уж так сложилось, так уж издавна повелось  -  закон  никогда  не  имел
железной силы всеобщего правила. Законы всегда обслуживали какую-то одну
группу  людей.  А  другие  люди  нарушали  эти  законы   и   становились
преступниками, так их называли.
   Большевики в  семнадцатом  пришли  к  власти  и  сразу  нарушили  все
мыслимые законы государства - стали отбирать собственность  и  деньги  -
словом, грабили награбленное. Вот с них-то все  и  пошло  вразнос,  если
хочешь. А потом внутри построенного ими - заметь, на изначальном грабеже
и воровстве построенного - государства возникли  группы  людей,  которые
решили: а какого черта - этим можно было грабить и  убивать,  почему  же
нам нельзя? Больше того, они решили, что, грабя и убивая государственных
грабителей и преступников, они совершают благое дело.
   - И ты, значит, считаешь, что это правильно?  -  тихо  заметила  она,
чуть отодвинувшись. Владислав кивнул.
   - Во всяком случае, все  то,  чем  я  занимаюсь  сейчас,  то,  чем  я
занимался последние десять лет, я делал  правильно.  Меня  жизнь  сильно
ломала, Лена, сильно  ломала,  но  не  сломала.  Я  на  изломе  оказался
прочный. Помню, был у меня один знакомый - плохой человек,  мерзкий.  Он
любил повторять: моя власть сильна, я тебя в бараний рог могу  скрутить,
а ты и не пикнешь. Так вот, представляешь, не скрутил - и я не пикнул. А
кончилось дело тем, что я его как-то  совершенно  случайно  встретил  на
улице и... прикончил... как последнего гада...
   - Неужели у-убил? - упавшим голосом переспросила Лена.
   - Да,  Леночка,  я  его  убил.  Убил  полковника  Беспалого.  Он  был
начальником лагеря, где я сидел. Где мне суждено было бы заживо  сгнить.
А я выжил. Сам не знаю как, но я выжил.  Бежал.  А  потом  встретил  эту
мразь на улице и... и понял, что он не имеет права на жизнь.  Эту  мразь
надо было убить, вот я и убил. Если хочешь знать, в тот момент я  ощущал
свою полную правоту. По всем человеческим, именно человеческим, понятиям
он был преступник. У него на руках кровь  десятков  невинных.  И  я  его
покарал. И знаешь, Лена, при этом я ни минуты не колебался.
   Лена смотрела на Варяга широко  раскрытыми  глазами,  и  трудно  было
понять, что скрывается в ее взгляде - то ли испуг, то ли восторг.
   - И многих ли ты убивал в своей жизни, Владик?
   - Нет, - честно сказал он. - Немногих. Потому что проливать кровь так
вот запросто, как убили  Леонида  Васильевича  Шелехова,  -  нельзя.  По
понятиям не положено. Вот почему я хочу найти убийцу Шелехова.  Найти  и
покарать.
   Лена сглотнула слюну и провела узкой рукой по  лбу,  словно  смахивая
невидимую паутинку.
   - Но ты мне не ответил на первый вопрос... Хотя,  может  быть,  и  не
стоит отвечать. Раз ты сам убивал... Владислав обнял ее за голые плечи и
привлек к себе.
   - Ты хочешь знать, преступник ли я. Что ж, по их  законам,  наверное,
да, преступник. Но знаешь, по моим законам, они - кто втихомолку  грабил
страну многие годы, а особенно в последние десять лет,  они  преступники
во сто крат большие. И сами, те, кто  правили  страной,  и  их  нынешние
внуки и правнуки, кто по блату и по наследству получили все  эти  банки,
нефтяные компании, алюминиевые комбинаты... А я считаю  себя  ничуть  не
хуже, не глупее их. Может, у меня дело-то получше пойдет, чем у  них,  у
бывших чиновников, которые сегодня в олигархах ходят: они все время  при
делах. Ты их в дверь, они в окно.
   Он и не заметил, как разволновался, произнося перед этой  молоденькой
девушкой пламенную речь. Владислав поймал себя на мысли, что тихая  Лена
-  первая  женщина,  которой  он  вот  так  откровенно  изливает   душу,
рассказывает о сокровенных своих мыслях. Почему? Наверное, все  же  было
что-то в ней неосязаемое, что влекло его  и  заставляло  довериться  ей.
Странно, подумал Варяг, Свете он никогда этого  не  говорил,  и  уж  тем
более Вике. Только в приватных беседах с ее покойным  отцом,  академиком
Егором Сергеевичем Нестеренко, он позволял  себе  раскрыться  до  конца,
высказать наболевшее, что копилось на душе.
