сказать... убрать их надо будет  после  того,  как
оружие сплавим. Завезти в лес и по-тихому грохнуть.
   - А ты, Батяня, не простой, за пятак задавить  готов.  -  Только  это
по-другому следует назвать. Я - мудрый! А твои узколобые болваны  шепнут
по пьяни своим телкам пару словечек, вот, дескать, какие  мы  удалые,  и
тогда пропаришься на киче до конца дней своих.
   - Ладно, после обсудим, - не сразу ответил Закир. - раньше  они  меня
не подводили.
   - Ты подумай... То было раньше,  а  сейчас  на  кону  наводятся  куда
большие деньги. А от них даже у самого правильного головушка закружится.
   На темной аллее показалась девушка с парнем. Те самые. Обнявшись, они
весело хихикали.  Можно  было  уверенностью  утверждать,  что  в  густых
зарослях они развили свое небольшое приключение.
   - Завтра свяжемся.  Буду  надеяться,  что  к  тому  времени  появятся
какие-то новости.

***

   Дверь громыхнула металлом и тяжело  отворилась,  В  проеме  показался
старший прапорщик и голосисто, словно певчий на клиросе, произнес:
   - Заключенный Ерофеев на  выход...  с  вещами!  Прапорщика  окрестили
Тараканом, чему способствовали его неимоверно длинные усы,  вытянутые  в
прямую линию, казалось, при желании он мог запросто уложить их на плечи.
   - Тихоня, да тебя никак на волю  выпроваживают,  -  пошутил  пожилой,
обнаженный по пояс зэк. На дряблой груди - купола да кресты. -  Весточку
не передашь?
   Матвей свесил ноги со шконаря и произнес:
   - Шутить изволите, Афоня, с моими грешками в ад хотя бы пустили, а ты
на волю.
   - Пошевеливайся, - поторопил Таракан.
   - Погодь  малость,  начальник,  дай  с  людьми  попрощаюсь.  -  Пожав
пожилому руку, он негромко сказал:
   - За меня пока останешься, а там что тюрьма решит, - подняв со шконки
небольшой узелок, он зашагал к двери и, повернувшись  у  самого  порога,
произнес:
   - Ладно, братаны, до скорого.
   - Лицом к стене, - строго приказал Таракан.
   Матвей, заложив руки за спину, застыл у дверного косяка и принялся  с
интересом рассматривать мелкие трещинки на отштукатуренной поверхности.
   Грохнула затворяемая дверь, тяжелый металл приглушил камерные звуки.
   Таракан утопил связку ключей в кармане брюк и заторопил:
   - Прилип, что ли? Вперед пошел!
   Прошли по длинному  коридору.  Дважды  Таракан  останавливался  перед
высокими решетками. Матвей, уже не дожидаясь команды, застывал  лицом  к
стене и терпеливо дожидался, пока откроется  калитка.  Дальше  прапорщик
повел наверх, уверенно грохоча каблуками по каменной полу.
   В этой половине тюрьмы  Матвею  бывать  не  приходилось,  и  недолгий
переход он использовал едва  ли  не  как  экскурсию,  стараясь  даже  из
собственного заточения извлечь некоторую  пользу.  Поднялись  на  третий
этаж: ступени истоптанные многими поколениями  заключенных,  обшарпанные
перила  и  лестницы,  поделенные  металлическими  сетками  на  множество
отсеков. Такую картину можно встретить едва ли не в каждом  следственном
изоляторе. Бесперебойная и хорошо  отрегулированная  машина  подавления,
способная даже железную личность превратить в простоквашу. Тем  большего
уважения достойны те люди, что сумели бежать из казематов, опутанных  со
всех сторон колючей проволокой. Кажется, таких было несколько.
   Поднялись почти на самую крышу. Если бы не паутина на окнах  и  не  в
меру ретивый надзиратель,  то  можно  было  бы  полюбоваться  домами  на
Новослободской.
