лковище,  на  котором  приговорили
двух законных,  ответственных  за  связь  между  зонами.  И  еще  троих,
отвечавших за конечную стадию операции, тоже  наказали.  И  до  сих  пор
никто не  знает  о  том,  что  о  готовящемся  восстании  мы  узнали  из
ближайшего окружения Бирюка. В это время он разъезжал по Союзу  с  тремя
громилами, одним из них был Рябина.
   Они выполняли отдельные поручения Бирюка. Рябина, например,  разносил
малявы по зонам. О готовящемся восстании мы узнали  именно  через  него,
когда он в доверительной беседе  за  кружкой  пива  проболтался  бывшему
своему подельнику. И не ведал дурашка Рябина,  что  тот  уже  в  течение
четырех лет регулярно составляет докладные на имя  начальника  ГУЛАГа  и
подписывается "Призрак". Сам понимаешь, что такие вещи срока давности не
имеют - зеки тотчас пришьют Рябину, как только узнают, что именно по его
милости многим законным накинули срока...
   Мякиш улыбнулся: ему стало ясно, что Рябина ему совсем не опасен.
   Недавний страх перед  ним  теперь  казался  почти  смешным.  Подумать
только, ему казалось, что Рябина приобрел над ним власть!
   - Если авторитеты узнают о подвигах Рябины, то его начнут  резать  на
маленькие кусочки, - заключил Беспалый.
   Мякиш даже  состроил  болезненную  гримасу,  представив,  как  острые
кусачки впиваются в тело Рябины.
   - Так ты понял, что тебе надо делать?
   - Да!
   - А теперь ступай! Если зеки будут спрашивать, зачем я тебя  вызывал,
скажешь, что по твоему делу обнаружился новый свидетель. А  вообще,  без
нужды ко мне не заявляйся, это вызовет подозрения.
   - Что я, без мозгов, что ли? Могли бы и не говорить!
   Мякиш поднялся и, кивнув на прощанье, вышел. Он посмотрел на часы.
   Через  пятнадцать  минут  зеки-вахтеры  закроют  входы  в   локальные
участки, и колония, разбитая высокими заборами  на  сектора,  замрет  до
следующего утра.
   Долго искать Рябину не пришлось: он как будто дожидался Мякиша и  сам
вышел к нему навстречу из  барака.  Вор  держался  свободно,  быстрым  и
уверенным шагом пересек локальный участок  и,  увидев  Мякиша,  раскинул
руки.
   - Здравствуй, землячок, - весело произнес он и, остановившись в  двух
шагах, спрятал руки за спиной. - Если я тебя обниму, то не запомоюсь?
   - Все зависит от тебя, - спокойно ответил Мякиш. - Я  тут  прослышал,
ты раньше охранял Бирюка...
   От внимательного взгляда Мякиша не укрылся страх, который появился на
лице Рябины.
   - Что ты этим хочешь сказать... земеля? - набычился Рябина.
   - Дурачок, думаешь испугать меня? - Мякиш широко улыбнулся. В  голосе
его послышались певучие нотки. - А ведь бояться тебе нужно самого  себя.
Разве не по твоей милости у законных сорвалось важное дело?
   Рябина с опаской посмотрел по сторонам: не слышит ли кто их разговор.
Зеки любили вечер - самое время,  когда  можно  побаловаться  чифирем  и
беззлобно  позубоскалить.  В  это  время   заключенные,   как   правило,
предоставлены сами себе: администрация колонии разбегается по  домам,  а
дежурный офицер, запершись у себя, глушит горькую.
   На Мякиша и Рябину никто не обращал внимания: нет  ничего  необычного
во встрече двух приятелей. Рябина достал из  кармана  пачку  "Беломора",
щелчком выбил одну папиросу Он долго и  тщательно  разминал  слежавшийся
табак и только после этого сунул "беломорину" в рот.
   - Я вижу, ты чего-то недоговариваешь, земеля. То,  о  чем  ты  сейчас
сказал, знают не более десяти человек. Впрочем, от них ты этого услышать
не мог - с такими, как ты, они дружбы  не  водят.  Это  слишком  большие
люди! Меня смущает вот что: то, о чем ты сейчас сказал, известно операм.
Ты словно заглянул в мое дело, Мякиш!
   - Я еще не все сказал. Рябина. Предателей никто не любит - ни мусора,
ни воры. Блатные прирежут тебя этой же ночью, если им  станет  известно,
что ты за кружкой пива растрепал решение сходняка подставному фраеру.  И
кто тебе тогда поверит, что ты не работаешь на контору?