   Часы в  гостиной  глухо  пробили  два  раза.  Два  часа  ночи!  Опять
заговорились.
   - Может, спать будем? - ласково спросил  он.  Лена  грустно  помотала
головой.
   - Нет. Сейчас я не засну. - И, помолчав, добавила:
   - Так что все-таки у тебя завтра?
   Владислав тяжело вздохнул, мысленно вернувшись к делам.
   - Уже не  завтра,  а  сегодня.  Сегодня  вечером.  Должен  состояться
серьезный разговор. От него многое будет зависеть в дальнейшем. - И  тут
его кольнула страшная мысль. Мучительная догадка.  Он  схватил  Лену  за
руки и жестко спросил:
   - Послушай, ты не могла бы Лизу сегодня вечером забрать  с  Никитиной
Горы и перевезти в Москву? К себе? На пару дней. А Валя  пусть  пока  на
даче одна поживет.
   - Зачем? - не поняла Лена. - Зачем ее забирать? Ей  там  так  хорошо.
Место тихое, спокойное...
   - Да, место тихое... - мрачно повторил Варяг. - Да только слишком  уж
известное.
   - Известное? Кому? - недоуменно переспросила  Лена.  -  Владислав,  я
что-то ничего понять не могу. Не говори загадками!
   Он  даже  застонал  от  страшного  предчувствия.  И  от  собственного
бессилия что-либо изменить. Он потянулся к телефону и привычно, не глядя
нажал семь кнопок. На другом конце линии ответили  не  сразу.  В  трубке
послышался заспанный голос Чижевского.
   - На проводе!
   - Николай Валерьянович! Это  Игнатов!  -  глухо  заговорил  Варяг.  -
Извините, что  беспокою  так  поздно.  Но  дело  неотложное.  Вы  можете
завтра... вернее,  сегодня  утром  послать  людей  на  Никитину  Гору  и
оставить их на даче? Там Лиза с няней. Одни.
   Чижевского удивила не сама просьба шефа. Его удивил  звонок  в  столь
поздний час. Но старый служака не подал виду и обещал все исполнить, как
полагается.
   Дав отбой. Варяг лег рядом с Леной и,  задумчиво  глядя  прямо  ей  в
глаза, сказал:
   - У меня встреча с моими коллегами по бизнесу. У них,  понимаешь  ли,
есть ко мне некоторые претензии. И мне придется объяснять  им,  что  они
ошибаются. А это будет непросто.
   - Для тебя эта встреча очень важна?  -  каким-то  жалобно-беззащитным
тоном произнесла Лена. - Ее нельзя отменить, перенести?
   Он усмехнулся.
   - Нет, конечно. Да ты не  переживай.  Все  обойдется.  -  Он  щелкнул
кнопкой ночника. Факел в руках  стеклянной  девушки  погас.  -  Давай-ка
спать, милая.
   Лена отвернулась и затихла. Она лежала  с  раскрыты-.  ми  глазами  и
думала.
   Думала о том, что без памяти влюбилась в  этого  восхитительного,  но
непонятного мужчину. И что,  мечтая  в  далеком  детстве  о  "прекрасном
принце", даже и не предполагала, что он будет уголовником. И еще о  том,
что  завтра,  а  точнее,  сегодня  вечером  в  жизни  Владислава  должно
произойти нечто, что может круто изменить его, а значит, и ее судьбу.
   И помешать этому уже никак нельзя.

Глава 13

   С тяжелым  сердцем  ехал  на  сходняк  Закир  Большой.  Он  прекрасно
понимал, чего от него ждут сегодня вечером, - и эта малоприятная миссия,
затрагивающая впрямую интересы, положение и авторитет смотрящего России,
не доставляла ему никакой радости. Варяг никогда не числился в друзьях у
Закира. Он и раньше нельзя сказать чтобы шибко обожал Варяга, но уважать
- уважал.  И  вот  сейчас  Закиру  приходилось  поступать  против  своих
убеждений, и от этого на душе у него было  погано.  Полгода  тому  назад
гордый сын гор даже мысли допустить не мог, чтобы кто-то  навязывал  ему
свою волю, тем более помыкал им, как глупым бараном.
   И надо же было такому случиться,  что  он,  опытный  ушлый  вор,  так
по-глупому попался на крючок. И вот теперь в нынешней ситуации  вынужден
послушно   исполнять   волю   большого    ментовского    начальника    -
генерал-полковника Урусова. Это было для него невыносимо.