   Размышления Тихони прервал басовитый голос вертухая:
   - Лицом к стене.
   Матвей привычно уперся лбом в стену.
   Таракан по-деловому  порылся  в  карманах,  звякнул  тяжелой  связкой
ключей и с громкими щелчками принялся открывать дверь.
   Вертухай,  занятый  замком,  в  эту  минуту  представлялся  идеальной
мишенью для нападения. И делать-то особенно ничего не нужно  -  ткнул  с
разворота два пальца  в  горло,  и  когда  он  присядет  на  корточки  с
вытаращенными глазами, можно будет рубануть ладонью в самую  переносицу.
Осколки почти мгновенно парализуют мозг, и еще через секунду надзиратель
свалится, забрызгав кафельный пол желтой слюной.
   Подобные мысли посещают даже самого дисциплинированного заключенного,
стремящегося вернуться после окончания срока  к  брошенной  на  середине
пашни сохе. И от воплощения плана, прокрученного мысленно многие  тысячи
раз и обмусоленного до  самых  мельчайших  детали,  приходится  невольно
отказываться.
   Пугает даже не страх перед возможным возмездием, где выбитые зубы  не
самое страшное наказание, а крушение иллюзии. Это была победа на миг.  А
что потом?
   Вновь каменные стены.
   Дверь отворилась, и Таракан совсем не по-уставному проговорил:
   - С новосельем тебя. Камера обжитая, думаю, что в обиде не будешь.
   Разглядывать  вертухая  не  полагалось,  но  Матвей  скосил  на  него
недобрый взгляд. Когда гражданин  начальник  веселится,  то  зэк  обычно
плачет. Остается только гадать какой мерзопакостный подарок он держит  в
заначке на этот раз.
   Тихоня перешагнул порог хаты, лишь слегка вздрогнул, когда за спиной,
чуть грохнув железом, захлопнулась  дверь.  Хата  небольшая,  на  четыре
шконки. На нижнем месте, опершись спиной  о  стену,  сидел  мужчина  лет
сорока пяти.
   Совершенно лысый, лишенный ресниц и бровей с  бледно-голубыми,  почти
бесцветными глазами, он явно был коренным обитателем тюрьмы.  Достаточно
было бросить взгляд на его руки,  черные  от  выколотых  перстней  чтобы
убедиться в правоте своих предположений.
   - Привет, - произнес Тихоня и уверенно  бросил  небольшой  узелок  на
свободное место.
   - Здорово, - проговорил сиделец, даже не попытавшись приподняться.
   Взгляд необыкновенно внимательный и очень пытливый,  он  с  интересом
подмечал каждое движение соседа, как будто опасался,  что  тот  способен
извлечь на белый свет припрятанную в узелке гранату. И, убедившись,  что
этого не произошло, довольно заулыбался.
   - Из какой хаты?
   - Из триста четвертой, - отвечал  Матвей,  присматриваясь  к  соседу.
Жилец ему  не  понравился:  слишком  внимательно  разглядывал,  чересчур
вольготно развалился на шконке и, похоже, считал себя хозяином.  Матвей,
однако, виду не показал и, придав голосу немного бодрости, прибавил:
   - Погоняло Тихоня. Может, слыхал?
   - А то! - с воодушевлением  отозвался  сосед.  И,  не  приподнимаясь,
протянул руку:
   - Глобус. Слыхал?
   Матвей замешкался, до шконки с Глобусом всего лишь шаг, небольшой. Но
его нужно сделать, так почему пройти его должен именно он? Рука  Глобуса
терпеливо дожидалась пожатия.
   Неприязнь Матвея возросла еще больше. Ладно,  поживем  -  увидим,  не
стоит начинать жизнь в новой хате с ссоры. Сделав  вид,  что  ничего  не
произошло, Тихоня улыбнулся и сделал маленький, почти незаметный  шажок,
после чего несильно пожал руку.