   Мякиш вынул папиросу изо рта Рябины и отшвырнул ее в сторону.
   - Вредно курить, земеля! Ты бы поберег здоровьице-то. И  еще  я  тебе
хочу сказать, - жестко продолжал Мякиш, - если хоть  слово  поперек  мне
когда-нибудь скажешь... до утра не доживешь. Теперь ты мой раб! Тебе это
ясно?!
   Ответа не слышу!
   - Да, - хрипло буркнул  Рябина.  Он  как-то  сразу  сник.  Плечи  его
опустились.
   - Повтори, чей ты раб, если не хочешь умереть на куче отбросов.
   Рябина  потянулся  было  за  папиросами,  а  потом  отдернул  руку  и
произнес:
   - Твоя взяла. Мякиш!
   - Вот так-то будет лучше, земеля. - И, потрепав его по румяной  щеке,
отпустил с миром. - Ладно, ступай, а то сейчас локалку перекроют.
   В этот день Мякиш заполучил надежного союзника, которого  можно  было
науськивать как дворового пса на любого обидчика, и он не  сомневался  в
том, что пес разорвет в клочья любого, стоит только произнести  команду:
"Фас!".
   Рябину привязал к Мякишу почти животный страх,  а  это  был  один  из
неписаных законов уголовного мира.

Глава 34

   Беспалый не лукавил, когда обещал  Мякишу  помочь  подняться,  -  уже
через год начальник колонии сумел раскидать всех авторитетов  по  другим
зонам, а те немногие, что оставались у него  в  зоне,  вдруг  единодушно
поддержали кандидатуру Мякиша, когда речь зашла о  новом  смотрящем.  На
сходе в колонии вспоминались его прежние заслуги - говорили о  том,  что
Мякиш прошел малолетку, где пользовался уважением; что за плечами у него
было три ходки, а общий тюремный стаж приближался к десяти годам. Больше
других поддерживал его Рябина - он без конца говорил о том, что просидел
с ним всю  малолетку;  вспоминал  случаи,  когда  Мякиш  показывал  себя
настоящим  пацаном,  и  до  хрипоты  готов  был  доказывать,  что  более
правильного и чистого по жизни вора, чем Мишка  Мягков,  отыскать  будет
трудно.
   На том и порешили:  Мякиша  выбрали  смотрящим  зоны  -  и  это  была
прямехонькая дорога в положенцы, а возможно даже в законные.
   Постепенно отношения Мякиша с Беспалым переросли в  дружеские.  Мякиш
даже захаживал к нему на квартиру, где они, удалившись от  обывательских
глаз, попивали за разговорами холодное пиво.
   Мякиш придерживался традиций правильных воров и,  пробыв  год-полтора
на  воле,  возвращался  опять  в  колонию.  Он  старался  быть  толковым
смотрящим и, пользуясь негласным покровительством  Беспалого,  налаживал
каналы на волю, по которым в зону должен был поступать грев. В  лагерях,
где он чалился, всегда  существовал  крепкий  общак,  а  зона  считалась
правильной. В среде зеков он получил репутацию справедливого смотрящего,
который может не только поддержать братву, но и распутать самый  сложный
клубок противоречий. Мякиш никогда ни на кого не  повышал  голос  и  был
неким гарантом мира и покоя в  зоне.  Однако  он  умел  так  насесть  на
мужичков, что те из кожи вон лезли, чтобы выдать повышенную норму. Мякиш
поддерживал "отрицал", его стараниями в ШИЗО шел дополнительный грев,  и
никто даже не мог предположить,  что  каждый  воровской  сход,  куда  он
являлся,  был  засвечен  и  через  несколько  дней  точная   стенограмма
разговоров ложилась на стол Тимофею Беспалому.
   Авторитет Мякиша рос и укреплялся в среде "положенцев" и законных.  А
когда он сумел организовать общак в четырех зонах Заполярья, считавшихся
некогда красными, то быстро  отыскались  законные,  которые  согласились
дать ему рекомендацию на коронование. Никто даже и предположить не  мог,
что выбор нового законного - тонко спланированная МВД акция.
   Мякиш не боялся проверок -  единственный  человек,  знавший  всю  его
подноготную, был Тимофей Беспалый, а в воровской среде никто  ни  в  чем
плохом не мог его заподозрить.
