бы стала королевой. Похоже, она  так
и сделала.
   - Он пока еще не король,  -  медленно  проговорила  Одия.  Она  снова
наполнила свою чашу и подняла ее. - И не станет им, пока у меня  в  этом
королевстве есть власть. Да будет мне богиня свидетельницей!

***

   Вадин сделал в точности все, что было приказано. Это позволяло ему не
думать. Он не понял и половины того, что услышал на крепостной стене,  и
был вовсе не убежден, что верит  остальному.  Чтобы  чужеземец  оказался
сыном дочери короля, столь давно оплакиваемой, что  она  превратилась  в
легенду, - да, в это он еще мог поверить.  Но  чтобы  парень  был  зачат
богом...
   Мирейн вымылся, в чем он воистину нуждался,  и  позволил  королевским
слугам унести свои рваные штаны и принести ему подобающий килт  <Килт  -
короткая  мужская  юбка  >.  Затем  он  устроил   настоящий   переполох,
потребовав бритву. Сначала нужно было ее отыскать, а уж тогда он настоял
на том, чтобы ему  выбрили  лицо  гладко,  как  у  женщины.  Вадин  весь
перекосился, наблюдая за этим. Слуги пришли в ужас,  а  старший  из  них
даже осмелился сделать замечание, но Мирейн и слышать ничего не желал.
   - Жарко, - сказал он с южным акцентом. - Некрасиво. И чешется.
   Увидев их изумленные лица, он усмехнулся, чем еще больше потряс всех,
и принялся за пищу,  которую  ему  приготовили.  Устроившись  в  кресле,
вырезанном по  размерам  янонцев,  поглощая  медовые  кексы  и  все  еще
посмеиваясь над  оскорбленными  чувствами  слуг,  Мирейн  выглядел  даже
моложе своего возраста. Он не был похож на сына Солнца.
   Когда был доеден последний  залитый  сиропом  кекс,  Мирейн  облизнул
пальцы и вздохнул.
   - Так хорошо я не ел с тех пор как покинул Хан-Гилен.
   Старший слуга  согнулся  в  поклоне.  Мирейн  в  ответ  склонился  на
половину его поклона, но сделал это легко  и  с  улыбкой.  -  Ценю  ваши
услуги, господа. Это  был  приказ  удалиться.  Все  повиновались,  кроме
Вадина, который, не сказав ни слова, остался на своем посту  у  двери  и
был вознагражден: Мирейн оставил его в покое.
   Как только люди ушли, лицо Мирейна застыло. Он больше не  походил  на
ребенка. Он медленно расхаживал по комнате,  сжимая  и  разжимая  правую
руку  и  сводя  брови,  пока  не  стал  необыкновенно  похож  на  своего
деда-короля. Нос его слегка морщился,  и  Вадин  мог  лишь  догадываться
почему. Хотя комнаты, в которые его привели  люди  короля,  были  богато
убраны, чисты и  хорошо  выметены,  они  дышали  запустением.  По  этому
великолепному асанианскому ковру уже давно ступали только  слуги;  никто
не облокачивался на подоконник, как сейчас это делал  Мирейн,  никто  не
выглядывал вниз, в защищенный стенами сад, никто не поднимал глаз вверх,
на видневшиеся за сияющими стенами горы Янона.
   Мирейн  повернул  лежащую  на  оконной  раме  руку   ладонью   вверх.
Ослепительно золотые блики заиграли на его лице, на  стенах  и  потолке,
ударили в глаза Вадину. Пальцы Мирейна сомкнулись, и блики  исчезли;  он
перевел глаза на Солнце, которое его зачало.
   - Итак, мой господин, - произнес он, обращаясь к Солнцу, - ты  привел
меня сюда. Скорее даже, пригнал. И что  теперь?  Король  горюет,  но  он
начинает и радоваться, видя во мне возрождение своей дочери. Должен ли я
следовать своей судьбе, пророчествам и его собственному приказу остаться
здесь и стать причиной его  смерти?  Или  лучше  бежать,  пока  это  еще
возможно? Видишь ли, мой господин, мне кажется, я мог бы полюбить его...
   Возможно, он не получил ответа. А если и получил, то ответ  этот  его
не утешил. Он издал глубокий вздох, который резко оборвался бессловесным
звуком - то ли рыданием, то ли всплеском горького смеха.
   - О да, я мог отказаться. Хан-Гилен оставил бы меня.  Я  не  был  там
чужим, несмотря на свое чужеземное лицо, тень  орла  среди  всего  этого
красного, коричневого и золотого. Приемыш князя, дитя жрицы,  священный,
почитаемый и защищаемый. Защищаемый!
   Теперь это уже точно был смех, и, вне всякого сомнения, смех горький.
   - Они меня до смерти дозащищали. По крайней мере если я  умру  здесь,
то только по собственной глупости и ни от чего более.