   - Что-то  слышал...  Да-а,  после  моей  хаты  этот  аквариум  вообще
курортом кажется.
   - А ты не удивляешься, почему ты здесь?
   - Есть немного.
   - Вот что я тебе скажу, Тихоня, в этой хате ты не  случайно.  Большие
люди за этот курорт хлопотали. Только вот сомневаются, а достоин  ли  ты
его.
   - Что-то я тебя не пойму, Глобус, ты чего мне уши тоешь?  Я  до  этих
выпадов глух, говори, как есть.
   Глобус распрямился, ухватился обеими руками за края шконки  и,  четко
выделяя каждое слово, заговорил, впившись почти  бесцветными  глазами  в
лицо Матвея.
   - Дружок у тебя здесь есть в Москве, Дмитрий Петров, так?
   - И что с того, - закусил нижнюю губу Тихоня, не  сразу  догадавшись,
что речь идет  именно  о  Захаре.  -  У  меня  корешей  по  всему  свету
раскидано, и не только в Первопрестольной.
   - Об этих корешах тоже пойдет базар, - тускло улыбнулся Глобус, -  но
это позже. А сейчас я хочу тебя спросить: по  чью  душу  твой  друган  в
Москву прибыл?
   Тихоня сцепил ладони в замок и до боли сжал пальцы.
   - Глобус, мне бы не хотелось тебе говорить грубых слов,  но  ты  что,
следак, что ли? И вообще, кто ты такой по жизни, ни веса, ни полвеса  не
имеешь, о тебе я вообще ничего не знаю. Может, мне западло с тобой базар
травить.
   -  Ты  в  распятие  не  впадай.  -  Гладкий  лоб   Глобуса   рассекла
волнообразная морщина. - Масти  мы  одной.  Не  хотелось  бы  мне  людей
называть, но вижу, что пацан  ты  недоверчивый  и  просто  так  тебя  не
проймешь. Доверительная малява у  меня  от  Каримова  Закира.  Знаешь  о
таком?
   - Закира знаю, - голос Тихони заметно подобрел, - уважаемый  человек.
И что дальше?
   - А то, что  твой  дружок  в  чужие  игры  принялся  играть.  Мы  ему
вывернули матку, а он  понимать  не  хочет.  Ждет,  пока  мы  ему  мозги
вправим.
   - Ты восьмерку не крути, что надо Закиру?
   - Твой дружок мешает уважаемым людям, а потому его нужно убрать. И не
только его, а еще и тех корефанов, что с ним за компанию прибыли. Ты  же
с ними в одной семье был?
   - И что с того?
   - А то самое, люди большое дело провернули, а  он  от  этого  поиметь
захотел. Не на свое поле влез.  А  за  то,  как  ты  знаешь,  наказывают
строго. - И, не дожидаясь ответа Тихони, достал  из-под  подушки  листок
бумаги и карандаш. - Я  знаю,  что  провода  у  тебя  с  твоим  корешком
Чатянуты. Грев от  него  регулярно  получаешь,  наверняка  он  поделился
своими планами на жизнь. Напиши, что  знаешь,  и  адреса  корешей  своих
бывших не забудь упомянуть, кто в этом деле замешан.
   Только никого не забудь, - бросил он листок бумаги  с  карандашом  на
соседнюю шконку (еще одна деталь, которая, не понравилась Матвею), -  дa
поаккуратнее пиши, чтобы почерк  был  понятным,  уважаемые  люди  читать
будут.
   Листок, слегка мятый,  неровно  топорщился  на  койке.  Он  напоминал
небольшой парус на махонькой  лодчонке  какую  мальчишки  отправляют  по
весне прогуляться по талым водам.