   Тюрьму и лагерь Мякиш давно не воспринимал как наказание. Неволя  для
него была частью тех обязанностей, которые он  взвалил  на  себя,  надев
корону законного. А потом, пребывание в колонии  для  него  давно  стало
образом жизни, и он почти с улыбкой смотрел на первоходчиков,  для  кого
зона была неким воплощением адских мук. Кому, как не ему, вору в законе,
было доподлинно известно, что в местах заключения  жизнь  не  только  не
теряет смысла,  а,  может  быть,  наоборот,  приобретает  дополнительные
оттенки и  остроту,  о  чем  захарчеванный  фраер  может  только  смутно
догадываться. Сам он практически  не  испытывал  никаких  ограничений  в
свободе, а по его желанию и за веселый хруст новеньких купюр в зону даже
приводили баб.
   Мякишу нравилось его нынешнее положение, и он тащился  от  него,  как
подросток от первой выкуренной папиросы. А если добавить к этому, что он
был "слугой двух господ" - воровского закона и  уголовного  кодекса,  то
это делало его пребывание в колонии еще более пикантным, от чего  сладко
кружилась голова.
   Ему нравилось ходить по самому краю пропасти - нечто подобное ощущает
канатоходец, скользя над бездной с шестом в руках. Оступился - и ты  уже
не жилец! Зато какое блаженство испытываешь потом, когда опасная  дорога
остается позади и ты  твердо  ступаешь  по  крепкой  земле,  которая  не
прогибается под тяжестью тела.
   И все-таки Мякиш ощущал себя вором. Совсем  не  потому,  что  большую
часть жизни он провел за колючей проволокой, слушая тявканье  сторожевых
псов.
   Он знал людей, отсидевших и пятьдесят лет, но они не  приблизились  к
блатным даже на шаг. Просто он с малолетства  впитал  в  себя  философию
воров. Эта тонкая наука некоторым дается от природы. Это как  абсолютный
слух, который даруется некоторым от рождения. Так и у воров.  Способными
могут быть десятки и даже сотни, но  роль  первой  скрипки  в  воровском
оркестре всегда  исполняет  один  -  тот,  на  кого  пало  "божественное
провидение".
   Именно таким ощущал себя Мякиш.
   Он считал себя отменным смотрящим: за  время  его  правления  в  зоне
редко случались потасовки между заключенными. Он находил надежные каналы
на волю, по  которым  бесперебойно  шел  грев.  По  его  указке  в  зону
переправлялась даже водка и дурь. Он находил общий  язык  с  Беспалым  и
даже ухитрился добиться того, чтобы в пайку добавляли кусок мяса.
   Среди блатных Мякиш числился в правильных ворах, и многие знали,  что
он,  во  благо  воровскому  закону,  частенько  поступался  собственными
интересами.
   Но вместе с тем у Мякиша не было сомнений, что если бы  однажды  воры
узнали, что в отчетах начальника колонии он числится как агент по кличке
Мясник, то его немедленно подняли бы на перо.
   В ноябре семьдесят пятого Мякиш сел по решению сходняка  -  законники
поставили перед  ним  задачу  -  превратить  "сучью"  зону  Беспалого  в
воровскую. Он едва ли не расхохотался на сходе, подумав о том,  с  каким
лицом будет рассказывать об этом  своему  давнему  приятелю.  А  улыбку,
промелькнувшую на его лице,  люди  восприняли  за  готовность.  Попав  в
очередной раз в Североуральскую колонию. Мякиш тотчас  поведал  об  этом
Беспалому.  "Кум"  сначала  неопределенно  хмыкнул,  а  потом,  подумав,
сказал:
   - Ну а вот этому не бывать. Впрочем, я не исключаю, что могут найтись
такие дурни, которые захотят однажды ночью перерезать весь актив, а меня
самого положить под штабель дров.
   - Надеюсь, этого не случится, пока я здесь смотрящий.
   Времена менялись, и в начале семидесятых блатные  не  были  строги  к
своим смотрящим. Ни у кого не вызывало удивления, что начальник  колонии
за руку здоровается с вором в законе и оказывает ему уважение, пригласив
его в свой кабинет, не меньшее,  чем  гостю,  перешагнувшему  порог  его
дома. Частенько начальник колонии обращался  к  смотрящему  за  помощью,
чтобы тот помог навести на зоне порядок. А если вор в законе  заходил  в
кабинет "кума", то  это  не  считалось  чем-то  необыкновенным:  он  мог
заявиться и для того,  чтобы  попытаться  облегчить  участь  кого-то  из
осужденных, да и потом, спрашивать с вора в законе мог только сход.