   В  воровском  мире  Закир  Буттаев  давно  пользовался  непререкаемым
авторитетом. А в родном Дагестане его слово и  вообще  ценилось  на  вес
золота.
   Вырос Закир в бедной  семье  в  высокогорном  ауле.  Он  помнил  себя
босоногим мальчонкой, с утра до вечера проводящим время  в  горах  среди
дикой природы. А ночью, когда вся  семья  спала,  он,  прильнув  ухом  к
черной тарелке  радиоточки,  завороженно  вслушивался  в  едва  слышимые
диковинно красивые мелодии из Москвы.
   Особенно ему нравилась одна напевная, завораживающая музыка, уносящая
его детское воображение высоко-высоко к облакам и заставляющая мечтать о
неизвестной сказочной жизни. Тогда маленький  Закир  не  знал,  что  это
музыка русского композитора Чайковского. Но она доставляла ему  истинное
наслаждение.
   Годы спустя, уже став признанным авторитетом, он дивился, как  это  в
столь юном возрасте он умел понимать красоту мелодий, так не похожих  на
старинные горские песни, которые певали у них в  ауле.  Видно,  было  от
природы дано Закиру тонкое музыкальное чутье.  И  вообще  художественный
талант. Закир с детства любил рисовать.  На  обрывках  выцветшей  бумаги
кусочком угля он мог  часами  рисовать  величественные  северокавказские
горы, одиноких  осликов  на  пыльной  дороге,  устало  бредущих  к  дому
соседских стариков. Он мечтал стать художником. Но  жизнь  сложилась  не
так, как хотелось маленькому Закиру. Горячий нрав и молодость  повернули
все так, что первый раз он использовал свои художественные дарования  на
зоне, где за дневную пайку делал зекам изумительной красоты  наколки.  В
свою первую ходку он отправился пятнадцатилетним пацаном - за  убийство.
У родителей Закира не было денег на  мало-мальски  приличного  адвоката,
который смог бы отмазать мальца. Сначала он попал в детскую  колонию,  а
как исполнилось ему восемнадцать, отправился  тянуть  срок  далее  -  по
знаменитым тюрьмам да лагерям.
   В воркутинском лагере юного дагестанца за его таланты сразу приметили
местные паханы, да и кум относился к нему сердечно: к большим  советским
праздникам парень рисовал роскошные плакаты для  красного  уголка,  а  в
основном занимался, как  шутила  братва,  акупунктурой  -  накалывал  на
широкие воровские спины, груди и  ягодицы  православные  храмы,  кресты,
русалок да витиеватые надписи. Эта иглотерапия спасла Закира  от  многих
несчастий - более того, именно этому занятию  сын  солнечного  Дагестана
был обязан тем, что выжил в суровом северном краю. И  тем  не  менее  по
ходу дела ему накинули восемь  годков.  Он  вышел  на  волю  лишь  через
тринадцать лет - двадцативосьмилетним, много пережившим мужчиной.
   Покидая зону, Закир зарекся переступать порог казенного дома.
   Но и тут судьба  распорядилась  по-своему.  Вернувшись  из  пермского
лагеря в родной Дагестан, Закир осел в Кизляре и устроился  работать  на
местный коньячный завод - художником. Рисовал  этикетки  для  подарочных
коньяков, которые выпускали на заводе в канун 60-летия Советской власти.
Шел тогда 1977 год.
   Тут-то его и приметили местные авторитеты  -  уж  больно  здорово  он
изображал горные хребты и на  их  фоне  шерстистых  маралов  с  тяжелыми
завитыми рогами.
   Привели Закира как-то к знаменитому  кизлярскому  вору  Гамзату,  тот
внимательно посмотрел в глаза  Закиру  и  предложил  ему  очень  хорошие
деньги - раз в пятьдесят больше, чем тот  получал  в  этикеточном  цехе.
Закир сильно  удивился,  пока  не  узнал,  что  его  художественный  дар
требовалось применить для изготовления металлических форм,  используемых
при печатании банкнот. Но не рублей с восковым профилем  вождя  мирового
пролетариата, а диковинных зеленых бумажек  с  лицом  какого-то  важного
щекастого господина в парике. И надписи были на бумажках не  русские,  а
английские. Одно было  только  понятно  -  число  100.  Закир  оробел  и
поначалу стал отказываться, но Гамзат очень  мягко,  но  безапелляционно
попросил его прямо тут же приступить к работе и нарисовать на ватманском
листе сотенную купюру. Закир вздохнул, взял карандаш и прямо на глазах у
Гамзата за полтора часа изобразил купюру в масштабе один к  одному  -  и
даже меленькие буковки в углу бумажки срисовал.