   Карандаш лежал  рядышком  и  напоминал  сломленную  мачту.  Разбилась
лодчонка о скалистый берег. Правый уголок  рта  Тихони  пополз  вверх  и
остановился в злой усмешке. Он  набрал  в  легкие  побольше  воздуха  и,
сложив губы в трубочку, подул на листок. Бумага неохотно колыхнулась,  а
потом оторвалась от шершавой поверхности  байкового  одеяла  и  полетела
вниз, слегка раскачиваясь чуть загнутыми уголками. И, упав на пол, легла
прямо у ног Глобуса. Тихоня взял карандаш, зажал  его  между  большим  и
указательным пальцами и без труда  переломил.  А  ощетинившиеся  осколки
небрежно швырнул на пол.
   - Несмотря на твои авторитетные наколки, вижу, что ума ты  так  и  не
набрался. И  жизнь  тебя  еще  научит.  Первое,  когда  ты  просишь,  то
непременно нужно говорить людям "пожалуйста". А второе, я никому  ничего
не должен, меня могут только  попросить,  но  никак  не  приказывать.  И
в-третьих, самое главное, я никого и никогда не сдаю, а кореша -  это  и
вовсе свято. Поэтому я уважаемый человек.
   В глазах Глобуса был колодезный холод.
   - Ты хорошо подумал?
   - Я не принимаю скорых решений. Прежде чем что-то сделать,  я  всегда
хорошо продумываю. То же самое желаю и тебе.
   - Ты думаешь, почему я к тебе на линию  вышел?  А  потому,  что  люди
большие попросили. А теперь  ты  считаешь,  что  меня  оскорбил?  Ничего
подобного.
   Это ты им в душу нахаркал. А такое не прощают. Галстук на себя вешай!
   - Я не знаю, кто тебя там посылал, но за такой  гнилой  заход  и  они
ответят!
   - Ты что, пиджачком прикинулся, - зашипел Глобус, - не понимаешь, что
ли, против каких людей хвост  поднял?  Колись,  пока  белые  тапочки  не
пришлось примерять.
   - Я уже сказал тебе, - жестко окрысился Тихоня.
   - Ну смотри, - с показным безразличием проговорил Глобус, - мое  дело
предупредить. Дальше ведь еще  хуже  будет.  Ты  думаешь,  они  от  тебя
отступятся?
   Ничего подобного. Сначала придавят тебя так, что ты выше полов ничего
не увидишь. А когда в обиженных походишь, то по новой возьмутся.
   - Послушай, ты, - стиснул зубы Тихоня, - у меня большое терпение,  но
и оно закончится. Если вякнешь еще раз, я тебя проткну вот этой пикой, -
в руке Тихони показалась  заточка  -  огрызок  тюремной  ложки,  искусно
подправленной о каменные полы камеры.
   Глобус сфокусировал взгляд на самом  конце  заточки,  забравшей  весь
свет тюремной камеры, а потом проговорил, не разжимая зубов:
   - Вот ты и зарылся...  Ох,  не  завидую  тебе!  Вижу,  что  базар  не
получится. - Он неожиданно поднялся и забарабанил обеими руками в дверь:
   - Начальник, открывай, на волю хочу!
   Дверь распахнулась чересчур быстро, как будто вертухай все это  время
протоптался у порога. Кто знает, может быть, так оно и было.
   - Выводи, что-то здесь душновато, на свежий воздух хочу!
   Таракан был в сговоре с Глобусом, что читалось  по  его  напряженному
лицу. На губах надзирателя застыл немой вопрос. Казалось, он  готов  был
сорваться с его губ, когда он посмотрел на Тихоню, застывшего  на  самом
краю шконки, но, догадавшись, что демонам заточения негоже опускаться до
общения с  обыкновенными  смертными,  перевел  взгляд  на  рассерженного
Глобуса и нарочито зло проговорил:
   - А по парку тебя не прогулять?
   - Начальник, что-то в животе замутило,  в  санчасть  нужно!  Если  не
отведешь, завтра в холодную относить придется.
   Простоватое лицо надзирателя приобрело некоторую задумчивость -  свою
роль вертухай решил отыграть до конца.