***

   В этот раз Беспалый, против своего обыкновения, отправил  за  Мякишем
дежурного офицера. Так он поступал только в  исключительных  случаях,  и
Мишка по рангу посыльного сразу понял, что разговор будет серьезным.
   Младший лейтенант Кузькин был молод до неприличия. Только  в  прошлом
году ему понадобилась бритва, а щеки его полыхали спелым красным наливом
и напоминали зрелое яблоко. На службу в колонию  он  попал  сразу  после
окончания института  физкультуры  и  больше  был  готов  к  тому,  чтобы
поднимать  тяжести,  чем   заниматься   воспитательной   работой   среди
осужденных.  Еще  совсем  недавно   он   видел   себя   победителем   на
международных турнирах и не представлял себя  без  сборов  и  ежедневных
тренировок. Но на последнем курсе  института  он  завел  амур  с  дочкой
главного тренера сборной Москвы и на ее родительской даче сумел избавить
от девической чести. Этого оказалось вполне достаточно,  чтобы  Кузькина
изгнали из сборной и в качестве наказания отправили служить  в  одну  из
отдаленных колоний.
   Но даже здесь он не терял формы и изматывал себя штангой,  как  будто
готовился штурмовать олимпийскую вершину. По колонии он ходил не  спеша,
слегка раскачиваясь из стороны в  сторону,  и  зеки  в  его  присутствии
передвигались бочком, как  будто  опасались,  что  тяжелоатлет  случайно
может задеть их плечом.
   Сам Кузькин не мог дождаться окончания службы и  принародно  объявил,
что  в  последний  день  он  непременно  расстреляет  свою  фуражку   из
табельного оружия.
   Заключенные относились к нему настороженно:
   У каждого на памяти был недавний  случай,  когда  он  сумел  усмирить
толпу расшумевшихся зеков. Кузькин, подобно  тарану,  ворвался  в  самую
гущу дерущихся и несколькими  взмахами  кулаков  раздробил  у  некоторых
зеков челюсти.
   Мякиш жил в самом дальнем углу барака, в маленькой уютной комнатенке,
которую он любовно называл каптеркой. Его комната имела  даже  отдельный
вход, а стерильную чистоту в ней  поддерживал  круглый  педераст  Антон,
которого все без исключения  зеки  ласково  называли  Аннушкой.  Он  был
толстым до безобразия, с гладкой бабьей  кожей.  Ни  для  кого  не  было
секретом, что смотрящему  он  был  одновременно  и  женой,  за  что  тот
дополнительно получал тридцать граммов масла в  день.  На  зоне  Аннушка
поживал лучше, чем иной трудолюбивый мужик, а сэкономленные  жиры  менял
на конфеты и куски сахара.  До  этого  Аннушка  тянул  срок  в  соседней
колонии, но его любвеобильность стала  поводом  для  ссоры  между  двумя
авторитетами, в результате которой один из них был ранен ножом в живот и
тихо скончался в тюремном лазарете.
   Аннушка, освобожденный от многих повинностей, дежурил перед каптеркой
Мякиша  и  напоминал  строгого  швейцара  при  дорогом  ресторане.  Зеки
частенько подкармливали его сладостями, чтобы он заступился за них перед
смотрящим колонии.
   Заметив Кузькина, Аннушка уважительно привстал с порога и так ласково
улыбнулся, как  будто  он  с  гражданином  начальником  провел  не  одну
сладостную  ночку.  Его  огромное,  настоенное  на  сытых  хлебах   тело
задрожало от возбуждения.
   - Вы бы, гражданин начальник, заходили к нам почаще,  это  вас  можно
чаще встретить  в  обнимку  со  штангой...  чем  в  приличном  обществе.
Устаете,  наверно,  а  ведь  изможденному   телу   разрядка   нужна,   -
многообещающе пропел он.
   Кузькин едва глянул на  Аннушку,  и  тот,  заметив  недобрый  взгляд,
поспешно отступил в сторону.
   Мякиш выслушал сообщение посыльного о том, что Тимофей Егорович хочет
его видеть, а потом без особой радости объявил:
   - Буду!
   Кузькин был наслышан о Мякише. Если бы смотрящий сообщил о  том,  что
не желает видеть начальника колонии и хочет, чтобы Беспалый лично явился
к его милости, то старший лейтенант воспринял бы эти слова как  должное.
Год, проведенный на службе в колонии, закалил его настолько крепко,  что
даже содомскую любовь  зеков  он  воспринимал  как  одно  из  проявлений
нормальных человеческих отношений.