   Мирейн отвернулся от солнца. Его глаза были полны  солнечным  светом,
но не ослеплены им. Заметив Вадина, Мирейн вздрогнул, словно забыл о его
присутствии. Вероятно, подумалось Вадину, он вообще  замечал  оруженосца
не больше, чем пол у  себя  под  ногами.  Конечно,  если  тот  вдруг  не
вздыбится и не толкнет его. Взгляд Мирейна был ленивым и в то  же  время
ничего не упускающим. Он оценивал оруженосца, словно бычка на  рынке,  с
интересом  разглядывая  узкое  лицо   с   крючковатым   носом   и   едва
пробивающейся молодой бородкой, длинное  неуклюжее  тело  в  королевской
ливрее и стоящее возле ноги копье, зажатое в руке  с  такой  силой,  что
побелели выступающие  косточки  пальцев.  Глаза  Мирейна  сверкнули.  От
презрения, подумал  Вадин.  Его-то  тело  вряд  ли  можно  было  назвать
неуклюжим, и держался он так,  словно  знал  это.  У  него  была  манера
наклонять голову набок высокомерно и вместе с тем  дружелюбно.  Брови  у
него тогда приподнимались так обезоруживающе, что  придворным  следовало
бы изучить эту мимику.
   - Как ты уже слышал, меня зовут  Мирейн,  -  сказал  он.  -  Как  мне
называть тебя?
   "Отвяжись!" - чуть не рявкнул Вадин. Но выучка взяла верх.
   - Вадин, мой господин. Вадин аль-Вадин из Асан-Гейтана.
   Мирейн снова облокотился о  подоконник.  -  Гейтан?  Это  в  Имехене,
верно? Твой отец тоже, должно быть, аль-Вадин; мама говорила,  что  лорд
Гейтана всегда Вадин, точно так же, как король Янона всегда  Рабан,  как
мой дед, или Мирейн. Как этот выскочка. Вадин внутренне собрался. -  Это
так, мой господин.
   - Моя мать также научила меня говорить по-янонски. Боюсь, что  говорю
не слишком хорошо: чересчур долго я был на юге. Не станешь  ли  ты  моим
учителем, Вадин? Я и  так  уже  позорю  себя  своим  лицом  и  шлейнской
князьковой шепелявостью. - Ты не останешься!
   Вадин прикусил язык, но слишком поздно. Аджан  выпорет  его  за  это,
даже если чужеземец этого не сделает.
   Мирейн и глазом не моргнул. Он снял свою повязку странника,  повертел
ее в руках и легонько вздохнул.
   - Возможно, мне не следовало бы оставаться. Здесь  я  чужеземец;  мое
странствие длится всего лишь год. Однако,  -  сказал  он,  и  глаза  его
сверкнули, захватив Вадина врасплох,  -  есть  еще  наложенный  на  меня
матерью обет: рассказать ее отцу о  ее  славе  и  смерти;  утешить  его,
насколько смогу. Это я сделал. Но затем она велела мне занять ее  место,
то место, которое судьба и обеты вынудили ее покинуть, для которого  она
родила и вырастила меня.
   - Она слишком доверяла крови и судьбе, - сказал новый голос.
   В наступившем молчании его владелица вышла вперед. Это была высокая и
очень стройная женщина, одетая в серое платье с серебром у горла - наряд
священной певицы.  Лицо  ее  было  столь  же  прекрасно,  невозмутимо  и
непроницаемо, сколь и голос.
   - Верно, - сказал Мирейн так же спокойно, как и она. - Разве  она  не
была вещуньей? - Некоторые скажут, что она была  безумной.  -  Такой  же
безумной, как ее отец, вне всякого сомнения. Столь же безумной, как я.
   Незнакомка остановилась перед ним. Она была высокой для женщины, даже
для женщины Янона; голова юноши доставала как раз до ее подбородка.
   - Мой господин отдал тебе ее комнаты. Его собственный сын никогда  не
имел такого.
   - Ты знаешь, кто я, - сказал Мирейн утвердительно.
   - Теперь большинство в замке знают это. У слуг есть уши и языки, а  у
тебя есть лицо.
   - Однако она была прекрасна. Даже милосердие не  может  назвать  меня
таким.
   - Вся красота Санелин была в се глазах и в том,  как  она  двигалась.
Никакой высеченный или написанный портрет не способен уловить это.
   - И никакой портрет во плоти. - Он обронил эту жалобу как нечто давно
приевшееся и взглянул на женщину с редкой по великолепию улыбкой. -  Ты,
должно быть, Имин.