   - Ладно, пойдем. А то еще и в  самом  деле  загнешься.  А  мне  потом
морока!
   Сказано это было таким тоном, за которым пряталось -  и  черти  могут
быть снисходительны к своим жертвам.
   - Ой, спасибо, начальник, если бы  не  ты,  так  концы  бы  отдал,  -
жалостливо запел Глобус.
   - Руки за спину, лицом к стене, - строгий казенный голос,  ничего  не
выражающий, кроме служебного рвения.
   Дверь закрылась, и Тихоня ощутил себя в камере словно в склепе.
   Полнейшее одиночество.
   Камера  лишена  окон,  и  только   под   самым   потолком   небольшое
вентиляционное окошечко с встроенной решеткой.
   Тихоня потрогал пальцем заточку и в который  раз  убедился,  что  она
остра. Достаточно всего лишь небольшого  нажима,  чтобы  пропороть  руку
насквозь,  а  что  говорить  о  брюхе,  в  котором  нет  ничего,   кроме
спрессованного ливера.
   Тихоня не строил иллюзий по поводу того, что  одиночество  растянется
до  бесконечности.  Тюрьма  не  санаторий,  а  следовательно,   придется
готовиться к испытаниям, возможно, похуже тех, что он когда-то  пережил.
Матвей почувствовал явное облегчение, когда в замочной скважине раздался
металлический скрежет и  в  проеме  двери  появилась  усатая  физиономия
Таракана.
   - Я вижу, что тебе комфорт не по душе. Ну да ладно... А потом, может,
ты и прав, человек  ты  компанейский,  справедливый,  в  своей  хате  за
смотрящего был. Так что,  думаю,  новым  соседством  не  побрезгуешь,  -
как-то уж злодейски улыбнулся надзиратель.
   В душе у Матвея похолодело от дурного предчувствия, но, усилием  воли
подавив смятение, он ухмыльнулся:
   - Кому же еще, как не таким, как ты, о нас заботиться.
   - Это  ты  в  точку,  -  хохотнул  вертухай,  показав  крепкие  зубы,
подернутые у самых корней заметной желтизной. - Руки за спину, - зацепив
наручники на запястье Матвея, скомандовал:
   - Пошел вперед, голову ниже.
   Прошли по длинному коридору, поднялись еще  на  один  пролет  -  выше
только крыша и невесомое одеяние господа  бога.  Уже  у  самой  лестницы
пересеклись в коридоре  с  заключенным.  Кто  такой  -  не  рассмотреть,
встречного уперли лицом в стену.
   Таракан остановился в тупичке коридора:
   - Лицом к стене, - отомкнул наручники, открыл тяжелую дверь и, слегка
подтолкнув Тихоню в камеру, объявил  нескольким  зэкам,  рассевшимся  на
шконках:
   - Принимайте гостя!
   Дверь закрылась - громко, почти зловеще. Изо  всех  углов  на  Тихоню
смотрели  несколько  пар  глаз:  ехидных,  насмешливых,   слегка   злых.
Безразличных не было. И от той негостеприимной  встречи  душа  у  Матвея
ворохнулась ожидая неприятностей.
   Сделав небольшой шаг, он поздоровался негромко, но со значением,  как
и подобает бродяге, повидавшему едва ли не половину российских тюрем.
   С  минуту  он   ждал   ответного   приветствия,   пусть   небольшого,
выразившегося всего лишь легким кивком, пусть даже  движением  глаз,  но
его располагающий взгляд  разбивался  о  ехидные  физиономии  сидельцев,
которые взирали на него с таким нескрываемым  интересом,  как  будто  бы
ожидали от него "Цыганочку" с выходом.
   - Как звать? - раздался  голос  с  дальней  шконки.  Матвей  повернул
голову и увидел парня  лет  тридцати,  обнаженного  по  пояс.  На  груди
выколот орел,  терзающий  девицу,  на  предплечьях  -  крест  со  змеей.