   Пораженный точностью копии, Гамзат тотчас вынул  из  кармана  толстую
пачку красных сторублевок и, отсчитав пять, вложил Закиру в руку.  В  ту
дремучую пору на пятьсот рублей вся многочисленная семья Буттаевых могла
сытно жить несколько месяцев. Это было великое искушение -  и  Закир  не
устоял. Только потом уже он понял, что в  тот  день  в  доме  у  Гамзата
получил воровское крещение. А потом пошло-поехало...
   Прошло полгода. По ночам  в  подвале  богатого  кизлярского  особняка
глухо стучал печатный станок, мягко выплевывая зеленые бумажки,  которые
стоящие у станка работники Гамзата ловко подгребали руками,  бросали  на
пол и топтали босыми пыльными ногами.  Самодельным  долларам  надо  было
придать "рабочий" вид - так их легче было  сбывать  валютным  барыгам  в
Москве, Ленинграде, Тбилиси, Ереване,  Риге,  Таллине,  Сочи,  Ташкенте,
Одессе... и в других концах необъятной тогда советской родины.
   А потом подпольный монетный двор накрыли. Старика  Гамзата  от  вышки
спасло только одно - что он печатал не советские рубли,  а  американские
грины.
   Его отправили отдыхать на Колыму, там он  и  умер  года  три  спустя,
завещав перед смертью  своим  землякам  беречь  Закира.  Тогда-то  он  и
получил гордую кликуху Большой  -  не  только  за  внушительный  рост  и
величавую  стать,  но  и  за  несравненный  большой  талант.   Пользуясь
известностью и авторитетом своего  покровителя  Гамзата,  Закир  Большой
быстро продвинулся в воровской  иерархии,  и  в  тридцать  пять  лет  на
большом сходняке в Сочи - первом в его жизни - его короновали  и  отдали
под  контроль  подпольные  игорные  заведения  курортных  городов  -  от
Кисловодска до  Минеральных  Вод.  Потом  он  расширил  свою  власть  на
Северном Кавказе.
   Его уважали за гордый нрав  и  чувство  справедливости  -  всем  было
известно, что Закир Большой зря слова не скажет и всякий  спор  разрешит
по понятиям. Он быстро стал незаменимым при решении не только мелких, но
и крупных ссор среди воров Северного Кавказа, особенно  если  эти  ссоры
касались  раздела  сфер  влияния.  Когда  в  Советском  Союзе  разрешили
кооперативы и оборотистые люди начали  первый  легальный  бизнес,  Закир
постоянно выступал в роли примирителя и третейского судьи. В  90-е  годы
его власть на Северном Кавказе стала непререкаемой. Если на Черноморском
побережье почти все дела вершил  Шота  Черноморский,  то  на  российском
Северном Кавказе многое оказалось под властной  рукой  Закира  Большого.
Знакомство с ним, не говоря уж о дружбе, многие  почитали  за  честь.  И
многие  этой  чести  удостаивались.  Закир  Большой   был   радушный   и
хлебосольный хозяин.  В  Махачкале  у  него  был  роскошный  трехэтажный
особняк - не хуже, чем в свое время у Гамзата  в  Кизляре.  Двери  этого
дома были всегда широко распахнуты, и кто только  не  перебывал  тут  за
многие  годы  -  певцы,  поэты,  музыканты,  дипломаты,   финансисты   и
промышленники, даже руководители советских республик. И хотя  Закир  уже
лет  восемь  как  обосновался  в  Москве,  все  равно  именно  в   своей
дагестанской вотчине он чувствовал себя дома, там он  был  царь  и  бог,
всеми  любимый,  всеми   уважаемый,   всеми   почитаемый.   Известнейший
дагестанский поэт, лауреат всевозможных премий, написал даже в его честь
стихотворение  "Встреча  в  Махачкале",  в  котором  уподоблял  статного
красавца Закира горному орлу, величаво парящему над снежными вершинами.
   И вот теперь он, как послушный ничтожный  баран,  которого  тянут  на
веревке на бойню, ехал на большой сход,  чтобы  выступить  застрельщиком
сомнительной операции...
   Неделю  назад  ему  опять  позвонил  генерал   Урусов   и   предложил
встретиться.