   Она, конечно, была сильна, но все же оставалась женщиной, а в  улыбке
Мирейна таилась могущественная магия. Глаза ее потеплели,  лицо  чуточку
смягчилось. - Санелин говорила тебе обо мне?  -  И  очень  часто.  Разве
могла она забыть свою молочную сестру? Она надеялась,  что  ты  добудешь
себе  крученое  ожерелье,  и  говорила,  что  ты  станешь  прекраснейшей
женщиной и нежнейшей певицей в Яноне. Она была истинной пророчицей. Имин
почти улыбнулась.
   - Твое собственное крученое ожерелье, мой молодой господин, могло  бы
с таким же успехом быть из серебра, как и из золота.  Неужели  это  наша
острая на язык Санелин научила тебя такой учтивости? - Она научила  меня
говорить правду.  -  В  таком  случае  твое  сладкоречие,  должно  быть,
получено в наследство от Хан-Гилена, который мы, певцы, называем Медовой
Землей.
   - Сладкие речи, несомненно, являются искусством, которое  там  весьма
ценится, хотя честь ценят больше. Худший из грехов -  ложь,  и  у  детей
воспитывают отвращение к ней.
   -  Мудрый  народ.  Здесь  больше  всего  уважают  силу,  в   основном
физическую, и чуть меньше - силу воли.  На  севере  нет  места  человеку
мягкому или слабому.
   - В Хан-Гилене говорят: "Твердый, как камни севера".
   Мирейн повернулся к окну  спиной.  Имин  села  рядом  с  ним.  Он  не
взглянул на нее. - Почему ты ушел оттуда? - спросила она. - Пришло время
идти, хотя мой господин князь хотел задержать меня до тех пор, пока я не
подрасту и пока армия не сможет сопровождать меня. Но  богу  все  равно,
стал я мужчиной или еще нет. Я ушел тайком; шел тайком, пока не  пересек
границ Хан-Гилена. Это был очень  длинный  путь  для  пешего:  близилась
зима, а долгая жестокая война только-только закончилась. - В его  голосе
зазвучало что-то похожее на гордость. - Я  участвовал  в  этой  войне  и
хорошо проявил себя, как сказал мой  господин.  Я  был  его  оруженосцем
вместе с его сыном, наследным принцем Халенаном. Он посвятил нас обоих в
рыцари и вооружил одинаково. Мне жаль было  покидать  их.  И  принцессу,
сестру Халенана... она помогла мне ускользнуть. - Она очень красива?
   Мирейн воззрился на женщину, на миг потеряв дар речи.
   - Элиан? Ей было целых восемь лет! Неожиданный и сердечный смех  Имин
прозвучал как журчание  ручья.  Мирейн  нахмурился;  губы  его  невольно
изогнулись.
   - Возможно, - признался он, -  со  временем  она  станет  красавицей.
Когда я видел ее в последний раз, она была одета как мальчишка, в старые
потрепанные штаны и мою рубашку, слишком для нее большую, а волосы у нее
никогда не будут держаться в косах. Однако они  великолепны,  как  у  ее
отца и брата, и нс похожи ни на чьи во  всем  мире:  рыжие,  как  огонь.
Элиан старалась походить на бесстрашного заговорщика, но глаза  ее  были
затуманены слезами, а  нос  покраснел,  и  она  почти  ничего  не  могла
сказать. - Он вздохнул. - Эта девочка  была  живым  кошмаром.  Когда  мы
отправились на войну, то нашли ее в обозе. "Если Мирейн может  ехать,  -
заявила она, - то почему мне нельзя?" Ей  было  тогда  шесть  лет.  Отец
задал ей царскую - на словах, конечно,  -  трепку  и  отправил  домой  в
немилости. Однако он отдал своим управляющим приказ учить ее  обращаться
с оружием. В некотором смысле она победила и знала это.
   - Похоже, ты любил, - сказала Имин, - и  тебя  очень  любили.  -  Мне
очень повезло.
   Она долго смотрела на него. Лицо се снова стало бесстрастным.  -  Мой
господин, что ты будешь здесь делать?
   Его пальцы сжимались так сильно, что побелели косточки.
   - Я останусь. Когда придет время, я стану королем.  Королем,  который
отгоняет тени, сыном Солнца. - Для твоей молодости у тебя очень  твердая
воля. - Моя воля не имеет отношения к тому, что должно произойти.
   В его тоне звучала легкая  горечь  и  усталость.  -  Любовь  бога,  -
медленно сказала Имин, - это огненная пытка.
   - И проклятие для всех, кого  любишь.  Оставайся  холодной  со  мной,
певица, если хочешь быть мудрой. - Она прикоснулась ладонью к его  руке.
Глаза ее снова были ясными и спокойными, такими же  спокойными,  как  ее
голос.
   - Мой господин, воистину ли ты знаешь, что  делаешь?  Можешь  ли  ты?
Твоя мать вырастила тебя, воспитала  и  повелела  тебе  стать  тем,  чем
судьба помешала стать ей, - верховным правителем Я нона.  Но  то  Место,
для которого она тебя гото