Обыкновенный уркаган, каких по всей  России  огромное  число.  И  масти,
похоже, блатной.
   - Матвей. Погоняло Тихоня.
   Матвей не мог понять, что удерживало его от желания шагнуть в  камеру
по-свойски, как это сделал бы любой бродяга на его  месте.  Присесть  на
свободную шконку  и  непринужденно  потравить  зэковские  байки,  узнать
последние новости, а  то  и  просто  поискать  в  тюремном  котле  общих
знакомых.  И  лишь  теперь  понял,  что  именно  -  злорадство,  которое
неожиданно промелькнуло в глазах смотрящего хаты.
   Тот поднялся со шконки, приблизился к Матвею на расстояние  вытянутой
руки и, повернувшись к сокамерникам, произнес:
   - А я - Рыбак, слыхал о таком? А бабец-то  ничего!  Я  первый,  после
меня остальные жарить будут!
   Это была пресс-хата. Место,  где  перемалывался  даже  самый  крепкий
человеческий  материал.  И  нужна  она  была   для   слома   вот   таких
несговорчивых, как он сам.
   О Рыбаке Тихоня слышал немало. Блатной масти - непримиримый, дерзкий.
   Он стремительно делал тюремную карьеру и имел  немало  причин,  чтобы
подняться верх. Но в одной из потасовок прирезал вора в  законе  за  что
мгновенно попал в касту отверженных. и единственное,  что  могло  спасти
его от ножа в спину где-нибудь на пересылках и  местах  сбора,  так  это
пресс-хата с такими же, как и он сам, отверженными.
   Неторопливо, как это делают волки в загоне, обступающие раненное,  но
еще сильное  животное,  Матвея  стали  обходить  зэки.  Чтобы  скорым  и
бескровным  судом  обломать  его  и  уже  бесправного,  почти  никакого,
навсегда зашвырнуть под нары. Рыбак  подошел  ближе  всех.  С  небольшим
брюшком и длинными, едва ли не до колен, руками он  напоминал  шимпанзе.
Он открыл рот,  чтобы  выкрикнуть  что-то  похабное,  и  Тихоня,  сделав
большой шаг навстречу, выбросил вперед руку.  Удар  заточки  пришелся  в
самое горло - кровь хлынула фонтаном, мгновенно забрызгав стоящего рядом
коренастого зека. Рыбак что-то произнес, но вместо крика раздался только
хрип, а из раны, рваной и глубокой, неприятно и обильно вздулись большие
пузыри.
   Второй удар достался коротышке, на секунду застывшему при виде  чужой
смерти.  Тихоня  распорол  ему  живот  и,  крутанувшись,  достал   пикой
следующего, стоявшего от него в двух шагах.
   Двое из оставшихся в живых зэков  отпрянули  в  страхе  по  сторонам,
разбивая  о  выступающие  углы  шконки  колени  и   локти.   А   Матвей,
перепачканный кровью, осатанел совсем и громко,  не  слыша  собственного
голоса, орал проклятия.
   И, осознав, что следующего нападения уже не будет,  устало  опустился
на шконарь и брезгливо отер краем одеяла испачканные кровью ладони.
   В  коридоре  послышался  приглушенный  топот,  торопливое  громыхание
ключей в замочной скважине, и в двери, распахнутой  настежь,  показалось
четверо надзирателей. Вид у всех четверых был ошарашенный.  Невозмутимым
выглядел лишь Тихоня, подняв голову, он почти по-приятельски сказал:
   - Ну, что застыли, проходите. Не мне же их в холодную нести. А потом,
они смердят здесь очень.
   - Лицом в пол! - придя в  себя,  заорал  Таракан,  Шагнув  в  камеру.
Правой рукой он пробовал лихорадочно  извлечь  из  кобуры  пистолет.  Но
получалось плохо.
   Мушка цеплялась и не давала ходу. - Мордой в пол!