   Но не в ресторане Речного  вокзала,  а  на  Страстном  бульваре  -  в
скверике  за  кинотеатром  "Россия".  Закир  уже  люто  ненавидел  этого
плешивого генералишку с лицом добродушного  плута.  Закир  видел,  какое
удовольствие  доставляла  Урусову  возможность   поунижать   знаменитого
дагестанского вора, упиваясь своей властью над ним, над  его  волей.  Во
время последней встречи мент опять сполна покуражился и поиздевался  над
Закиром. Сначала он заставил ждать  себя  двадцать  минут;  пунктуальный
Закир появился на  условленном  месте  вблизи  небольшого  летнего  кафе
строго в назначенный час,  в  семь  вечера.  Скамейку,  где  должен  был
состояться разговор, уже застолбили два хорошо знакомых  Закиру  амбала,
тенью ходившие за генералом Урусовым. При  виде  приближающегося  Закира
оба  как  по  команде  встали  и  пересели  на   соседнюю   скамейку   -
телохранителям не полагалось  присутствовать  при  переговорах  шефа.  С
двадцатиминутным опозданием появился Урусов. На сей раз он оставил  дома
свой шутовской молодежный прикид и  пришел  в  строгом  темном  костюме,
светлой рубашке и при галстуке. Впрочем, узел галстука  был  распущен  и
верхняя пуговка расстегнута, что  придавало  Урусову  сходство  с  одним
скандально известным депутатом. Едва кивнув Закиру, он как ни в  чем  не
бывало присел рядом и выдавил свою обычную кривую усмешечку.
   -  Ну  что,  уважаемый,  чем  порадуешь,  разузнал   что-нибудь   про
Шелехова?
   Закир, понимая, что совсем не за этим позвал его Урусов на посиделки,
отрицательно помотал головой:
   - Нет. Разговоров много, а толку мало. Говорят,  что,  скорее  всего,
дело рук одного ангажированного гастролера с бригадой.
   Урусов качнул головой. Евгений Николаевич блефовал. Ему уже  три  дня
как было достоверно известно, кто, зачем  и  по  чьему  приказу  замочил
депутата Шелехова. Но было ему также известно, что операция проведена  с
высочайшей  санкции,  и  посему  его,  генерал-полковника  Урусова,  это
убийстве не касалось - никто не станет предъявлять ему претензий.  Никто
не заставит заниматься расследованием.  Более  того,  расследование  уже
было поручено людям, которые никогда не сумеют раскрыть это убийство.  И
сделано так было намеренно. Потому что убийцу-одиночку, скрывающегося до
поры в  своей  подмосковной  берлоге,  ждал  скорый  беспощадный  суд  и
неумолимый  приговор,  который  приведут  в   исполнение   умелые   руки
специально обученных этому печальному ремеслу  профессионалов.  Так  что
про Шелехова генерал Урусов спросил Закира просто так, для затравочки.
   - Ладно. Пока оставим это. Теперь вот,  Закир  Юсупович,  настал  мой
черед обратиться к тебе с просьбой.
   - А разве я, генерал, что-то у тебя уже просил? - поймал его на слове
Закир.
   Урусов поморщился и махнул рукой:
   - Ай, дорогой, не придирайся. Значит, еще  попросишь.  Я  же  хочу  с
тобой поговорить о Варяге. Есть мнение, что  его  пора  подвинуть  от...
воровской кассы.
   Многие так считают, но не решаются начать разговор. Ты должен оказать
мне содействие и замутить дельце на сей счет.
   Закир удивленно поднял густые черные брови:
   - Чье же это мнение? Неужто воров? Но тогда я  бы  знал  об  этом  по
своим каналам. Ума не приложу, начальник.
   Дагестанский авторитет тоже решил блефануть. Он  же  сам  на  прошлом
сходе бросил Варягу жесткое и обидное  требование  -  отдать  общак.  Но
тогда он, Закир, выражал свое личное мнение  и  мнение  тех,  кто  думал
точно так же. У них были свои соображения и планы на общак. Хотя  насчет
других воров теперь у Закира закралось  сомнение,  что,  например,  если
Максим Кайзер, или  Витек,  или  Тима  нашептывали  ему  про  общак,  то
действовали по чьему-то наущению. Черные глаза Урусова зло сверкнули.
   - Нет, Закир Юсупович, воры тут ни при чем. Хотя кое-кто из них очень
даже при чем, но речь не о них. Не строй из себя невинного  простачка  -
ты же прекрасно знаешь, что у нас все тесно  переплетено.  И  у  вас  на
Кавказе, и у... здесь, в Москве...
   Закир не смог сдержать улыбку: проговорился-таки хитрый шакал.  Хотел
сказать: "у вас на Кавказе