   У Беспалого была особенная черта:  он  никогда  не  заводил  разговор
сразу и долго рассматривал своего собеседника. Мякиш это хорошо  знал  и
настроился не тяготиться нависшим молчанием: за время долгой отсидки  он
успел убедиться в том, что каждый опер обладает какими-то  странностями,
и если невозможно посмеяться над чудачествами в  открытую,  то  хотя  бы
следует относиться к ним с пониманием. Однако в этот раз Беспалый  повел
себя иначе.
   Едва Мякиш шагнул через порог. Беспалый произнес:
   - Ну, голуба, твоему царствованию у нас, кажется, пришел конец.
   - А в чем дело? - насторожился Мякиш.
   - В нашу зону направили Бирюка!
   - Ленинградского пахана? - изумился Мякиш. - Почему именно сюда?
   Что, мало зон по Союзу?
   - Самое лучшее для него - это запихнуть его куда-нибудь  в  глубинку,
где он не очень-то известен. Скорее всего, поэтому и  была  выбрана  моя
колония.
   Образцовая!
   - У нас колония сучья,  начальник,  почему  же  такого  авторитетного
вора, как Бирюк, направляют сюда?
   Беспалый улыбнулся:
   - Может, хотят превратить его в суку?
   - Нет, такого вора, как Бирюк, сукой не сделаешь! - В  голосе  Мякиша
послышались  обиженные  нотки.  -  Скорее,  он  нашу  зону  превратит  в
воровскую. И что же вы думаете делать?
   - Ты должен его уничтожить!
   - Шутишь, Тимофей Егорович? Если я замочу ленинградского  смотрящего,
через полчаса зеки прибьют меня гвоздями к кресту, как Христа!
   Беспалый улыбнулся. Он не мог сказать Мякишу всю правду.
   - Ты ошибаешься, Миша. Тебя не распяли бы на кресте, как Христа.  Это
была бы для тебя слишком большая честь. Ты просто бы отдал Богу душу без
покаяния. В этом случае зеки зарыли бы тебя в землю живьем... Но  можешь
не  беспокоиться:  этого  не  случится!  У  нас  получится  все,  как  я
задумал...
   - Сомневаюсь!
   - Но для этого ты должен строго придерживаться всех моих инструкций.
   Не мне тебя учить. Братва умеет отличать фальшь от искренности.  Один
неровный шажок - и тебя прирежут, как неразумного телка.
   - Вы дадите мне на Бирюка чернуху? - Мякиш поднял на Беспалого глаза.
   Тимофей Беспалый хорошо знал своего подопечного. Мякиш даже на  самую
ошеломляющую новость  умел  отвечать  полуулыбкой.  Он  умел  сдерживать
эмоции и порой своей невозмутимостью удивлял зеков. Единственное, в  чем
он не отказывал себе, так это в сентиментальности. Но  в  последнем  его
трудно было упрекнуть, так как эта черта была характерна едва ли не  для
всего племени воров.  Беспалому  не  один  раз  приходилось  слышать  от
блатных щемящие истории о загубленной юности, видеть горькие  слезы  при
исполнении обыкновенной "Мурки", и тогда ему казалось, что  он  беседует
не с вором-рецидивистом, за плечами которого по  несколько  ходок,  а  с
наивным подростком, страдающим от отсутствия материнского тепла.
   И вместе с тем Мякиш был необыкновенно азартен, честолюбив, и если он
видел перед собой перспективу, которая смогла  бы  сполна  удовлетворить
его самые смелые помыслы, то он двигался к ней  с  упрямством  голодного
телка к сосцам матери.
   - Ты наивно рассуждаешь, Мякиш. Обхохочешься! Если даже такой чернухи
и не существует, то ее нужно будет придумать.  Жизнь  гораздо  богаче  и
труднее, чем нам порой видится. Бирюк не пацаненок.  Он  успел  пережить
уже столько, что многим  хватило  бы  на  несколько  жизней.  И  мне  не
верится, что он ни разу не споткнулся,  просто  надо  очень  внимательно
порыться в его  прошлом.  Так  надо  порыться!  Я  сделаю  все  от  меня
зависящее, да и ты, будь добр, постарайся.
   Если нам удастся провернуть это веселенькое дельце, то почему бы тебе
не стать смотрящим Москвы или Ленинграда? Тем более что в городе на Неве
скоро, говорят, произойдут большие перемены.
   От  Беспалого  не  ускользнуло,  как  лицо  Мякиша  при  этих  словах
напряглось  и  весь  он  как-то  преобразился,  приосанился,  как  будто
действительно получил от  воров  предлож